деятельности, а  вступивши  на  эту  почву,  найдет,  что  деятельность  эта
выразилась в стольких-то предостережениях, стольких-то закрытиях,  и  т.  д.
Вот тогда-то, собственно, и  начнется  так  называемое  "красноречие  цифр".
Хорошо, если цифры останутся только цифрами, то есть  будут  себе  сидеть  в
подлежащих графах да поджидать очереди, когда их, наравне с прочими, включат
в учебники; но  ловко  ли  будет,  если  какой-нибудь  "иностранный  гость",
отведавши нашего хлеба-соли, вдруг  вздумает  из  цифр  вывести  и  для  нас
какую-то  аттестацию?  Я  уступаю  заранее,   что   аттестация   эта   будет
формулирована словами: "похвально" и "благоприятно",  но  приятен  ли  будет
самый факт возможности аттестации? - вот в чем вопрос,  и  вопрос  настолько
важный, что над ним стоит очень и очень крепко призадуматься. Я, по  крайней
мере, думаю, что эта возможность обоюдуострая и что мы в равной мере рискуем
получить и благоприятные и неблагоприятные отметки. Тут все зависит от того,
сохранил   ли   иностранный   гость   благодарное   воспоминание   о   нашем
гостеприимстве или не сохранил. Нет, лучше уж совсем изъять главу о духовном
развитии из программы занятий международного конгресса, нежели  подвергаться
риску выслушиванья каких-то аттестаций от  людей,  которые,  быть  может,  и
мундира-то порядком носить не умеют!
     Другой  пример  подобной  же   скабрезности   представляет   вопрос   о
неприкосновенности или общедоступности домашнего очага. В некоторых  странах
вопрос этот разрешается в пользу неприкосновенности, в  других  -  в  пользу
общедоступности, но, во всяком случае, то или другое решение имеет известные
практические последствия, которые отражаются на народной жизни и  выражаются
в форме фактов и цифр. Статистика была бы недостойна имени науки, если б она
не занялась этими цифрами и фактами и не занесла их  в  графы  свои.  И  вот
опять выступает  на  сцену  красноречие  цифр,  опять  является  возможность
аттестации и соединенных с  нею  опасений,  сохранил  ли  иностранный  гость
благодарное воспоминание о. нашем гостеприимстве или не сохранил? Ужели  же,
из-за какой-нибудь  статистики,  единственно  ради  ее  полноты,  мы  станем
мучиться сомнениями? Risum teneatis, amici? {Не смешно ли?} Гораздо проще  и
эту главу изъять из программы занятий конгресса - и дело с концом.
     Третий, еще более скабрезный  вопрос  представляют  публичные  сборища,
митинги и т. д., которые также  известным  образом  отражаются  на  народной
жизни  и,  конечно,  не  меньше  питейных  домов  имеют  право  на  внимание
статистики. Не изъять ли, однако ж, и его? Потому что ведь эти статистики  -
бог их знает! - пожалуй, таких сравнительных таблиц  наиздают,  что  и  жить
совсем будет нельзя!
     Словом сказать, вопрос за вопросом, их набралось такое  множество,  что
когда поступил на очередь вопрос о том, насколько  счастлив  или  несчастлив
человек, который, не показывая кукиша в  кармане,  может  свободно  излагать
мнения о мероприятиях становых приставов (по моему  мнению,  и  это  явление
имеет право на внимание  статистики),  то  Прокоп  всплеснул  руками  и  так
испугался, что даже заговорил по-французски.
     - Финисе! - усовещевал он меня, - пожалуйста финисе! ну, что там!  чего
там? Еще услышат, - что хорошего!
     И вдруг я получаю через Прокопа печатное приглашение лично  участвовать
на VIII международном  статистическом  конгрессе,  в  качестве  делегата  от
рязанско-тамбовско-саратовского клуба! Разумеется, что при одном виде  этого
приглашения у меня "в. зобу дыханье сперло"; сомнения  исчезли,  и  осталось
лишь сладкое сознание, что, стало быть, и я  не  лыком  шит,  -  коль  скоро
иностранные гости вспомнили обо мне!
     Ослепление мое было так  велико,  что  я  не  обратил  внимания  ни  на
странность помещения конгресса, ни на  несообразность  его  состава,  ни  на
загадочные поступки некоторых конгрессистов, напоминавшие скорее  ярмарочных
героев, нежели жрецов науки. Я ничего не видел, ничего не помнил.  Я  помнил
только одно: что я не лыком шит и, следовательно, не плоше  всякого  другого
вольнопрактикующего статистика могу иметь  суждение  о  вреде,  производимом
вольною продажей вина и проистекающем отсюда накоплении недоимок.
     Конгресс помещался  в  саду  гостиницы  Шухардина  -  это  была  первая
странность. В самом деле, мы, которые так славимся гостеприимством, ужели мы
не могли найти более приличного помещения, хотя  бы,  например,  в  залах  у
Марцинкевича, которые, кстати, летом совершенно пусты?
     Вторая странность заключалась в  том,  что,  кроме  Кеттле,  Левассера,
Фарра, Энгеля и Корренти, которым меня  тотчас  же  представил  Прокоп,  все
остальные члены конгресса были в фуражках  с  красными  околышами.  То  были
делегаты от Лаишева, Чухломы, Кадникова и проч. Судите, какой  же  мог  быть
международный конгресс, в котором главная масса  деятелей  явно  тяготела  к
Ливнам, Карачеву, Обояни и т. д.?
     Третья  странность:  Кеттле  кстати  и  некстати   восклицал:   fichtre
sapristi! и ventre de biche! {черт возьми! черт  побери!  ко  всем  чертям!}
Фарр выказывал явную наклонность к очищенной; Энгель  не  переставал  тянуть
пиво, а Левассер, едва явился на конгресс, как тотчас же взял в руки  кий  и
сделал клапштосом желтого в среднюю лузу!..
     Четвертая странность: шухардинские половые не  только  не  обнаруживали
никакого  благоговения,  но  даже  шепнули  мне  на  ухо,  не  пожелают   ли
иностранные гости послушать арфисток...
     Но, повторяю, ничто в то время не поразило меня: до такой степени я был
весь проникнут мыслью, что я не лыком шит.
     Я пришел  на  конгресс  первый,  но  едва  успел  углубиться  в  чтение
"Полицейских ведомостей", как услышал прямо  у  своего  уха  жужжание  мухи.
Отмахнулся рукой один раз, отмахнулся в другой; наконец, поднял голову... о,
чудо! передо мной стоял Веретьев!  Веретьев,  с  которым  я  провел  столько
приятных минут в "Затишье"!
     - Веретьев! боже! какими судьбами! - воскликнул я, простирая руки.
     - Делегат от Амченского  уезда,  рекомендуюсь!  -  отвечал  он,  бросая
искоса взгляд на накрытый в стороне стол, обремененный всевозможными сортами
закусок и водок.
     - Как? статистик? Браво!
     Вместо  ответа  Веретьев  зажужжал  по-комариному,  но  так  живо,  так
натурально, что передо мной разом воскресло все наше прошлое.
     - А Маша?.. помнишь? - спросил я в неописанном волнении.
     - Теперь, брат, она уж не Маша, а целая Марьища...
     - Позволь, но ведь Маша утопилась!
     - Это все Тургенев выдумал. Топилась, да вытащили. После вышла замуж за
Чертопханова, вывела восемь человек детей,  овдовела  и  теперь  так  сильно
штрафует крестьян за потраву, что даже Фет - и тот от нее бегать  стал!  {По
последним известиям, факт этот оказался неверным. По  крайней  мере,  И.  С.
Тургенев совершенно иначе рассказал конец Чертопханова в  "Вестнике  Европы"
за ноябрь 1872 г. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}
     - Скажите пожалуйста!  Но  что  же  мы  стоим!  Человек!  рюмку  водки!
большую!
     Веретьев потупился.
     - Не надо! - произнес он угрюмо, - зарок дал!
     - Как! ты! не может быть!
     Не успел я докончить своего восклицания, как  в  сад  вошли...  молодой
Кирсанов и Берсенев! Кирсанов был одет в чистенький вицмундир; из-под жилета
виднелась ослепительной  белизны  рубашка;  галстух  на  шее  был  аккуратно
повязан; под мышкой он крепко стискивал щегольской портфель. За  ним,  своей
мечтательной, милой походкой с перевальцем, плелся Берсенев, и  тоже  держал
под мышкой довольно поношенный портфель, который, вдобавок, постоянно у него
выползал. Как ни неожиданна была для меня эта  встреча,  но,  взглянувши  на
Кирсанова поближе, я без труда понял, что,  при  скромности  и  аккуратности
этого молодого человека, ему самое место -  в  статистике.  Несколько  более
смутило  меня  появление  Берсенева.  Это  человек  мечтательный  и  рыхлый,
думалось мне, - у которого только одно в мысли: идти по стопам  Грановского.
Но идти не самому, а чтоб извозчик вез, Вот и теперь на нем и рубашка  криво
сидит, и портфель из-под мышки ползет... ну, где ему усидеть в статистике!
     - Делегат от Ефремовского уезда, - рекомендовался между  тем  Кирсанов,
подавая мне руку, как старому знакомому.
     - Очень рад! очень рад! Уже статистик! Давно ли?
     - Месяца два тому назад. Я должен,  впрочем,  сознаться,  что  в  нашем
уезде статистика еще не совсем в порядке, но надеюсь,  что,  при  содействии
начальника губернии, успею, в непродолжительном времени,  двинуть  это  дело
значительно вперед.
     - Ваш батюшка? Дяденька?
     - Благодарю вас. Батюшка, слава богу, здоров и  по-прежнему  играет  на
виолончели свои любимые романсы. Дядя скончался, и  мы  с  папашей  ходим  в
хорошую погоду на его могилу. Феничку мы пристроили: она теперь  замужем  за
одним чиновником в Ефремове, имеет свой дом, хозяйство и, по-видимому, очень
счастлива.
     - Да... но скажите же что-нибудь о себе!
     - Благодарю вас, я совершенно счастлив. Полтора года тому назад женился
на Кате Одинцовой и уже имею сына. Поэтому получение места было для меня как
нельзя более кстати. Знаете: хотя у нас и довольно  обеспеченное  состояние,
но когда имеешь сына, то лишних тысяча рублей весьма не вредит.
     - Базаров... помните?
     Кирсанова передернуло при этом вопросе, и он довольно сухо ответил мне:
     - Мы с папашей и Катей каждый  день  молимся,  чтобы  бог  простил  его
заблуждения!
     - Ну... а вы, Берсенев! - обратился я к Берсеневу, заметив, что оборот,
который принял наш разговор, не нравится Кирсанову.
     - Я... вот с ним... - лениво пробормотал он, как  бы  не  отдавая  даже
себе отчета, от кого или от чего он является делегатом.
     "Ну, брат, не усидеть тебе в  статистике!"  -  мысленно  повторил  я  и
вскинул глазами вперед. О, ужас! передо  мной  стоял  Рудин,  а  за  ним,  в
некотором отдалении,  улыбался  своею  мягкою,  несколько  грустной  улыбкою
Лаврецкий.
     - Рудин! да вы с ума сошли! ведь вы в Дрездене на баррикадах  убиты!  -
воскликнул я вне себя.
     - Толкуйте! Это все Тургенев сказки рассказывает! Он,  батюшка,  четыре
эпизода обо  мне  написал,  а  эпизод  у  меня  самый  простой:  имею  честь
рекомендоваться - путивльский делегат. Да-с,  батюшка,  орудуем!  Возбуждаем
народ-с! пропагандируем "права человека-с"! воюем с губернатором-с!
     - И очень дурно делаете-с, - заметил наставительно Кирсанов,  -  потому
что, строго говоря, и ваши цели, и цели губернатора - одни и те же.
     - Толкуй по  праздникам!  Ведь  ты,  брат,  либерал!  Я  знаю,  ты  над
передовыми статьями "Санкт-Петербургских  ведомостей"  слезы  проливаешь!  А
по-моему, такими либералами только заборы подпирать можно!
     - Лаврецкого... не забыли? - прозвучал около меня  задумчивый,  как  бы
вуалированный голос.
     Но,  не  знаю  почему,  от  Лаврецкого,  этого   истого   представителя
"Дворянского гнезда", у меня  осталось  только  одно  воспоминание:  что  он
женат.
     - Лаврецкий! вы?! как здоровье супруги вашей?
     - Благодарю вас. Она здорова и здесь  со  мною  в  Петербурге.  Знаете,
здесь и Изомбар и Андрие... ну, а в нашем Малоархангельске... Милости просим
к нам; мы в "Hotel d'Angleterre"; жена будет очень рада вас видеть.
     - Ах, боже мой! Лаврецкий... вы! Лиза... помните?
     - Лизавета Михайловна  скончалась.  Признаюсь  вам,  это  была  большая
ошибка с моей стороны. Увлечь молодую девицу, не будучи вполне  уверенным  в
своей свободе, - как хотите, а это нехорошо! Теперь, однако ж, эти увлечения
прошли, и в занятиях статистикой...
     Но этому дню суждено было сделаться для меня днем сюрпризов. Не успел я
выслушать исповедь Лаврецкого, как завидел входящего Марка Волохова. Он  был
непричесан, и ногти его были не чищены.
     - Волохов!! и вы здесь!
     - А вы как об нас полагали?
     - Да... но вы... делегат!..
     - Ну да, делегат от Балашовского уезда... что ж дальше! А  вы,  небось,
думали, что я испугаюсь! Я, батюшка, ничего не испугаюсь! Мне, батюшка, черт
с ними - вот что!
     Сказав это, он отвернулся от меня и, заметив  Рудина,  процедил  сквозь
зубы:
     - Балалайка бесструнная!
     В сад хлынула вдруг целая толпа кадыков в фуражках с красными околышами
и заслонила собой моих знакомцев. Мне показалось, что в этой толпе мелькнула
даже  фигура  Собакевича.  Через  полчаса  явился  Прокоп  в   сопровождении
иностранных гостей, и заседание началось.
     Первое заседание прошло шумно и  весело.  Члены  живо  разобрали  между
собой подлежащие разработке предметы и  организовались  в  отделения;  затем
определен был  порядок  заседаний  (число  последних  ограничено  семью).  В
заключение, Энгель  очень  приятно  изумил,  выпив  бутылку  пива  и  сказав
по-русски:
     - Ишо одна бутилк!
     На что Фарр очень метко и любезно рипостировал:
     - И мене ишо один румк!
     Организовавшись   как   следует,   мы   заключили   наш    avantcongres
{предсъездовское  собрание.},  съевши  по  порции  ботвиньи  и   по   порции
поросенка. При этом Прокоп очень любезно  извинился,  что  на  сей  раз,  по
множеству других организаторских занятий, еда  ограничивается  только  двумя
блюдами, а Левассер чрезвычайно  польстил  нашему  национальному  самолюбию,
сказав:
     - Mais non! mais pas  du  tout!  mais  donnez-moi  tous  les  jours  du
давайте мне каждый день поросенка -  и  вы  никогда  не  услышите  от  меня:
довольно!}
     Мы встали из-за стола сытые и довольно пьяные, постановив на прощание:
     1) Ни к каким издержкам по  устройству  закусок  и  обедов  иностранных
гостей не привлекать.
     2) Интернировать иностранных гостей в chambres garnies на Мещанской,  с
предоставлением им ежедневно по полпорций чаю или кофею утром и  по  стольку
же вечером, а издержки на этот предмет отнести на счет делегатов от  градов,
весей и клубов.
     3) Завтрашний день  начать  осмотром  Казанского  собора,  затем  вновь
собраться к Шухардину, где,  после  заседаний,  имеет  быть  обеденный  стол
(menu: селянка московская,  подовые  пироги,  осетрина  по-русски,  грибы  в
сметане, жареный поросенок с кашей и малина  со  сливками).  После  обеда  -
катанье на извозчиках.
     Дорогой, пока мы шли с Прокопом домой, он был в таком  энтузиазме,  что
мне большого труда стоило усовестить его.
     - Да, брат, эти будут почище братьев славян! - говорил он, - заметил ли
ты, как этот бестия Левассер: la republique,  говорит,  il  n'y  a  que  ca!
{республика - и только!} Я так и остолбенел!
     - А знаешь ли, какая мне мысль пришла в голову:  как  только  все  дела
здесь прикончим, покажем-ка мы иностранным гостям Москву!
     - А что ты думаешь! ведь следует!
     - Еще бы! Ну, разумеется, экстренный train  {поезд.}  на  наш  счет;  в
Москве каждому гостю нумер в гостинице и извозчик; первый день - к Иверской,
оттуда на политехническую выставку, а обедать к Турину; второй день - обедня
у Василия Блаженного и обед у  Тестова;  третий  день  -  осмотр  Грановитой
палаты и  обед  в  Новотроицком.  А  потом  экстренный  train  к  Троице,  в
Хотьков... Пение-то какое, мой друг! Покойница тетенька недаром  говаривала:
уж и не знаю, говорит, на земле ли  я  или  на  небесах!  Надо  им  все  это
показать!
     - Бесподобно! То-то я давеча сижу и думаю, что  чего-то  недостает!  Ан
вон оно что: в Москву!
     - Ты одно то подумай: здешние ли поросята или московские!
     - Где уж здешним!
     - Или опять осетрина! Ну, где ж  ты  здесь  такой  осетрины  достанешь,
чтобы целое звено - сплошь все жир!
     - Сказано, в Москву, - и дело с концом!
     На другой день мы все, кроме  Марка  Волохова,  собрались  в  Казанский
собор. Причем я не без  удивления  заметил,  что  Левассер  очень  отчетливо
положил три земных поклона и приложился к иконе.
     - Смотри-ка! Левассер-то! по-нашему  молится!  -  толкнул  меня  в  бок
Прокоп, - et vous... comme nous? {и вы... как мы?} - прибавил он,  обращаясь
к гостю.
     Но удивлению нашему  уже  совсем  не  стало  пределов,  когда  Левассер
(вероятно, застигнутый врасплох) совершенно чисто по-русски ответил:
     - Да-с, моя маменька от этой иконы в молодости исцеление получила...
     Но вслед  за  тем  он  вдруг  спохватился,  хлопнул  себя  по  ляжке  и
залопотал:
     - Ah! sapristi!  je  crois  qu'a  force  d'entendre  parler  russe,  je
commence moi-meme a parler cette langue comme  ma  langue  maternelle!  Mais
oui, messieurs! Mais comment donc! Ah! fichtre., prosternons-nous!  Adorons,
ventre de biche! la  tolerance  en  matier.  de  religion...  tolerantia  et
prudentia... je ne vous dis que cale. {Ах! черт побери! я  так  много  слышу
русской речи, что, кажется, я сам начинаю говорить на  этом  языке,  как  на
своем родном. Клянусь, господа! Уверяю вас! Ах! черт возьми...  преклонимся!
Воздадим поклонение, черт побери! терпимость в деле религии... терпимость  и
благоразумие... Вот что я вам скажу.}
     И представьте себе, как ни груб был этот факт самоуличения, но даже  он
не открыл наших глаз: до такой степени мы были полны сознанием, что и мы  не
лыком шиты!
     Второе заседание началось с объявления Кеттле,  что  он  пятьдесят  лет
занимается статистикой и нигде не встречал такого горячего сочувствия к этой
науке, как в России. "Поэтому, - присовокупил он любезно, - я просто прихожу
к заключению, что Россия есть настоящее месторождение статистики..."
     - Messieurs, un  verre  de  Champagne!  {Господа!  бокал  шампанского!}
Милости просим! Человек! шампанского! Господин Кеттле! ваше здоровье!  Votre
sante! Vous  acceptez,  n'est-ce-pas?  Du  Champagne!!  {Ваше  здоровье!  Вы
выпьете, не правда ли? Шампанского!}
     - Mais... j'en prendrai  avec  plaisir  {С  удовольствием.}  -  скромно
отвечал  маститый  старец,  но  скромность  эта  была  так   полна   чувства
собственного достоинства, что мы сразу поняли, что не мы почтили старца,  но
старец почтил нас.
     Когда бокалы были осушены, встал Фарр и вынул из бокового кармана  лист
разграфленной бумаги. Этот лист он показал всем делегатам  и  объяснил,  что
такова  форма  для  производства   народной   переписи,   доставшаяся   VIII
международному  конгрессу  в  наследие  от   такового   ж,   имевшего   свое
местопребывание в Гааге. Но в форме этой он, Фарр, замечает, однако ж,  один
очень  важный  недостаток,  заключающийся  в  том,   что,   при   исчислении
народонаселения по занятиям и ремеслам, в ней опущен довольно многочисленны^
класс людей, известный под именем "шпионов".
     Я взглянул на Прокопа: он  совершенно  посоловел  и  дико  озирался.  К
счастию, половые куда-то разошлись, так что он скоро  оправился  и  довольно
спокойно произнес:
     - С своей стороны, я полагал  бы  этот  неприятный  разговор  оставить.
Неужто, господа, у вас за границей и разговоров других нет!
     И он уже  предложил  приступить  к  следующему,  по  порядку,  предмету
суждений, как встал Левассер и, по существу, решил дело в пользу Прокопа.
     - Messieurs, - сказал он, - l'espionnage a ete reconnu  de  tous  temps
comme l'un des plus vifs stimulants de  la  vie  politique.  Deja  l'antique
Jeroboam promettait des scorpions a ses peuples, ce qui, traduit  en  langue
vulgaire,  ne  saurait  signifier  autre  chose  qu'espions.  Ensuite,  nous
trouvons  dans  Aristophane  des  preuves  irrecusables  que  les  Grecs  ne
connaissaient que trop ce  moyen  gouvernemental  et  qu'ils  donnerent  aux
espions le surnom sonore des sycophantes. Mais c'est aux cesars de l'antique
Rome que la  science  de  l'espionnage  est  redevable  de  son  plus  grand
developpement. Au dire de Tacite, du temps de Neron, de Caligula  et  autres
il n'y avait presque pas un seul homme dans tout l'Empire qui ne fut  espion
ou ne desirat de l'etre. Ces majestueux rom