Ну, я
сначала не понял, обрадовался. "Что, говорю, Карл  Иваныч,  выпустили?"  Это
Шалопутову-то. Молчит. Я его по плечу: выпустили, мол, Карл Иваныч? Он  этак
взглянул на меня, да как прыснет: "Вы, говорит, за кого-нибудь другого  меня
принимаете!" - "Чего, говорю, за  другого!  вот  и  они  налицо!"  Дальше  -
больше. "Я, говорю, из-за вас восьмнадцатый день из-под ареста не выхожу". -
"Да это, говорят, сумасшедший! Гарсон! пожалуйста,  пошлите  за  городовым!"
Собралась около нас публика; кто в  бильярд  играл,  кто  в  шахматы  -  все
бросили. Гогочут. Пришел  хозяин.  "Позвольте  попросить  вас  оставить  мое
заведение". Это мне-то! "Нет, говорю, шалишь! коли ты меня не уважаешь,  так
уважишь вот это!" И показываю ему фуражку с околышем! А кругом хохот,  гвалт
- хоть святых вон понеси! Сумасшедший! Сумасшедший! -  только  и  слов.  "Да
объясни ты мне, ради Христа, - говорю я судье, - должен ли, по крайней мере,
я под арестом-то сидеть?" - "Сиди, говорит, сделай милость!" Гогочут. И ведь
как бы ты полагал? вывели-таки меня, раба божия, из заведения!
     Обман был ясен. Тут только припомнились мне все аномалии, которыми, - к
сожалению, лишь на мгновение, - был поражен мой  ум  во  время  процесса.  И
захватанная лампа, и продырявленные стулья, и запах жареного лука и помой...
     - Слушай! ведь нас с тобой опять надули! и, главное, надула все  та  же
компания! - воскликнул я в неописанном испуге, - ведь этак нам,  пожалуй,  в
Сибирь подорожную дадут, и мы поедем!
     - И поедем - ничего не поделаешь!
     - Как хочешь, а надо бежать отсюда!
     - И я говорю: бежать!
     - Стало быть, едем!
     Но  богу  угодно  было  еще  на  неопределенное  время  продлить   наше
пребывание в Петербурге...

        "X  "

     Нервы мои, возбужденные тревогой последних дней, наконец не  выдержали.
Вынести  сряду  два  таких  испытания,   как   статистический   конгресс   и
политическое судоговорение, - как хотите, а это сломит хоть кого! Чего я  не
передумал в это время! К чему не приготовился! Перебирая в уме кары, которым
я подлежу за то, что подвозил Шалопутова на  извозчике  домой,  я  с  ужасом
помышлял: ужели жестокость скорого суда дойдет: до того, что меня засадят  в
уединенную комнату  и  под  наблюдением  квартального  надзирателя  заставят
читать передовые статьи "Старейшей Русской  Пенкоснимательницы"?  Или,  быть
может, пойдут еще далее,  то  есть  заставят  выучить  наизусть  "Бормотание
вслух" "Честолюбивой Просвирни"?  Каким  образом  я  выполню  это!  Господи!
укрепи  меня!  просвети  мой  ум  глупопониманием!  Сердце  бесчувственно  и
закоснело созижди во мне! Очи мои порази невидением, уши - неслышанием, уста
научи слагати несмысленная! Всевидяще! спаси мя! спаси мя! спаси мя!
     Даже тогда, когда я вполне убедился, что все  происшедшее  со  мной  не
больше как несносный и глупый фарс, когда я с  ожесточением  затискивал  мои
вещи в чемоданы, с тем чтоб завтра же бежать из Петербурга, - даже  и  тогда
мне казалось, что сзади кто-то стоит с нумером  "Честолюбивой  Просвирни"  в
руках и иронически предлагает: а вот не угодно ли что-нибудь понять из моего
"Бормотания"? И  я  со  страхом  опять  принимался  за  работу  укладывания,
стараясь не поднимать головы и не оглядываться назад.  Но  вот  наконец  все
уложено; я вздыхаю свободнее, зажмуриваясь бегу к постели и ложусь спать,  с
сладкою надеждой,  что  завтра,  в  эту  пору,  Петербург,  с  его  шумом  и
наваждениями, останется далеко позади меня...
     Надежда тщетная.  Хотя  я  заснул  довольно  скоро,  но  этот  сон  был
томителен и тревожен. Сначала передо мной проходит поодиночке целая вереница
вялых, бесцельно глядящих и изнемогающих под игом апатии лиц; постепенно эта
вереница скучивается и образует  довольно  плотную,  темную  массу,  которая
полубезумно мечется из  стороны  в  сторону,  стараясь  подражать  движениям
настоящих, живых людей; наконец я  глубже  и  глубже  погружаюсь  в  область
сновидений, и воображение мое, как  бы  утомившись  призрачностью  пережитых
мною ощущений, останавливается  на  единственном  связном  эпизоде,  которым
ознаменовалось мое пребывание в Петербурге. Эпизод этот  -  тот  самый  сон,
который я видел месяцев шесть тому назад (см. выше: глава IV)  и  в  котором
фантазия представила меня сначала миллионером,  потом  умершим  и,  наконец,
ограбленным.
     Молодой человек, взявший на себя  защиту  интересов  сестриц,  оказался
прав: роббер не весь был сыгран - сыграна была только первая партия.  Месяца
через три приговор присяжных  был  кассирован,  и  бессмертная  душа  моя  с
трепетом ожидала новых волнений и тревог. Эти тревоги были тем естественнее,
что дело мое, совсем неожиданным для меня образом, вступило в новый фазис, в
котором сестрицы, законные наследницы моих миллионов, были оттеснены  далеко
на задний план, а на место их, в качестве гражданских истцов, явились  лица,
так сказать, абстрактные и, во всяком случае, для меня посторонние. Характер
дела окончательно изменился: вместо гражданского процесса на сцену выступило
простое, не гарантированное правительством предприятие, в котором на  первом
плане стояло не то или другое решение дела по существу, а биржевая  игра  на
повышение или понижение. Основной капитал - миллион в тумане; акций выпущено
десять тысяч по семидесяти рублей за сто; в ожидании  кассационного  решения
биржа в волнении: "покупатели" 71 3/4, "продавцы" 72 1/8, "сделано" 71  7/8.
Затем: разносится слух, что кассационная жалоба уважена  -  "покупатели"  78
7/8, "продавцы" 79  7/8,  "сделано"  79  1/2,  разносится  новый  слух,  что
гражданские истцы нашли каких-то неслыханных и притом совершенно достоверных
лжесвидетелей - "покупатели" 82 3/4, без _продавцов_; еще  разносится  слух:
лжесвидетели, отысканные гражданскими истцами, оказываются недостоверными  -
"продавцы" 62 3/8, "покупатели" 58 3/4, "сделано" 59 1/2. И так далее. Можно
себе представить, с каким лихорадочным любопытством должна была  следить  за
этими изменениями бессмертная душа моя!
     Я не помню подлинных выражений кассации, но приблизительно смысл ее был
следующий. Прежде всего  постановка  вопросов,  сделанных  на  первом  суде,
признана  совершенно  правильною.  "Хотя  невозможно   не   согласиться,   -
говорилось в решении, -  что  в  столь  запутанном,  имеющем  чисто  бытовой
характер деле, каково настоящее, постановка вопроса о том,  _согласно  ли  с
обстоятельствами дела похищены подсудимым деньги_, представляется не  только
уместною, но даже  почти  неизбежною,  тем  не  менее  в  судебной  практике
подобное  откровенное  обращение  к   присяжным   заседателям   представляет
нововведение довольно смелое и, во всяком случае, не имеющее прецедентов. То
же  самое  следует  сказать  и  о  другом  вопросе,  предложенном  присяжным
заседателям: _не  поступили  ли  бы  точно  таким  же  образом  родственницы
покойного, если б  были  в  таких  же  обстоятельствах,  в  каких  находился
подсудимый?_ Он правилен, но чересчур уже нов. Оба вопроса грешат не столько
со стороны уместности, сколько со стороны Необычности и  несоответственности
тем  правилам,  которые   предписываются   издавна   заведенными   порядками
канцелярского производства. Чтобы подобная  постановка  возымела  надлежащую
силу,  необходимо,  чтобы  последовательно  несколько   составов   присяжных
заседателей не усомнилось в  ее  правильности  и  ответило  на  предложенные
вопросы с тою же простосердечною ясностью, с какою ответил состав присяжных,
решавших дело на первом  суде.  Только  этим  путем  может  быть  достигнуто
убеждение, что в самом обществе существует вкус к подобным вопросам  и  что,
следовательно, встречается настоятельная надобность и  в  судебной  практике
допустить некоторые полезные,  соответствующие  этому  вкусу,  изменения.  А
потому и дабы избежать затруднений, коими  изобилует  рассматриваемое  дело,
представляется один практический выход: судить обвиняемого Прокопа  во  всех
городах Российской империи по очереди, начав таковую с города Срединного,  в
коем, во всей неприкосновенности, сохранилась истина древнего изречения: "не
надуешь - не наживешь". Если и засим невинность  подсудимого  восторжествует
(что,  впрочем,  представляется  почти  несомненным),  то  признать  вопросы
поставленными правильно, самую же невинность счесть патентованною и навсегда
огражденною от знака отличия бубнового туза".
     Итак, душе моей  предстояло  продолжительное  путешествие,  последствия
которого, впрочем,  могли  иметь  даже  некоторую  назидательность.  Увидеть
Белебей, Тетюши, Спасск Тамбовский, Спасск  Рязанский,  Спасск  Казанский  -
разве  это  не  высокое  наслаждение?  Быть  свидетелем,   как   добродетель
торжествует в Острогожске, Конотопе, Наровчате и т. д. - разве это не высшая
награда для чувствительного сердца? Но и помимо личных соображений разве  не
существуют еще общие,  которые  делают  последствия  предстоящего  судебного
странствия  еще  более  поучительными   и   бесценными?   Во-первых,   какая
грандиозная задача для наших провинциальных, проселочных судов! Начните хоть
с белозерского суда, которому до сих пор были подсудны только снетки!  Какие
- спрашивается - преступления могут быть совершены снетками?  Ну,  соберутся
снетки, подымут дым коромыслом, устроят против  щуки  стачку  и  даже  бунт;
потом та же щука стрелой налетит на них из-за тростников  и  проглотит  всех
бунтовщиков без остатка - на чем тут практиковаться суду!  И  вдруг,  вместо
снетков, на скамье  обвиненных  -  _миллион!!_  Миллион!  ваше  сиятельство!
Невинность непреоборимая! У нас! в Белозерске! Нет, как хотите, а  при  виде
этого зрелища самые ленивые  мозги  -  и  те  невольно  зашевелятся,  а  раз
зашевелившись, уже не перестанут  работать  до  тех  пор,  пока  добродетель
окончательно не восторжествует! Во-вторых, какой единственный в  своем  роде
случай для общества, чтобы проверить  свои  нравственные  идеалы,  и  устами
присяжных заседателей разгадать загадку современности! И наконец, в-третьих,
какая будущность для самого подсудимого миллиона!  Во  всяком  городе  нечто
оплодотворить, кого-нибудь осчастливить, и в заключение прибыть  в  Феодосию
(последний по алфавиту город) в виде копейки серебром!
     Но, признаюсь, меня всего больше интересовало, как  выскажется  в  этом
деле город Срединный. Хороши Тетюши, прекрасен Белебей, но Срединный -  ведь
это почти  столица!  Было  время,  когда  Срединный  чуть-чуть  не  сделался
русскими Афинами; хотя же впоследствии афинство в нем мало-помалу обратилось
в свинство, но и теперь это, во всяком случае,  первый  в  России  город  по
числу трактиров и кабаков. В  Срединном  я  родился  и  воспитывался;  здесь
получил я первые понятия о "ташкентстве"; здесь сделал первые, робкие шаги в
откупной карьере и от откупов непосредственно  перешел  к  либерализму.  Под
неумолкаемый, отовсюду несущийся звон колоколов както легко пишутся проекты,
в которых реформаторские  затеи  счастливым  образом  сочетаются  с  запахом
сивухи и с тем благосклонным отношением к жульничеству, которое  доказывает,
что жульничество - сила и что с этой силой  необходимо  считаться.  Я  помню
счастливое детство и первые годы учения с массой гувернеров  и  гувернанток,
обучавших лганью утонченному, и с стадом домашней челяди,  обучавших  лганью
грубому и закоснелому. Я помню наш дом, в одном из бесчисленных переулков, с
палисадником впереди и с обширным двором, застроенным амбарами, кладовыми  и
погребами, ломившимися под тяжестью "даровых" деревенских запасов.  Я  помню
мужиков в рваных понитках, которые привозили эти запасы за двести  верст  из
Проплеванной. Я помню, как папенька враждовал с дяденькой  из-за  того,  что
последний умел "сыскать" в слепенькой бабеньке, и как мы,  дети,  ложась  на
ночь в свои кроватки, долго рассуждали: скоро ли умрет слепенькая бабенька и
успеет ли она оставить духовную в пользу дяденьки? Я помню мои путешествия с
папенькой по  присутственным  местам,  где  у  нас  постоянно  производились
какие-то  дела  и  где  из-за  решеток  выглядывали  какие-то   воспаленные,
изуродованные оспой и фистулой физиономии, которые, казалось,  говорили:  ко
мне! сюда пожалуйте, здесь можно отца родного купить и обратно его с барышом
продать! Я помню путешествия с маменькой по гостиному двору,  где  купцы,  с
замечательной искренностью, говорили: в нашем деле,  сударыня,  не  обвесить
или не обмерить - все одно что по миру пойти!
     Ничего не забыла злопамятная душа моя...
     В Срединном исстари существует инстинктивное вожделение ко  всему,  что
носит на себе печать капитала или силы. Самый озлобленный на свою "незадачу"
мещанин,  такой  мещанин,  который  с  утра  до  вечера  колотится,  чтоб  в
результате  получить  грош,  -  и  тот  мгновенно  расцветает,  как   только
чувствует, что к нему или к его к платью прикоснулся  "капитал".  Физиономия
его  светлеет,  сердце  учащенно  бьется,  тело  сладострастно  вздрагивает.
Спросите у  этого  жалкого,  забитого  нуждой  человека,  что  так  внезапно
преобразило его, - и он непременно ответит вам:  помилуйте-с!  да  ведь  они
теперича первые по нашему городу люди! И  ежели  для  вас,  собственно,  это
объяснение  ничего  не  объясняет,  то  для  него,  забитого  мещанина,  оно
исчерпывает весь смысл его бытия  и  заключает  в  себе  разгадку  всех  его
поступков. Быть  может,  думаете  вы,  в  нем  колышется  мысль:  вот  пойду
поклонюсь этому человеку в ноги, и он даст мне рубль серебра! Но, увы!  даже
и этой мысли у него нет! Он расцветает вполне бескорыстно, расцветает потому
только, что мошна есть единственный идеал, до постижения которого  он  успел
возвыситься в продолжение многотрудной своей жизни,  посвященной  продаже  и
купле. Продаже и купле всего, начиная с гнилых яблоков и подержанных  штанов
и кончая подержанною и гнилою совестью...
     В таком городе мой миллион  должен  произвести  громадное,  потрясающее
впечатление. Нынче люди так слабы, что даже при  виде  сторублевой  кредитки
теряют нить своих поступков, - что  же  будет,  когда  они  увидят...  целый
миллион в тумане! Поэтому будущее процесса сразу выяснилось  предо  мной  во
всех его подробностях, и я очень хорошо понял  ту  наглую  радость,  которую
ощутил Прокоп, когда ему объявили, что Срединному  суждено  положить  начало
торжеству его добродетели!
     Прежде всего, однако ж, мне хотелось выяснить себе  взаимное  положение
враждующих сторон, и потому душа моя немедленно  воспарила  в  Проплеванную.
Увы! мое старое дворянское гнездо как будто еще более почернело и  вросло  в
землю. Сад опустел и обнажился; на дорожках лежала  толстая  стлань  желтых,
мокрых от  дождя  листьев;  плетневый  частокол  местами  совсем  повалился,
местами еще держался кой-как на весу, как  будто  силился  изобразить  собой
современное  европейское  равновесие;  за   садом   виднелась   бесконечная,
безнадежная равнина; берега пруда были размыты и почернели; обок с  усадьбой
темнели два ряда жалких крестьянских изб,  уныло  глядевших  друг  на  друга
через дорогу, по  которой  ни  проехать,  ни  пройти  невозможно.  На  дворе
изморозь, ветер и грязь; все лица красны и опухли  от  сиверки,  все  одежды
мокры от дождя. Над этой печальной картиной висело не менее печальное хмурое
небо, как  бы  суля  безнадежность,  неприютность  и  тоску  на  бесконечное
время...
     Сестрицы обе налицо и в ожидании исхода кассационной жалобы делят между
собой мою движимость. На стульях развешаны мои  дворянские  мундиры,  старые
сюртуки, фраки, панталоны, совершенно так, как во время  просушки  летом  на
солнце от моли; на столе стоят  банки  с  вареньем  и  соленьем,  бутылки  с
наливкой и бутыль листовки, которую я охотнее других водок пивал при  жизни.
Ключница  Авдотья  (старая!  думала   ли   ты   когда-нибудь,   что   будешь
свидетельницей этого разорения!),  гремя  ключами,  беспрерывно  приносит  с
погреба новые банки и, наследив в зале мокрыми сапогами, опять  отправляется
на погреб за ношей. Мой  дом  всегда  смотрел  полною  чашей,  но  сестрицы,
по-видимому, изумлены той массой варенья, которую нашли у  меня.  Фофочка  и
Лелечка присутствуют при инвентаре моего имущества,  в  качестве  депутатов:
первая - со стороны сестрицы Дарьи Ивановны, вторая -  со  стороны  сестрицы
Марьи Ивановны.
     Сестрицы находятся в самом дружелюбном настроении духа.  Мысль,  что  в
будущем им придется поделить миллион, навеяла мир в сердца их и  сделала  их
сговорчивее относительно банок варенья и старых  панталон,  дележом  которых
они в настоящую минуту заняты.
     - Уж вы, сестрица, хоть одну банку с клубникой мне уступите! -  говорит
Марья Ивановна, - глядите-ка! мне почти все банки с малиной достались.
     - Извольте, сестрица!.. Фофочка! отставь от нас банку  с  клубникой,  а
банку с малиной получи.
     -  Вот  и  мундирчик  мне  тоже  достался!  Шитьецо-то  только  с  виду
золотенькое, а посмотреть на него - все-то оно выгорело!
     - Зато на вашем суконце хорошее, сестрица! Мой-то ведь вывороченный!  А
я вот что, сестрица, думаю: куда это поленишевка у братца девалась! Ведь как
он ее, покойник, любил! Неужто Дунька-воровка все вылакала?
     Но не успела  сестрица  Дарья  Ивановна  наклеветать  на  Авдотью,  как
последняя является с целым грузом поленишевки. Бутылки  торчат  у  нее  и  в
руках, и под мышками, и за пазухой, и в черном переднике, концы которого она
закусила зубами.
     - Огурцы-то после, что ли, делить будете? - спрашивает Авдотья.
     - Завтра, Дуняша-голубушка! теперь у нас других делов много!
     Сестрицы,  чувствуя  потребность  отдыха,  удаляются   в   гостиную   и
усаживаются на софу.
     - Ну-с, сестрица, стало быть,  вся  земля  от  Матрешкинова  оврага  до
Кривой Ели - моя? - начинает Дарья Ивановна.
     - А от Кривой Ели до Софронова луга - моя, - отвечает Марья Ивановна.
     - Главное, сестрица,  чтоб  разговору  у  нас  не  было!  чтоб  братца,
голубчика, наши споры не потревожили! Пожил  братец,  царство  небесное,  не
прожил, а нажил... надо и успокоить его, сестрица!
     - Надо! ах, как надо! как ему молитва-то наша нужна! Ведь он, сестрица,
царство ему небесное, как деньги-то наживал?! И с живого, и с мертвого...  с
самого, можно сказать, убогого... все-то он  драл!  все-то  драл!  Бедный-то
придет, бывало, а он, вместо того чтоб милостыньку сотворить, его же нагишом
и отпустит!
     - Что говорить! не без греха! Ну,  да  наше  дело  сторона!  Наше  дело
молиться, сестрица! Молиться да еще благодарить!
     - И как еще, сестрица, благодарить! Вот я каждый день  Лелечке  говорю:
благодари, говорю, дура! Если б не скончался братец,  жила  бы  я  теперь  с
вами, оболтусихами, в Ветлуге! А у нас, сестрица,  на  Ветлуге  и  мужчин-то
всего один, да и тот землемер!
     Сестрицы на короткое время умолкают, чтоб перевести дух.
     - И как это, сестрица-сударыня, хорошо нынче заведено! - начинает опять
Дарья Ивановна, - сидим мы теперича здесь в тепле да в холе:  ни-то  на  вас
ветром венет, ни-то дождем спрыснет, а он-то, аблокат-то  наш,  то-то,  чай,
высуня язык по Петербургу рыскает!
     - Что ж, сестрица! взял денежки - и держись! Это уж  звание  их  такое,
чтоб за других, задеря хвосты, бегать! Иной человек ни за  что  по  передним
нюхать не пойдет, а он, по своему званию, и это занятие перенести должен!
     -  Слышала  я,  сестрица,  что  нынче  над  ними  начальники  в   судах
поставлены. Прежде не было, а теперь есть. Наш-то так-таки прямо и  объявил:
трудно, говорит, нынче, сударыня! Уж на что, говорит, я бесстрашен: и  бурю,
и слякоть, и холод, и жар - все стерплю! А начальства боюсь!
     - Долго ли до греха! Вот тоже сказывают про одного:  врал  да  врал,  а
начальник-то ему: вы, говорит, забыли, в  каком  государстве  находитесь!  В
таком, говорит, государстве,  где  врать  не  дозволено!