за
то только, что  он  каким-то  особенным  образом  умел  взбивать  ей  букли.
Дяденька Петр Петрович подарил заезжему человеку, маркизу де Безе, пятьдесят
дворов (замечательно, что дяденька и тут не удержался,  чтобы  не  пошутить:
подарил все дворы через двор, так что  вышла  неслыханнейшая  чересполосица,
расхлебывать которую пришлось его же наследникам) за то, что он его утешил.
     - Дарю тебе, голоштаннику, пятьдесят дворов, - сказал он  при  этом,  -
чтобы не ездил ты на будущее время по помещикам на штаны собирать!
     -  Oh,  monseigneur!  -  захлебнулся  в  ответ  растерявшийся  француз,
воздевая руки.
     Стало быть, ни в энтузиазме, ни в презрении  к  металлу  недостатка  не
было, только применение их было несколько иное, нежели  в  настоящее  время.
"Бей в мою голову!", "За все один в  ответе!"  -  такого  рода  восторженные
восклицания были до того общеупотребительны, что ни в ком даже не возбуждали
удивления.  Взирая  на  эти  подвиги   человеческой   самоотверженности   (я
совершенно вправе назвать их таковыми, потому что  большинство  их  все-таки
оканчивалось в уголовной палате), никто не восклицал: какое  великодушие!  -
но всякий считал их делом вполне обыкновенным, нимало не выходящим из общего
репертуара привилегированных занятий. Но и за всем тем, повторяю, никому  из
наших предков и на  мысль  не  приходило  обкладывать  самих  себя,  хотя  в
некоторых  случаях  подобное  самообкладывание,  в   смысле   удовлетворения
внезапному наплыву чувств, могло обойтись даже  дешевле,  нежели,  например,
подарок пятидесяти мужицких дворов заезжему маркизу де Безе.
     Но  ежели  ни  фрондерство,  ни  наплыв  чувств  не  могли   произвести
самообкладывания, то нужно ли  доказывать,  что  экономические  вицы,  вроде
того, что равномерность равномерна, а равноправность равноправна, - были тут
ни при чем? Нет, об этом нет надобности даже говорить.  Как  люди  интересов
вполне реальных, наши деды не понимали  никаких  вицев,  а,  напротив  того,
очень  хорошо  понимали,  что  равномерность  именно  потому  и   называется
равномерностью, что она никогда не бывает равномерною.
     Очевидно, стало быть, что мысль о самообкладывании принадлежит  всецело
нам, потомкам наших предков, и должна  быть  рассматриваема  как  результат:
во-первых, способности выдерживать наплыв чувств, несколько  большей  против
той, которою обладали наши предки, во-вторых, вечно  присущей  нам  мысли  о
якобы правах и, в-третьих, нашей страсти к политико-экономическим вицам.
     Что наплыв чувств, и притом с подкладкой более или  менее  либеральною,
составляет главную основу нашей теперешней жизни - против  этого  я  никаких
возражений не имею. Всякая либеральная восторженность есть плод той привычки
к обобщениям, которою предки наши, как люди неразвитые, обладать  не  могли.
Им жилось, по-своему, хорошо, но у них был очень важный недостаток:  они  не
понимали, что другие тоже имеют основание желать, чтобы и им жилось  хорошо.
Они смотрели на вещи исключительно с точки зрения их конкретности и  никогда
не примечали тех невидимых нитей, которые идут от одного предмета к другому,
взаимно уменьшают пропорции явлений и делают  их  солидарными.  Поэтому  они
были, так сказать, поставлены даже вне возможности обобщать.
     Мы, в этом отношении, стоим неизмеримо выше наших предков. Мы не только
фактически  констатируем,  что   между   жизненными   явлениями   существуют
соединительные нити, но и понимаем, что, в каких бы  благоприятных  условиях
ни стоял человек, он не может быть  вполне  счастливым,  если  его  окружают
несчастливцы. И что же? - странное дело! даже этот несомненный шаг вперед на
пути развития мы каким-то образом сумели свести  на  нет!  Мы  обобщаем,  но
приступаем к обобщению не прямо, а, так сказать, сбоку, или, еще  точнее,  с
задней стороны. Мы не говорим: выгоды,  которыми  я  пользуюсь,  справедливо
распространить и на других, но говорим:  невыгоды,  которые  стесняют  жизнь
других, я нахожу справедливым распространить и на меня! Допустим, что  когда
мы  формулируем  подобные  положения,  то  нами  руководит  самый  чистый  и
искренний  либерализм,  но  спрашивается:  не  примешивается  ли   к   этому
либерализму и известная доля легкомыслия? нет ли  тут  чего-то  похожего  на
распущенность,  на  недостаток  мужества,   на   совершенную   неспособность
взглянуть на вопрос с деятельной стороны?..
     Затем, перехожу к третьему предположению: к  предположению  о  каких-то
задних мыслях.
     Есть убеждение,  что  жизненные  приобретения  никогда  не  достигаются
иначе, как окольными путями. Поэтому благоразумные люди постоянно  вопиют  к
людям менее благоразумным: остерегитесь! подождите! придет  время,  когда  и
наш грош сделается двугривенным!
     Я ничего не имею ни против подобных полезных предостережений вообще, ни
в особенности против самочинного превращения гроша  в  двугривенный.  Пускай
себе превращается  -  это  для  меня  все  равно,  тем  более  что  я  и  на
двугривенный смотрю не как на особенно ценную монету. Но я совершенно вправе
утверждать, что в обобщении невыгод, неудобств и  стеснений  не  только  нет
окольного  пути,  но  есть  даже  отсутствие  всякого  пути.  Если  бы  кто,
посредством самоубийства, вздумал доказывать свое право на жизнь - многое ли
бы он доказал? Он доказал бы только, что существовал на свете  несчастливец,
который не нашел другого выхода из  жизненных  запутанностей,  кроме  самого
простого: смерти. В самом крайнем случае, это  личный  протест  -  и  ничего
больше. Общее значение (впрочем,  все-таки  весьма  маленькое)  этот  личный
протест мог бы иметь только тогда, если б он имел возможность  отыскать  для
себя вполне яркое и образное выражение, то есть когда бы все  подготовлявшие
самоубийство причины могли быть выслежены и констатированы.  Но  представьте
себе,  что  в  большей  части  случаев  такого  рода  протесты  сводятся   к
"найденному  на  берегу  реки  Пряжки  телу  неизвестного  человека"!  Какое
странное фиаско! "Тело неизвестного человека"! - и это  протест!  Что  же  в
нем, однако ж, есть поучительного? И какой практический результат может быть
достигнут _подобным_ окольным путем?
     Но сторонники мысли о  подкопах  и  задних  мыслях  идут  еще  далее  и
утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях.
Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души,  в
свою очередь, способствует забвению старых распрей и  счетов  и  приводит  к
сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся... Но, к сожалению, и это  не
более, как окольный путь, и притом до того уже окольный, что можно ходить по
нем до скончания веков, все только ходить, а никак не приходить.
     Я отнюдь не хочу сказать, что человечество, на какой бы низкой  степени
развития оно ни стояло, не способно оценивать приносимые  жертвы.  Нет,  оно
относится к ним сочувственно, но все-таки  лишь  к  таким  жертвам,  которые
имеют характер положительный, а не отрицательный. Такие положительные жертвы
вовсе не невидаль и не утопия: это жертвы, приносимые,  во-первых,  знанием,
охотно делящимся своими сокровищами с незнанием,  и,  во-вторых,  деятельным
сочувствием к интересам, не находящим себе, вследствие несчастно сложившихся
обстоятельств, ограждения и защиты. Если я сижу в деревне,  умно  веду  свое
хозяйство и не отказываю в добром совете нуждающемуся - я, очевидно, приношу
жертву  положительную.  Если  я  выслушиваю  жалобу  человека,   попавшегося
впросак, угнетенного, обиженного, принимаю эту жалобу к сердцу, предпринимаю
ходатайства, хлопоты - я тоже приношу  жертву  положительную.  Такие  жертвы
всегда оцениваются по достоинству, и человек,  который  приносит  их,  будет
почтен даже в том случае, если он несомненно платит налогов на  три  копейки
меньше против сущей справедливости. Но представьте себе, что я  умею  только
раскладывать гранпасьянс и этот недостаток умственных  сокровищ  предполагаю
заменить гривенником! Представьте себе, что к одному  несчастливцу  приходит
другой несчастливец и начинает утешать его, говоря: посмотри! я  столько  же
несчастлив, как и ты! Ужели тут есть какая-нибудь  жертва?  а  если  и  есть
жертва, то какое же она может принести за собой утешение?
     Увы! это будет утешение самое микроскопическое, а быть может, даже и не
совсем хорошего качества. Утешаться общим равенством перед несчастием  можно
лишь  сгоряча;  те  же  люди,  которые  в  подобных  утешениях  видят  нечто
удовлетворяющее, суть люди  несомненно  злые  и  испорченные  и,  во  всяком
случае, не настолько умные, чтобы отличать облегчения  мнимые  or-облегчений
реальных...
     Но в том случае, о котором идет речь в настоящее время, даже  и  такого
поистине злого утешения не может быть. Тщетно будем мы  ожидать  забвений  и
сближений   при   помощи   самообкладывания:   зоркий   глаз    несчастливца
действительного очень тонко сумеет угадать несчастливца мнимого. Он различит
тут все до последней мелочи, до последней утаенной копейки, и в этой  работе
расследования дойдет до обличения таких подробностей, которых на деле,  быть
может,  и   нет.   Обыкновенное   простодушие   он   возведет   на   степень
преднамеренного поддразнивания; в так называемом  внезапном  наплыве  чувств
увидит систему, задуманную издалека. А коль скоро люди  вступают  на  темный
путь подозрений, то ничего хорошего от них ждать уж нельзя. Вместо  прежней,
исторической распри, которую желали устранить, но к которой  так  или  иначе
успели уже приглядеться, явится распря новая,  которая  тем  менее  доступна
будет  соглашениям,  что  в   основание   ее,   положим,   неправильно,   но
_непременно_, лягут слова: преднамеренность и обман.
     Таким образом, достаточных оснований, которые оправдывали бы надежды на
сближения, нет. А ежели нет даже этого, то о каких же  задних  мыслях  может
идти речь?!
     Следовательно, и предположение о  наплыве  чувств,  и  предположение  о
неизвестных, но крайне хитрых  и  либеральных  целях,  -  оказываются  равно
несостоятельными.
     Остается,    стало    быть,    предположение    о     наклонности     к
политико-экономическим  вицам.  Но  одна  мысль  о   возможности   чего-либо
подобного была так странна, что я вскочил как ужаленный.
     Ужели?!
     Ужели  афоризм,   утверждающий,   что   равномерность   равномерна,   а
равноправность равноправна, до того  обольстителен,  что  может  кого-нибудь
увлекать?
     Я гнал от себя эту ужасную мысль, но в  то  же  время  чувствовал,  что
сколько я ни размышляю, а ни  к  каким  положительным  результатам  все-таки
прийти не могу. И то невозможно, и другое немыслимо, а третье даже и  совсем
не годится. А между тем факт существует! Что же, наконец, такое?
     Мучимый сомнениями, я почувствовал потребность проверить мои  мысли,  и
притом проверить в такой  среде,  которая  была  бы  в  этом  случае  вполне
компетентною.
     Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик,  по  фамилии
Менандр Прелестнов, который еще в университете  написал  сочинение  на  тему
"Гомер как поэт, человек и гражданин", потом перевел  какой-то  учебник  или
даже одну страницу из какого-то учебника и наконец  теперь,  за  оскудением,
сделался      либералом       и       публицистом       при       ежедневном
литературно-научно-политическом     издании     "Старейшая     Всероссийская
Пенкоснимательница". Открытие это  освежило  и  ободрило  меня.  Наконец-то,
думалось мне, я буду в  самом  сердце  всероссийской  интеллигенции!  И,  не
откладывая дела в долгий ящик, я побежал к Прелестнову.

                                   -----

     Я уж не раз порывался к Прелестнову с тех пор, как приехал в Петербург,
но  меня  удерживала  свойственная  всем  провинциалам  застенчивость  перед
печатным словом и его служителями. Нам и до  сих  пор  еще  кажется,  что  в
области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы  были
бы до крайности огорчены, если бы узнали за  достоверное,  что  в  настоящее
время это дело упрощено до того, что стоит только поплевать на  перо,  чтобы
вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
     Лично  же  для  меня  трепет  перед  печатным  словом  усложняется  еще
воспоминанием о том, что я и сам когда-то собирался  сослужить  ему  службу.
Экземпляр "Маланьи", отлично переписанный  и  великолепно  переплетенный,  и
доднесь хранится у меня, и по временам -  надо  ли  в  том  сознаться?  -  я
втихомолку кой-что из него почитываю. Иногда я до  того  упиваюсь  красотами
моего произведения, что в голове моей вдруг мелькнет  дерзкая  мысль:  а  не
махнуть ли в типографию? Но не успеет эта  мысль  зародиться,  как  мне  уже
делается вполне ясною вся ее несостоятельность. Увы! время "Маланий"  прошло
безвозвратно! Никто теперь так не пишет, никто так не мыслит, и уж, конечно,
никто не переписывает своих "Маланий" набело и не переплетает их!  Очевидно,
что вход в литературу закрыт для меня навсегда и  что  мне  остается  только
скитаться по берегу вечно  кипящего  моря  печатного  слова  и  лишь  издали
любоваться, как более счастливые пловцы борются с волнами его!
     "Маланья"  написана  неуклюже  и  формой  своей  напоминает   старинные
топорной работы помещичьи экипажи. В ней затискано множество подробностей  и
отступлений, которые положительно загромождают архитектуру повести. И  кузов
выпятился безобразно назад, и козлы  построены  такие,  что  ни  влезть,  ни
слезть, и мешочков понавешено множество, а подножек чуть не четыре этажа.  С
первого взгляда трудно даже определить, что  это  такое:  дом,  корабль  или
экипаж. Что-то тут и звенит,  и  громыхает,  что-то  грозит  перекувырнуться
вверх дном, но что именно - хоть целый день ломай голову,  не  отыщешь.  Все
это я сознаю совершенно ясно, но тем не менее утверждаю, что ежели сравнение
с экипажем тут уместно, то это был все-таки _свой собственный_ экипаж, а  не
извозчичий.
     Нынче, даже в литературе, пошли  на  Руси  в  ход  экипажи  извозчичьи.
Почистили сбрую, покрасили подержанные экипажи с графскими  гербами,  завели
приобретенных по случаю, после отъезжающих кокоток,  кровных  рысаков:  ваше
сиятельство! прокачу! И вот вы мчитесь, мчитесь во все лопатки, и нигде  вас
не тряхнет, ничем не потревожит, не шелохнет. Молодец-лихач ни  обо  что  не
зацепится,  держит  в  руках  вожжи  бодро  и  самоуверенно,  и  примчит   к
вожделенной цели так легко, что вы и не заметите. Мысли у него  коротенькие,
фразы коротенькие; даже главы имеют вид куплетов.  Так  и  кажется,  что  он
спешит поскорее сделать конец, потому что его ждет  другой  седок,  которого
тоже нужно на славу прокатить. Слышно: пади! поберегись! - и ничего  больше.
Через две-три минуты - приехали.
     Ну, куда же тут соваться с "Маланьей"!
     Взирая на этих людей, с такою легкостью мчащихся по улице  мостовой,  я
ощущаю невольную робость. Вот люди, мнится  мне,  которые  не  зарыли  своих
талантов в землю, но, имея за душой грош, сумели, с  помощью  одних  быстрых
оборотцев, преобразить его в двугривенный! Правда, что это  все-таки  только
двугривенный, но ведь и  двугривенный...  воля  ваша,  а  для  гроша  и  это
неслыханный  успех!  И  кто  же  может  предвидеть,  что  станется  с   этим
двугривенным в будущем! Вглядитесь в него хорошенько: ведь он и теперь  чуть
ли не выглядит уж рублем!
     И когда я подумаю, что если  бы  меня  в  свое  время  не  обескуражили
цензора, то и я, постепенно оборачиваясь, мог бы  в  настоящую  минуту  быть
обладателем целого литературного двугривенного, - мной  овладевает  какая-то
положительно дурная зависть. И я бы мчался теперь неведомо куда,  мчался  бы
на подержанных графских дрожках, блестя почищенною сбруей  на  купленном  по
случаю кокоткином рысаке! Но мне на первом же шагу закричали: стой!  и  тем,
так сказать, навсегда прекратили мое теченье. Оскорбленный,  я  изнемогал  с
тех пор или в деревне, или под сению рязанско-тамбовско-саратовского  клуба,
и все упивался воспоминаниями о  "Маланье".  О,  "Маланья!"  о,  юнейшее  из
юнейших, о, горячейшее  из  горячейших  произведений,  одно  воспоминание  о
котором может извлечь токи слез из глаз его автора! А время между  тем  шло,
не внося в мои взгляды  никаких  усовершенствований.  Появились  коротенькие
фразы,  изобретены  коротенькие  мысли,  а  я  все  упорно   оставался   при
четырехэтажных периодах и хитросплетенных силлогизмах.  Собственные  экипажи
давно заброшены, проданы в  лом...  а  я  и  до  сего  дня  ношусь  с  своею
"Маланьей" да с воспоминаниями о неизмеримом пьянстве и бесконечных спорах в
трактире "Британия"!
     Понятно, стало быть,  почему  я,  литератор  неудавшийся,  литератор  с
длинными, запутанными фразами, с мыслями, сделавшимися сбивчивыми и темными,
вследствие усилий высказать их как можно яснее, робею и  стушевываюсь  перед
краткословными   и   краткомысленными   представителями   новейшей   русской
литературы. Мысль, что любой из этих господ может  кого  угодно,  с  помощью
самой коротенькой фразы, и осчастливить и сконфузить, - преследует  меня.  А
так как коротенькие фразы, в сущности, даже усилий никаких  не  требуют,  то
представьте себе, сколько  тут  можно  разбросать  двугривенных,  нимало  не
трогая  самого  капитала,  который  так  и  останется  навсегда  неразменным
двугривенным!  О  Бутков!  о  Достоевский!  о  Аполлон  Григорьев!   О   вы,
немазано-колеснейшие, о вы, скрипяще-мыслящие прорицатели  сороковых  годов!
как бы  стушевались,  сконфузились  вы  перед  лобанчиками  {"Лобанчиком"  в
сороковых  годах  называлась  в  русской  торговле  французская   монета   с
изображением одного из Бурбонов, как известно, обладавших большими открытыми
лбами. Монета эта была почти всегда стертая и ходила несколько ниже,  нежели
двадцатифранковики позднейших чеканов.  (Прим.  M.  E.  Салтыкова-Щедрина.)}
современной русской литературы!

     От Прелестнова пахло публицистикой, просонками и  головною  болью.  Так
как он редижировал отдел "Нам пишут" и, следовательно,  постоянно  находился
под угрозой мысли: а  что,  если  и  завтра  опять  сообщат,  что  в  Шемахе
произошло землетрясение? - то лицо его  приняло  какое-то  уныло-озабоченное
выражение. Две фразы были совершенно ясно написаны на этом лице:  первая  "о
чем бишь я хотел сказать?" и вторая "ах,  не  забыть  бы,  что  из  Иркутска
пишут!" Тем не менее, когда Прелестнов увидел меня входящего, то лицо его на
мгновение просветлело.
     - "Британия"! - воскликнул он, простирая ко мне руки.
     - Санковская! Мочалов! "Башмаков еще не износила"! - отозвался я  с  не
меньшим увлечением.
     - Давно ли? И не побывать? не грех ли? Помнишь "Maланью"?
     Мы долгое время стояли рука в руку и смотрели друг на друга светящимися
глазами. Наконец рукам нашим стало тепло, и мы бросились обнимать друг друга
и целоваться.
     - Хорошее было это время! - говорил он, сжимая меня в объятиях.  -  Еще
бы! Ты писал диссертацию "Гомер, как поэт, человек и гражданин", я...
     - А ты... ты вдохновлялся "Маланьей"! Ты был поэт! О!  это  было  время
святого искусства!.. А впрочем, ведь и те-*  перь...  ведь  не  оскудела  же
русская земля деятелями! не правда ли? ведь не оскудела?
     - Где же, голубчик, оскудеть! возьми: ведь больше семидесяти  миллионов
жителей, и ежели на каждый миллион хоть по одному Ломоносову...
     - Не правда ли? вот и я постоянно твержу: не оскудеет она, говорю!  Так
ли?
     - Помилуй! как оскудеть! - Полководцев, говорят, нет, - будут, говорю!
     - Будут!
     - Администраторов, говорят, подлинных нет, - будут, говорю!
     - Будут!
     - Денег, говорят, нет, - будут, говорю!
     - Еще бы! и пословица говорит: нет денег - перед деньгами!
     - Перед нами времени-то сколько?
     - Мало ли перед нами времени! Мы поцеловались опять.
     -  Только  вот  голова  болит!  -  продолж