Так-таки  прямо  и
выпалил!
     Бог знает, куда бы завел сестриц этот простодушный разговор, если  б  в
эту минуту не послышался звон  колокольчика.  Еще  минута  -  и  в  гостиной
совершенно неожиданно появился тот самый молодой адвокат, с  которым  я  уже
познакомил читателя в одной из предыдущих глав  моего  "Дневника"  (я  забыл
тогда сказать, что фамилия его была Хлестаков, что он был  сын  того  самого
Ивана Александровича Хлестакова, с которым я еще в  детстве  познакомился  у
Гоголя, и в честь своего дедушки был назван Александром). Но, увы! в нем уже
не было и тени той заискивающей предупредительности, которая  так  очаровала
меня в то время, когда он вел переговоры с Прокопом!
     Напротив, он был строг. Сам  приказал  зажарить  цыпленка,  сам  выбрал
бутылку поленишевки и, распорядившись, чтоб завтрак  был  подан  немедленно,
разлегся на диване и прямо приступил к делу.  Сообщив  сестрицам  об  успехе
кассации, он объявил, что тем не менее торжество Прокопа  в  будущем  вполне
обеспечено. И нравы, и обычаи, и история, и статистика - все на его стороне.
И он, адвокат, конечно, не потащился бы в эту "проклятую дыру"  (так  назвал
он Проплеванную!), он даже плюнул бы на это поганое дело,  если  б  не  было
надежды, что Прокоп со временем сам изнеможет под бременем  торжества  своей
добродетели.  Торжествовать  по  два,  по  три  раза  ежегодно,   и   притом
торжествовать до самой смерти - с первого взгляда это кажется  легко,  но  в
сущности оно довольно обременительно. Что Прокоп _должен_ пойти на сделку  -
это ясно; но вопрос в том,  сколько  потребуется  времени  для  того,  чтобы
созрела в нем эта решимость. Быть может, год, а быть может, и двадцать лет.
     - Согласитесь сами, старушки, что двадцать лет сряду таскаться к вам  в
Проплеванную - совсем для меня не лестно! - заключил он, все  непринужденнее
и непринужденнее разваливаясь на диване и укладываясь,  наконец,  на  нем  с
ногами.
     Сестрицы,  словно  ошпаренные,  молча  стояли  перед  ним,  покуда   он
поигрывал с pince-nez, насвистывал "l'amour ce n'est que  ca"  и  смотрел  в
потолок.
     - Да-с, не лестно-с и не расчет-с! - начал он вновь, закидывая руки под
голову, - я в Петербурге от ста до тысячи рублей в день  получаю  -  сколько
это в год-то составит? - да-с!  А  вы  тут  с  своею  Проплеванною  в  глаза
лезете!.. Я за квартиру в год пять  тысяч  плачу!  У  меня  мебель  во  всех
комнатах золоченая - да-с!
     Сестрицы из учтивости раскрывали рты, как бы желая  сказать  нечто,  но
слова, очевидно, замирали у них на устах. Я ждал  одного  из  двух:  или  он
ляжет брюхом вниз, или встанет и начнет раздеваться.  Но  он  не  сделал  ни
того, ни другого. Напротив того, он зажмурил глаза  и  продолжал  как  бы  в
бреду:
     - У меня строго. Я двадцать помощников  нанимаю,  да  тридцать  человек
рассыльных на свой счет содержу! И всем с с утра до вечера работа.  Свистнул
- и разом во все стороны прыснули, только пятки сверкают! опять свистнул - и
опять все тут как тут! Мне каждый день до тысячи справок  нужно,  и  все  по
делам - да-с! Я в прошлом году  на  два  миллиона  дел  выиграл:  по  десяти
процентов с рубля - сколько это  денег-то  будет!  А  многие  даже  половину
отдают, только, братец, выиграй - да-с! А шельмецов сколько я  защитил!  Ну,
то есть, такого однажды мерзавца оправдал,  что  даже  прикоснуться  к  нему
скверно! - да-с! Другие все отказались... а я - нет! Нет,  говорю,  господа!
Это не так! Мерзавцу адвокат нужен! Коли, говорю, от мерзавцев отказываться,
так нам и зубы, пожалуй, на  полку  придется  положить!..  да-с!  У  меня  и
сегодня в судебной палате разбирательство назначено... Миллион!! а я  вот  в
Проплеванной с вами наливки распиваю... да-с!
     Сказавши это, он как-то усиленно засучил ногами,  как  делает  человек,
которому хочется одной ногой снять сапог с Другой ноги.
     - У меня каждое утро с одиннадцати до двух  прием,  и  каждое  утро  не
меньше ста карет у подъезда стоит - да-с! Но как только пробило два  часа  -
прием кончился! Нет приема - и дело с концом. И тут мне хоть сто тысяч давай
- дудки! ни одной минуты больше! Один раз князь Слабомыслов - только  минуту
опоздал! одну только минуту! "Александр Иваныч, говорит, секундочку!" -  "Ни
терции", говорю! "Но почему ж так?" - "А потому, говорю,  что  ежели  вашего
брата, клиента, баловать, так вы и  совсем  потом  оседлаете!"  Да-с!  Может
быть, и теперь, в эту минуту, сто человек меня дожидается, а я... фью!.. где
бы вы думали!.. в Пррроплеванной!!
     Сапог с одной ноги летит на пол.
     - Меня однажды князь Серебряный (вот тот, что граф  Толстой  еще  целый
роман об нем написал!) к себе сманивал... да-с! "Если, говорит, сделают меня
министром, пойдешь ты ко мне?" - "Нет, говорю, откровенно тебе скажу, князь,
не пойду". - "Почему ж так! Я, говорит, только для виду  министром  буду,  а
всем прочим будешь распоряжаться ты!" - "И все-таки не пойду". - "Но  почему
же?" - "А дашь ты мне, говорю,  в  год  сто  тысяч?"  -  "Но  это,  говорит,
невозможно!" - "А невозможно, говорю, - так  и  разговаривать  нечего!.."  -
да-с! А теперь он скажет: ко мне идти не хотел, а  в  Проплеванную,  небось,
есть расчет ездить!
     Другой сапог снят и летит на пол. При этом виде сестрица Дарья Ивановна
решается наконец быть откровенною.
     - Александр Иваныч! батюшка! да будьте вы  с  нами  по-родственному!  -
восклицает она, простирая руки и как-то глупо оттопыривая губы.
     Восклицание  это,   по-видимому,   возвращает   молодого   человека   к
действительности. Он не торопясь поднимается с  дивана,  протирает  глаза  и
позевывает.
     - Гм... я, кажется, сапоги с себя снял, - говорит  он,  -  а  вы  уж  и
раскисли, старушки! По-родственному! Это значит: в Проплеванной с вами жить,
да наливки распивать... недурно сказано!
     И он так нагло захохотал им в лицо, что я вдруг совершенно ясно  понял,
какая подлая печать проклятия должна тяготеть на всем  этом  паскудном  роде
Хлестаковых, которые готовы вертеться колесом перед всем, что носит название
капитала и силы, и в то же время не прочь плюнуть в глаза всякому, кто  хоть
на волос стоит ниже их на общественной лестнице.
     - Ну-с, - продолжал  он,  вновь  принимая  строгий  и  деловой  вид,  -
разговаривать с вами мне некогда.  Я  приехал  затем,  чтоб  предложить  вам
ультиматум. Примете его - прекрасно; не примете - только вы меня и видели!
     Затем он вынул из бумажника пачку кредиток и поднес ее к носу  сестрицы
Дарьи Ивановны...

                                   -----

     Дело кончилось в каких-нибудь полчаса. Сестрицы продали и меня,  и  мой
миллион за десять тысяч рублей, или,  вернее,  за  пять  тысяч,  потому  что
только эта сумма была немедленно отсчитана, а остальные пять тысяч они имели
право  получить  лишь  тогда,  когда  феодосийские  присяжные   окончательно
произнесут:  да,  Прокоп  устранил  миллион  из  прежнего  помещения  вполне
согласно с  обстоятельствами  дела.  Сверх  того  сестрицы  обязывались:  1)
являться на всех судах в бедной и  даже  рваной  одежде,  лгать,  как  будет
указано, а в случае надобности и плакать; 2) дозволить магазину  голландских
и  билефельдских  полотен  Гершки  Зальцфиша  (он  же  и  антрепренер  моего
процесса, обязывавшийся действовать от имени  сестриц)  напечатать  во  всех
газетах следующее объявление:

        "НЕДАВНО!!!  "

       в нашем магазине купили полдюжины голландских носовых платков
                  несчастные наследницы автора "Дневника",

        "ОБЕЩАЯСЬ!!!  "

        в случае выигрыша процесса купить целый ассортимент рубашек,
          кальсонов, носовых платков, скатертей, салфеток и других
        полотняных товаров, продающихся у нас по баснословно дешевым
  ценам, в чем почтеннейшая публика удостоверится, посетивши наш магазин.

     Alea jacta est!.. Где же принцип собственности? где  святость  семейных
уз? Если сестрицы сознавали свое право на обладание моим  миллионом  и  если
при этом им было присуще чувство собственности, то они были обязаны идти  до
конца, влечься к _своему_ миллиону инстинктивно, фаталистически, во  что  бы
то ни стало и что бы из того ни  произошло!  С  другой  стороны,  ежели  они
чувствовали себя  членами  семьи,  то  точно  так  же  фаталистически  и  до
последней крайности обязывались мстить моему обидчику. И в чувстве собствен-
ности, и в чувстве союза семейного не может быть сделок,  ибо  это  даже  не
принципы, а  естественное  влечение  человеческой  природы.  Принципы  можно
сочинить, а следовательно, и отказаться от них или  видоизменить;  но  каким
образом  устранить  чувство,  которое  говорит  само  собой,  независимо  от
каких-либо посторонних, искусственных влияний? Как заставить себя  вожделеть
только  десять  тысяч,  когда  предмет  вожделений  совершенно  конкретен  и
составляет миллион? Не все ли это равно, что сознавать себя сытым, когда все
нутро вопиет о голоде?
     Но в наше развращенное время все возможно. Мы до того исковеркали себя,
что  даже  самые  естественные  наши  побуждения   подчинили   искусственным
примесям. Мы суживаем и расширяем их по своему усмотрению, мы  отдаем  их  в
жертву всевозможным жизненным  компромиссам,  забыв  совершенно,  что  самое
свойство естественных чувств таково, что они не подчиняются ни человеческому
произволу, ни тем менее каким-то компромиссам. Мать взыскивает по векселю  с
сына, подчиняясь естественному чувству собственности и в то же время попирая
естественное чувство семейственности. Та же мать, взыскав  деньги  с  одного
сына, передает их другому, подчиняясь естественному чувству  семейственности
и   отворачиваясь   от   естественного    чувства    собственности.    Какой
многознаменательный факт! Ужели это не повторение древнего мифа о Харибде  и
Сцилле? И каким образом усидеть между этих двух стульев и не  провалиться  в
конце концов? Газета "Честолюбивая Просвирня",  еженедельный  орган  русских
праздношатающихся людей, давно уже, впрочем, заметила этот разлад,  и  ежели
до сих пор не сумела ясно формулировать  его,  то  единственно  по  незнанию
русской грамматики. Знай она русскую грамматику, она доказала бы, как дважды
два - четыре, что вредный коммунизм, и под землей и по земле, и под водой  и
по  воде,  как  червь  или,  лучше  сказать,  как  голодный  немец,  ползет,
прокладывая себе дорогу в сердца простодушных обывателей российских весей  и
градов!
     Я чувствовал этот разлад вдвойне:  и  как  консерватор,  и  как  бывший
откупщик. Не за себя мне было обидно, а за те  святыни,  которые  с  детства
составляли животворящее начало моей жизни!  Как  мелки  и  даже  нравственно
испорчены показались мне сестрицы, и как был велик, непосредствен  и  целен,
по сравнению с ними, Прокоп! Правда, и у него была минута слабости - минута,
когда он предложил молодому Хлестакову десять тысяч рублей срыву,  но  затем
он  уже,  как  говорится,  осатанел  и  вел  себя  как  человек,  в  котором
естественное  чувство  собственности  совершенно   заглушило   все   другие,
наплывные соображения...
     Даже молодой Хлестаков - и тот, с точки зрения философской, являл  себя
более  надежным  хранителем  основных  человеческих  влечений,   нежели   те
малодушные женщины, которые имели наглость называть себя  моими  сестрами  и
наследницами! Однажды завожделев, он тотчас же воплотил свое право  и  отдал
себя ему весь до конца! И как блестяще он покончил с сестрицами!  Как  ловко
он поднес пачку ассигнаций к самому носу сестрицы  Дарьи  Ивановны  в  такую
минуту, когда она, ошеломленная кассационным решением, не могла даже понять,
где кончается копейка и где начинается миллион! Бедная! она даже чихнула  от
наслаждения: до такой степени живо заговорило в ней  чувство  собственности!
Да, это было чувство собственности, хотя чувство не полное,  чисто  женское,
чувство, не умеющее отличить гривенник от  рубля  и,  быть  может,  по  этой
причине не способное  ни  на  какие  самопожертвования  ради  великих  общих
принципов!
     Да; надо, ах как надо написать об этом статью и послать ее к  Менандру.
Вместо того чтоб бормотать на  тему,  правильно  или  неправильно  поступает
огородник, разводя при огороде козлов (ведь это  даже  за  насмешку  принять
можно! можно подумать, что и "огороды" и "козлы"  тут  только  для  прилику,
настоящее же заглавие статьи таково: "правильно ли поступает  администратор,
разводя в своем ведомстве либералов?")- не лучше ли прямо  обсудить  вопрос:
отчего стремления, вполне естественные в  теории,  на  практике  оказываются
далеко не столь естественными? что тут составляет мираж: самые ли стремления
или та практика, которая извращает их?..
     Но какая, однако ж, это странная штука! Теперь моими  родственниками  и
наследниками оказываются не сестрицы, а Хлестаков с целою шайкой  совершенно
неизвестных жидов, производящих распродажу полотен! О, пархатые! каким чудом
могло заползти в ваши сердца чувство родственной любви  к  человеку,  вполне
для вас неизвестному! Или я не человек, а только "рубль", на котором  ничего
не написано, кроме того, что это res  nullius,  которая,  в  этом  качестве,
caedet primo occupant! {вещь ничья и поэтому принадлежит тому, кто первый ее
захватит.}, то есть еврею Зальцфишу, продающему настоящие голландские платки
на углу Большой Мещанской и Гороховой!
     Как бы то ни было, но симпатии мои к Прокопу возрастали  все  больше  и
больше. Не  говоря  уже  об  его  верности  принципам,  меня  подкупали  еще
воспоминания. Он любил меня, он делил со мной радость и горе. Вместе с ним я
изучал петербургские трактирные заведения, наслаждался Шнейдершей, Кадуджей,
заседал в шухардинском международном статистическом конгрессе и  вытерпел  в
"Отель дю-Норд" опаснейший политический процесс. Наконец, какие превосходные
устроил он мне похороны! Ввиду всего этого мог ли я винить его? Ведь  деньги
мои не были заперты! ведь он был один в момент моей смерти, или, по  крайней
мере, мнил себя быть одним! Ну, мог ли же он? Ради самого бога,  мог  ли  он
воздержаться, мог ли не дать  воли  чувству  стяжания,  которое  делается  в
особенности жгучим, почти нестерпимым, при виде того, что плохо лежит! И  не
забудьте, что ведь плохо-то лежал... миллион!!!
     Где были в это время сестрицы? Бодрствовали ли они? Следили ли за  тем,
как я, постепенно спиваясь с кругу, погружаюсь на  самое  дно  петербургских
наслаждений! Нет, они унывали в Ветлуге!  Они  роптали  на  судьбу,  которая
послала на Ветлугу только одного мужчину, да и то землемера... О, маловеры!
     Но, дойдя до этих злоключений, я сам испугался. Оказывалось, что  и  во
мне естественное чувство семейственности  настолько  ослабло,  что  и  я  не
усомнился узы случайной приязни предпочесть узам кровного родства! Если б  я
не был развращен современными веяниями, я должен был бы  любить  сестриц  во
что бы то ни стало. Любить, хотя бы они ненавидели  меня  и  делали  мне  на
каждом шагу всякие мерзости! Братцы! сестрицы! грабьте! - вы  всегда  будете
милы  мне!  Почему  вы  должны  быть  мне  милыми   -   это   "тайна".   Это
неисповедимейшая из всех тайн современности, в которых ненависти и любви так
хитро  переплелись  между  собой,  что  сам   Менандр,   со   всем   собором
пенкоснимателей, конечно, не разрешил бы, любовь ли тут породила  ненависть,
или ненависть породила любовь!
     Сгорая нетерпением познакомиться с моими  новыми  родственниками,  душа
моя воспарила в Петербург. Но тут, я должен сознаться, воспоминания мои  уже
теряют свою последовательность и представляются в форме  отрывков,  лишенных
строгой органической связи.
     Сначала, я перенесся как бы на сцену Большого театра. Давали "Жидовку".
Все пархатые были налицо и производили тайное жидовское моление. За  большим
столом, покрытым белою скатертью, посредине, лицом к зрителям, сидел  Гершка
Зальцфиш и разбитым тенором произносил  возгласы.  Он  был  одет  в  длинную
одежду и препоясан, как  бы  собираясь  в  длинный  путь.  На  столе  лежали
опресноки и зажаренная на  собственном  сале  каширная  овца,  приправленная
чесноком. Мошка Гиршфельд, Иосель Зальцман, Иерухим Хайкл, Ицко Праведный  и
множество других жидов-акционеров (в  числе  их  я  узнал  некоторых  зубных
врачей) расположились кругом стола и  подтягивали.  Они  молились  за  успех
моего дела и взывали к Иегове об отмщении. На одном  конце  стола  приютился
Александр  Иваныч  Хлестаков  и,  умильно  посматривая  на  Рифку  Зальцфиш,
поместившуюся на  другом  конце,  обдумывал,  что  выгоднее:  перейти  ли  в
жидовскую веру или потурчиться? Затем, когда  каширная  овца  была  доедена,
Хлестаков встал из-за стола и доложил общему собранию господ акционеров, что
он успел отыскать двоих новых и притом совершенно достоверных лжесвидетелей.
Один из них - известный нумерной Гаврюшка, который согласен за сто  целковых
и подтвердить и переменить свое прежнее  показание  -  как  угодно;  другой,
елабужский мещанин Иуда Стрельников, который, ехавши на пароходе  от  Казани
до Елабуги, собственными ушами слышал, как бывший камердинер Прокопа, Семен,
хвастался, что получил однажды от барина плюху за то, что назвал его  вором.
Показание это Стрельников соглашается подтвердить и на суде, если ему  будет
дано двести рублей.
     - Но пусть лжесвидетели сами изложат перед собранием свои показания!  -
восклицает легкомысленный Хлестаков.
     Входит Гаврюшка,  с  заложенными,  по  привычке,  назад  руками.  Он  в
оборванном сюртучишке; лицо безобразно опухло; глаза устремлены в пол;  ноги
дрожат. От всей его фигуры  разит  водкой,  распутством  и  тем  нестерпимым
запахом, который можно обонять только в отвратительных конурах,  где  ютится
на ночь трактирная прислуга. Он вздыхает как бы под бременем раскаяния  и  в
то же время блуждает глазами по столу, разыскивая, нет ли где  водки.  Из-за
него выглядывает маленькая, юркая фигура расторопного  елабужского  мещанина
Стрельникова.
     Оба по очереди излагают свои показания. Гаврюшка поет свою арию  пьяным
басом, Стрельников - дребезжащим, слабосильным тенором. По  временам  голоса
их сливаются и образуют дуэт.
     Затем их заставляют сесть на стулья и положить руки под стегно  в  знак
того, что они будут лжесвидетельствовать по самой сущей истине и так  точно,
как научил их господин Хлестаков.
     Лжесвидетелей увели; Гершка встал  с  своего  места  и  как  ошпаренный
забегал по сцене. Глаза его горели, пейсы тряслись, на губах сочилась пена.
     - Сами зе видели! сами зе теперь видели! - кричал он в исступлении.
     - Видели! Видели! - отвечал ему хор.
     - Иерухим! теперь безите! безите теперь нах бирза...  гешвинд!  И  всем
сказите: наели лзесвидетелей! Герсту! не лозных, а настояссих, самых  луццих
лзесвидетелей! И продайте тысяцу акций!
     Иерухим убежал, а Гершка вдруг закружился, начал подпрыгивать, колотить
себя в грудь и выкрикивать какие-то неистовые звуки. Примеру его последовали
и прочие, а  между  ними  и  Хлестаков.  Таким  образом  продолжалось  около
получаса. Наконец все повалились, кто куда попал, и Гершка потухшим  голосом
произнес:
     - О, вей мир! и какое зе ты великий мосенник, Иерухим! И сто зе он  там
говорит! И,мозно ли так говорить... и где  зе?..  на  бирза!  И  никаких  зе
лзесвидетелей совсем нет! О, Иосель! о. друг мой Иосель! Безите  теперь  ви!
Безите нах, бирза и всем говорите! Всем сказите, сто Иерухим говорит...  ах,
пфуй! сто зе он говорит! И ницего зе этого нет! И  никакой  лзесвидетель  не
приходил! И купите тысяцу акций!
     Это было так любопытно, что душа моя сейчас же воспарила на биржу, чтоб
удостовериться, что из этого выйдет.
     Иерухима  еще  не  было.  Настроение  биржи  было  вялое.  Цена   акций
представлялась в следующем виде: продавцы 71, покупатели 70 1/2 без  сделок.
Вдруг прибежал Иерухим и, воздевши руки, воскликнул:
     - О, вей! наели