е тихим мерцанием белой майской ночи. Воздух был недвижим;  деревья  в
соседнем саду словно застыли; на поверхности реки  -  ни  малейшей  зыби;  с
другой стороны реки доносился смутный городской  гомон  и  стук;  здесь,  на
Выборгской, - царствовала тишина и благорастворение воздухов. А не удрать ли
на тоню или на острова? - мелькнуло у меня в  голове.  Но  пенкоснимательная
мысль: я должен  исполнить  свой  долг!  -  уже  безвозвратно  отравила  мое
существование. Я позвонил.

                                   -----

     В кабинете у Менандра было довольно много народа  и  страшно  накурено.
Тут были люди всякого роста и всяких  комплекций,  но  на  всех  лицах  было
написано присутствие головной боли. У всех цвет лица был тусклый,  серый,  а
выражение озабоченное, как бы скорбящее о гресех;  все  страдали  геморроем,
следствием  слишком  усидчивого   пенкоснимательства.   Все   великие   наши
пенкосниматели были тут налицо, все те, которые даже одну  минуту  опасаются
провести  праздно:  так  велика  вереница  пустяков,  которые  им  предстоит
разрешить. В тот момент, когда  я  вошел,  Менандр  рассказывал  собравшейся
около него кучке о своем путешествии по Италии.
     - Представьте себе, - говорил он, - небо там синее, море синее, по морю
корабли плывут, а  над  кораблями  реют  какие-то  неизвестные  птицы...  но
буквально неизвестные! a la lettre!
     - Позвольте! не об этих  ли  птицах  писал  Страбон?  -  пустил  кто-то
догадку.
     - Нет, это не те. Кювье же хотя и догадывался, что это простые  вороны,
однако Гумбольдт разбил его доводы в прах... Но что всего удивительнее  -  в
Италии и вообще на юге совсем нет сумерек! Идете по улице - светло; и  вдруг
- темно!
     - И апельсины на воздухе растут? - полюбопытствовал некто.
     - Еще бы. Я сам видел дерево, буквально обремененное плодами.  Ну,  все
равно, что у нас яблоки, или, вернее, даже не яблоки, а рябина.
     В эту минуту хозяин заметил мое присутствие.
     - А! старый друг! господа!  бывший  товарищ  по  университету!  написал
когда-то повесть, на которую обратил внимание Белинский! -  рекомендовал  он
меня, и, в свою очередь, представил мне присутствующих:  -  Иван  Николаевич
Неуважай-Корыто, автор "Исследования о Чурилке"! Семен  Петрович  Нескладин,
автор брошюры "Новые суды и легкомысленное отношение к  ним  публики"!  Петр
Сергеич Болиголова, автор диссертации "Русская песня: Чижик! чижик!  где  ты
был? - перед судом критики"! Вячеслав Семеныч Размазов, автор  статьи  "Куда
несет наш крестьянин свои сбережения?"...
     Но тут со мной случилось что-то совершенно  неловкое.  Раскланиваясь  и
пожимая руки во все стороны, я  до  того  замотался,  что  принял  последнюю
рекомендацию за вопрос, обращенный ко  мне.  И  потому  совершенно  невпопад
отвечал:
     - Да в казначейство, я полагаю...
     На этот раз, однако ж, мой легкомысленный  ответ  не  повлек  за  собой
никакого реприманда. Напротив того, насупленные лица пенкоснимателей  как-то
снисходительно осклабились, и все они очень радушно пожали мне руку.
     Прерванный на минуту  разговор  возобновился;  но  едва  успел  Менандр
сообщить, что ладзарони лежат целый день на солнце  и  питаются  макаронами,
как стали разносить чай, и гости разделились на группы. Я горел  нетерпением
улучить минуту, чтобы пристать к одной из них  и  предложить  на  обсуждение
волновавшие меня сомнения. Но это положительно не удавалось мне, потому  что
у каждой группы был свой вопрос, поглощавший все ее внимание.
     - Так вы полагаете, что Чурилка?.. - шла речь в одной группе.
     Центром этой группы  был  Неуважай-Корыто.  Это  был  сухой  и  длинный
человек, с длинными руками и длинным же носом. Мне  показалось,  что  передо
мною стоит громадных  размеров  дятел,  который  долбит  носом  в  дерево  и
постепенно приходит в деревянный экстаз от  звуков  собственного  долбления.
"Да, этот человек, если примется снимать пенки, он сделает это... чисто!"  -
думалось мне, покуда я разглядывал его.
     - Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю, - объяснял
между тем Неуважай-Корыто, - что Чуриль, а не Чурилка, был не кто иной,  как
швабский  дворянин  седьмого  столетия.  Я,  батюшка,  пол-Европы  изъездил,
покуда,  наконец,  в  королевской  мюнхенской  библиотеке  нашел   рукопись,
относящуюся к седьмому столетию, под названием:  "Похождения  знаменитого  и
доблестного швабского дворянина Чуриля"... Ба! да это наш Чурилка! -  сейчас
же блеснула у меня мысль... И поверите ли, я целую ночь после  этого  был  в
бреду!
     - Понятное дело. Но Добрыня... Илья Муромец... ведь они _наши?_
     Собеседник, произнося: "они _наши?_" - очевидно, страдал. Он и опасался
и надеялся; ему почему-то ужасно хотелось, чтобы _они_ были _нашими_, и в то
же  время  в  душу  уже   запалзывали   какие-то   скверные   сомнения.   Но
Неуважай-Корыто с суровою непреклонностью положил конец  колебаниям,  "ни  в
каком случае не достойным науки".
     - Напротив того, -  отдолбил  он  совершенно  ясно,  -  я  положительно
утверждаю, что и Добрыня, и Илья  Муромец  -  все  это  были  не  более  как
сподвижники датчанина Канута!
     - Но Владимир Красное Солнышко?
     - Он-то самый Канут и есть!
     В группе раздался общий вздох. Совопросник вытаращил на минуту глаза.
     - Однако ж какой свет это проливает на нашу древность!  -  произнес  он
тихим, но все еще не успокоившимся голосом.
     - Я говорю вам: камня на камне не останется! Я с  болью  в  сердце  это
говорю, но что же делать - это так! Мне больно, потому что все эти  Чурилки,
Алеши Поповичи, Ильи Муромцы - все они с детства волновали мое  воображение!
Я жил ими... понимаете, жил?! Но против науки я бессилен.  И  я  с  болью  в
сердце повторяю: да! ничего этого нет!
     Собеседники стояли с раскрытыми ртами, смотря  на  обличителя  Чурилки,
как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей и извлечет из этого  кремня
огонь. Но тут Неуважай-Корыто с такою силой задолбил носом, что я понял, что
мне нечего соваться с моими сомнениями, и  поспешил  ретироваться  к  другой
группе.
     В  другой  группе  ораторствовал   Болиголова,   маленький,   юркенький
человечек, который с трудом мог устоять на месте  и  судорожно  подергивался
всем своим корпусом. Голос у него был тоненький, детский.
     - Ужели же, наконец, и  "Чижик,  чижик!  где  ты  был"?!  -  изумлялись
окружающие пенкосниматели.
     - Подлог-с!
     - Позвольте-с! Но каким же образом вы объясните стих "на Фонтанке  воду
пил"? Фонтанка - ведь это, наконец... Наконец, я вам должен сказать, что наш
почтеннейший Иван Семенович живет на Фонтанке!
     - И пьет оттуда воду! - сострил кто-то.
     - Подлог! подлог! и подлог-с! В мавританском подлиннике именно сказано:
"на Гвадалквивире воду пил". Всю Европу, батюшка, изъездил, чтобы  убедиться
в этом!
     - Это удивительно! Но как вам пришло на мысль усомниться в  подлинности
"Чижика"!
     - Ну, уж это, батюшка, специальность моя такова!
     - Однако какой странный свет это  проливает  на  нашу  народность!  Все
чужое! даже "Чижика" мы не сами сочинили, а позаимствовали!
     - Говорю вам: камня на камне не останется! С болью в сердце это говорю,
но против указаний науки ничего не поделаешь!
     И т. д. и т. д.
     В третьей группе шел разговор  таинственного  свойства.  Сообщались  по
секрету  сведения  о  каких-то  кознях,  предпринимаемых   против   каких-то
учреждений; слышались соболезнования, жалобы, вздохи.
     - Я сам сейчас оттуда, - полушепотом объяснял Нескладин, автор  брошюры
"Новые суда и легкомысленное отношение к ним публики".
     - И что ж?
     - Дело очень простое. Существуют  два  проекта:  один  об  уничтожении,
другой об упразднении. Теперь весь вопрос в том, который  из  этих  проектов
пройдет.
     Все в немом негодовании оглянулись  друг  на  друга.  И  вдруг  кому-то
пришло на мысль:
     - Но тайный советник Кузьма Прутков!! ужели он допустит до этого?!
     - Я именно сейчас от него!
     - И говорили с ним?
     - Да; и он мне сказал прямо: любезный друг! о том, чтобы устранить  оба
проекта, - не может быть и  речи;  но,  вероятно,  с  божьего  помощью,  мне
удастся провести проект об упразднении, а "уничтожение" прокатить!
     - Но ведь и это уже будет значительный успех!
     - Конечно. Но он прибавил к этому еще следующее: во всяком случае,  мой
друг, я тогда только могу ручаться за успех, если пресса  наша  будет  вести
себя с особенною сдержанностью. Слово "особенною" старик даже подчеркнул.
     Известие это производит в группе общее впечатление.
     - И я полагаю, - продолжает все тот же  Нескладин,  -  что  нам  ничего
более не остается, как последовать этому благоразумному совету!
     Собеседники несколько минут  мнутся,  и  в  комнате  слышится  какое-то
неясное жужжание. Как будто влетел комар и затянул свою  неистово-назойливую
проповедь о том, о сем, а больше ни о чем.  Наконец  один  из  собеседников,
более решительный, выступает вперед и говорит:
     - Я, с своей стороны, полагаю,  что  нам  следует  молчать,  молчать  и
молчать!
     - Молчать! - восклицают хором прочие.
     -  Не  следует  забывать,  господа,  -  вставляет  свое   слово   вдруг
появившийся Менандр, - что в нас воплощается либеральное  начало  в  России!
Следовательно,  нам  прежде  всего  надо  поберечь  самих  себя,   а   потом
позаботиться и о том, чтоб у нашего бедного, едва встающего на ноги общества
не отняли и того, что у него уже есть!
     - Молчать! молчать! и молчать!
     -  Надобно,  наконец,  иметь  настолько  гражданского  мужества,  чтобы
взглянуть действительности прямо в  глаза,  -  продолжает  Менандр,  -  надо
понять, что ежели мы будем разбрасываться, как это, к сожалению, до сих  пор
было, то  сам  тайный  советник  Кузьма  Прутков  окажется  вне  возможности
поддержать нас.
     - И тогда у нас отнимут и то, что мы в настоящее время имеем.
     - И будут совершенно правы, потому что люди легкомысленные, не  умеющие
терпеть, ничего другого и не заслуживают. А между тем это будет потеря очень
большая, потому что если соединить в один фокус все то,  что  мы  имеем,  то
окажется, что нам дано очень и очень многое! Вот о чем не следует  забывать,
господа!
     - Очень и очень многое! - восклицают хором все пенкосниматели и, как бы
после принятого важного решения, вдруг все рассыпаются по  комнате.  У  всех
светлые лица,  все  с  беспечною  доверчивостью  глядят  в  глаза  будущему;
некоторые бьют себя по ляжкам и повторяют: очень и очень многое!
     Я смотрел во все глаза и, конечно, старался стать на  один  уровень  со
всеми. И, может быть, это удалось бы мне (я очень хорошо помню,  что  и  сам
раз или два уж ударил себя по ляжке с восклицанием: очень и очень  многое!),
но  меня  пугал  Неуважай-Корыто.   Этот   загадочный   человек,   очевидно,
олицетворял собою принцип радикализма в пенкоснимательстве. Объездить Европу
для того, чтобы доказать швабское происхождение Чурилки, - согласитесь,  что
в этом есть что-то непреклонное! И если бы, вместо Чурилки,  этому  человеку
поместить в голову какую-нибудь подлинную мысль, то из  него  мог  бы  выйти
своего рода... Робеспьер! Уж он не отступит! он не отстанет до тех пор, пока
не высосет из Чурилки всю кровь до последней капли!
     Тем не менее я сделал попытку сблизиться с этим человеком. Заметив, что
Неуважай-Корыто и Болиголова отделились от публики в угол, я направил  в  их
сторону шаги свои. Я застал их именно в ту минуту, когда они взаимно слагали
друг другу славословия.
     - Однако задали вы,  Иван  Николаич,  задачу  московским  буквоедам!  -
приветствовал Болиголова.
     -  Да  и  вы,  Петр  Сергеич,  кажется,  поусердствовали!   -   отвечал
Неуважай-Корыто.
     - Я думаю, что теперь, когда Чурилке нанесен  такой  решительный  удар,
немного останется от прежних трудов по части изучения российских древностей!
     - Ну-с, я вам доложу, что и "Чижик"... ведь это  своего  рода  coup  de
massue... {ошеломляющий удар.} Ведь до сих пор никто и  не  подозревал,  что
Испания была покорена при звуках песни "Чижик, чижик! где ты был?"!
     Я счел этот момент удобным, чтоб вступить в разговор.
     - Итак, - сказал я, - и Чурилка и Чижик погребены?
     Оба посмотрели на меня  такими  веселыми  глазами,  какими  смотрят  на
ученика, совершенно неожиданно обнаружившего понятливость.
     - Погребены - это так, - продолжал я, -  но,  признаюсь,  меня  смущает
одно: каким же образом мы вдруг остаемся без Чурилки и без Чижика? Ведь  это
же, наконец, пустота, которую необходимо заместить?
     Неуважай-Корыто насупил брови.
     - Ну-с, на этот счет наша  наука  никаких  утешений  преподать  вам  не
может, - сказал он сухо.
     - Позвольте-с; я не смею не верить показаниям науки. Я ничего  не  имею
сказать против швабского происхождения Чурилки; но за всем  тем  сердце  мое
совершенно явственно подсказывает мне: не может быть, чтоб  у  нас  не  было
своего Чурилки!
     Болиголова и Неуважай-Корыто удивленно переглянулись между  собою.  Моя
дерзость, очевидно, начинала пугать их.
     - И все-таки я не могу вас утешить, - сказал последний и, как бы  желая
дать мне почувствовать, что аудиенция кончилась, запел:

                            Парис преле-е-стный,
                            Судья изве-е-стный!

     Но сейчас же вспомнил,  что  оффенбаховская  музыка  не  к  лицу  такой
серьезной птице, как дятел, и затянул из "Каменного Гостя":

                            Ведь я не го!
                            Сударственный преступник!

     Пропев это, он обдал меня надменно-ледяным взором и отошел.
     Я очутился в самом неловком положении. Я только однажды в жизни  был  в
подобном положении, и  именно  когда  меня  представляли  одному  сановнику,
который _мог_ (буде заблагорассудил бы) подать мне руку, но которому я _ни в
каком случае не имел права_ протягивать  свою  руку.  Но  я  не  знал  этого
правила - и протянул. И вдруг я почувствовал, что рука моя так и остается на
весу, в тщетном ожидании взаимного пожатия. Ах, как мне было  тогда  стыдно!
За кого стыдно, за себя или за сановника, - не знаю, но, во  всяком  случае,
чувство, которое я испытывал, было самого неприятного свойства.
     Точно  то  же  ощущал  я  теперь.  Зачем  я  говорил  с  этим   гордым,
непреклонным пенкоснимателем? - думалось мне. За что  он  меня  сразил?  Что
обидного или неприличного "нашел он в том, что  я  высказал  сомнения  моего
сердца  по  поводу  Чурилки?  Неужели  "наука"  так  неприступна   в   своей
непогрешимости, что  не  может  взглянуть  снисходительно  даже  на  тревоги
простецов?
     Увы!  покуда  я  рассуждал  таким   образом,   молва,   что   в   среду
пенкоснимателей  затесался  свистун,  который  позволил  себе  неуважительно
отнестись к "науке", уже успела облететь все сборище. Как все люди,  дышащие
зараженным  воздухом  замкнутого  кружка,  пенкосниматели   с   удивительною
зоркостью угадывали человека, который почему-либо был  им  несочувствен.  И,
раз усмотревши такового, немедленно  уставляли  против  него  свои  рога.  Я
должен  был  убедиться,  что  не   только   Болиголова   и   Неуважай-Корыто
недоумевают, каким образом я  очутился  в  их  обществе,  но  что  и  прочие
пенкосниматели перешептываются между собой и покачивают головами, взглядывая
на меня. Тем не менее я решился исполнить свой  долг  до  конца,  и  потому,
желая сделать новую попытку к общению, подошел с этою целью к Нескладину.
     - Если я не ошибаюсь,  -  сказал  я,  -  вы  изволили  давеча  выразить
опасение, что у нас с часу на час могут отнять даже и то, что мы имеем?
     - Выразился-с. А вы изволите сомневаться в этом?
     - Нет, я не сомневаюсь. О! я далеко не сомневаюсь! Я готов написать  не
шесть, а  шестьсот  шесть  столбцов  передовых  статей,  в  которых  надеюсь
главнейшим образом развивать мысль, что все на свете сем превратно,  все  на
свете коловратно...
     - Ну-с, в чем же затруднение?
     - Но я не понимаю одного: почему вы  предпочитаете  проект  упразднения
проекту уничтожения?
     - Д-д-да-с! так вот в  чем  дело!  А  почему  вы,  смею  вас  спросить,
утверждаете, что дважды два - четыре, а не пять?
     На одно мгновение вопрос этот изумил меня; но Нескладин глядел на  меня
с такою ясною самоуверенностью, что мне даже, на мысль не  пришло,  что  эта
самоуверенность есть не что иное, как  продукт  известного  рода  выработки,
которая дозволяет человеку барахтаться и городить вздор даже тогда, когда он
чувствует себя окончательно  уличенным  и  припертым  к  стене.  Выдержавшие
подобного рода дрессировку  люди  никогда  не  отвечают  прямо,  и  даже  не
увертываются от  вопросов:  они  просто,  в  свою  очередь,  ошеломляют  вас
вопросами,  не  имеющими  ничего  общего  с  делом,  о  котором  идет  речь.
Признаюсь, я в эту минуту испытывал именно подобное ошеломление.
     - Извините, - бормотал я, - я не знал... Действительно,  дважды  два  -
это так... Я хотел  только  сказать,  что  сердце  мое  как-то  отказывается
верить, что упразднение...
     - А так как я имею дело с фактами, а не с тревогами  сердца,  то  и  не
могу ничего сказать вам в утешение!
     Произнося эти слова,  Нескладин  совершенно  бесцеремонно  обратился  к
одному из единомышленников, взял его под руку и отошел прочь.
     - Стало быть, это условлено: мы  будем  поддерживать  "упразднение"?  -
слышался мне его удаляющийся голос.
     Нет сомнения, я потерпел решительное фиаско. Я дошел до  того,  что  не
понимал, где я нахожусь и с кем имею дело. Что это за люди?  -  спрашивал  я
себя: просто ли глупцы, давшие друг  другу  слово  ни  под  каким  видом  не
сознаваться в этом? или это переодетые принцы, которым  правила  этикета  не
позволяют ни улыбаться не вовремя, ни поговорить по  душе  с  человеком,  не
посвященным в тайны пенкоснимательской абракадабры? или, наконец, это  банда
оффенбаховских разбойников, давшая клятву накидываться  и  скалить  зубы  на
всех, кто к ней не принадлежит?
     Вероятно, лицо  мое  выражало  очень  большое  недоумение,  потому  что
Менандр поспешил ко мне на выручку.
     - А ведь я, брат, проврался! - сказал я ему уныло.
     - А я еще предупреждал тебя! - укорял он меня, - говорил  я  тебе,  что
расплываться не  следует!  Да  забудь  же  ты  хоть  на  несколько  часов  о
"Маланье"!
     - Но мог ли я думать, что у вас на этот счет так строго!
     - Еще бы! Такое серьезное дело затеяли - да чтобы без  дисциплины!  Мы,
брат, только и дела делаем, что друг за другом присматриваем!  Впрочем,  это
еще может уладиться.  Только,  ради  же  бога,  душа  моя!  не  расплывайся!
Признай, наконец, авторитет "науки"!
     И Менандр от полноты души засуетился.
     -  Господа!  -  сказал  он,  -  вот  мой  приятель!  он  провинциал  и,
следовательно, как человек дикий, не знает наших обычаев. Но это  не  мешает
ему  интересоваться  некоторыми  вопросами,  и  между  прочим   вопросом   о
распределении налогов. Он владелец деревни Проплеванной - так, кажется? -  и
потому, как член рязанско-тамбовско-саратовского клуба... то бишь земства...
естественным образом желает стать  на  ту  точку  зрения,  с  которой  всего
удобнее взглянуть на этот вопрос. Поэтому  я  попросил  бы  Ивана  Петровича
Нескладина прочитать статью, которую он приготовил  по  этому  предмету  для
нашей газеты. Господа! прошу присесть!
     Кресла шумно задвигались, и когда все более или менее удобно  расселись
вокруг большого круглого стола, Нескладин прочитал:

                                                 Санкт-Петербург. 30-го мая.

     "Что  налоги,  равномерно  распределенные,   суть   те,   которые,   по
преимуществу, заслуживают наименования равномерно распределенных, - в  этом,
при настоящем положении экономической науки,  никто  не  сомневается,  кроме
разве каких-нибудь бе