- Кажется... нет... кажется... ездил-с!
     - Без "кажется"-с. Извольте говорить откровенно.
     - Ездил-с.
     - Знали ли вы, что в этом доме живет  преступник  Рудин?  что  Корренти
ехал именно к нему, чтоб условиться насчет плана всесветной революции?
     - Нет-с, не знал.
     __ Говорите откровенно! не опасайтесь!
     - Ей-богу, ваше превосходительство, не знал.
     -  Пригласите   сюда   господина   Корподибакко!   Загремели   кандалы.
Корподибакко, тяжело дыша, встал
     рядом со мною.
     - Уличайте его!
     - И ви может мине  сказаль,  что  ви  не  зналь!  -  обратился  ко  мне
Корподибакко, - oh, maledetto  russo!  {о,  проклятый  русский!}  Я,  бедна,
нешастна итальяниц - и я так не скажу, ишто ви сичас говориль!
     - Что можете вы сказать против этой улики?
     - Решительно ничего. Я даже в первый раз слышу о всесветной революции!
     - Хорошо-с. Ваше упорство будет принято во внимание.  Корподибакко,  вы
можете уйти. Прикажите дать стакан чаю господину Корподибакко!
     Корподибакко вдруг грохнулся  на  колена,  воздел  руки  и  воскликнул:
pieta, signori! {сжальтесь, синьоры}
     - Вот, сударь, пример раскаянья теплого, невынужденного!  стыдитесь!  -
обратился ко мне один из лжесудей, указывая на Корподибакко.
     - Ну-с, теперь извольте говорить откровенно: какого рода разговор имели
вы на Марсовом поле с отставным корнетом Шалопутовым?
     Я окончательно смутился. "Вот оно! - мелькнуло у меня в голове,  -  оно
самое!"
     - Мне кажется, - пробормотал я, - он говорил, что не любит войны...
     - Еще-с!
     - Еще-с... нет... кажется... гм, да... именно,  он,  кажется,  говорил,
что у него была неприятность с Тьером...
     - Еще-с!
     - Что господин Фарр - переодетый агент-с...
     - К делу-с. Извольте приступить к делу-с.
     - Что он служил в Коммуне...
     - Ah! c'est grave! - произнес опять лжесудья, рисовавший домик.
     - Ну-с, а вы что ему говорили?
     - Я-с... ничего-с... он был так пьян...
     - Ну, в таком случае я  сам  припомню  вам,  что  вы  говори-,  ли.  Вы
говорили, что вместо того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить
дом Вяземского на Сенной площади-с! Вы  говорили,  что  вместо  того,  чтобы
изгонять "этих дам"  из  Парижа,  следовало  бы  очистить  от  них  бельэтаж
Михайловского театра-с! Еще что вы говорили? ш
     - Не... не... не помню...
     - Вы говорили, что постараетесь скрыть его от преследований! Вы обещали
ему покровительство  и  поддержку!  Вы,  наконец,  объявили,  что  полагаете
положить в России начало революции введением  обязательного  оспопрививания!
Что вы можете на это сказать?
     - Решительно... нет... то есть... нет, решительно не припомню!
     - Позвать сюда Шалопутова!
     Опять загремели кандалы; но Шалопутов не вошел,  а  вбежал  и  с  такою
яростью напустился на меня, что я даже изумился.
     - Вы не говорили? вы?! - кричал он, - вы лжец, позвольте  вам  сказать!
Когда я вам сказал, что моя жена петролейщица, - что  вы  ответили  мне?  Вы
ответили: вот к нам бы этаких штучек пяток - побольше! Когда я изложил перед
вами мои планы - что вы сказали мне? Вы сказали: все  эти  планы  хороши  за
границей, а для  нас,  русских,  совершенно  достаточно,  если  мы  добьемся
обязательного оспопрививания! Вот что вы ответили мне!
     - Но мне кажется, что обязательное оспопрививание... - заикнулся я.
     - Не о том речь, что вам "кажется", государь мой! - строго прервал меня
лжепрезус, - а о том, говорили лb вы или не говорили?
     Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует  очистить  бельэтаж
Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания?  Кто
ж это знает? Может быть, и действительно говорил!  Все  это  как-то  странно
перемешалось в моей голове, так  что  я  решительно  перестал  различать  ту
грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор  опасный.
Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
     - Говорил! - произнес я совершенно твердо.
     - A la bonne heure!  {Наконец-то!}  Можете  идти,  господин  Шалопутов!
Дайте стакан чаю господину Шалопутову!
     Шалопутов гремя удалился.
     - Ну-с, допрос кончен, - обратился ко мне лжепрезус, - и если бы вы  не
запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко...
     - Помилуйте, ваше превосходительство! но ведь он,  наконец,  свинья!  -
воскликнул я дрожащим от волнения голосом,  в  котором  звучала  такая  нота
искренности, что сами лжесудьи - и те были тронуты.
     - Гм, свинья... это конечно... это даже весьма  может  быть!  -  сказал
лжепрезус, - но скажите, вы разве не употребляете свинины?
     - Употребляю-с.
     - Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи  покамест  еще  необходимы.
C'est triste, mais c'est vrai! {Жаль, но это так!} Не знаете ли вы за  собой
еще каких-нибудь преступлений?
     Услышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.
     - Один из моих товарищей, - сказал я, - предлагал Москву упразднить,  а
вместо нее сделать столицею Мценск. И я разделял это заблуждение!
     - Дальше-с!
     - Другой мой  товарищ  предлагал  отделить  от  России  Семипалатинскую
область. И я одобрял это предложение.
     - Дальше-с!
     - Еще-с... более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!
     - Довольно для вас.
     Лжепрезус встал,  направился  к  двери  направо  и  спросил:  "Готово?"
Изнутри послышался ответ: "Готово".
     - Потрудитесь войти в эту комнату.

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Я и до сих пор не могу опомниться от стыда! . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Из _этой_ комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и
прочих, уже прошедших сквозь искус. Все  были  унылы  и  как  бы  стыдились.
Лаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces
petits colifichets  {безделушки.},  которые  в  Париже  приобретаются  почти
задаром, но из этого ничего не вышло.
     Дальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно  прибывали
тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых,  очевидно,  спрашивали
только для проформы. По-видимому, они даже через комнату "искуса"  проходили
безостановочно, потому что являлись  к  нам  совершенно  бодрые  и  веселые.
Мало-помалу общество наше до того оживилось, что Прокоп при всех обратился к
Кирсанову:
     - А ведь ты, поросенок, не утерпел, чтоб про Амченск-то не сказать!
     Кирсанов слегка покраснел, но ответить не решился.
     Наконец, в половине одиннадцатого, двери отворились, и нас пригласили в
залу, где  уже  был  накрыт  стол  на  сорок  кувертов,  по  числу  судей  и
обвиненных.
     - Ну-с, господа! - сказал лжепрезус, - мы исполнили  свой  долг,  вы  -
свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и  мы.  Скажу  более:  вы
наши гости, и мы обязаны позаботиться,  чтоб  вам  было  не  совсем  скучно.
Теперь, за куском сочного ростбифа и за  стаканом  доброго  вина,  мы  можем
вполне беззаботно предаться беседе о  тех  самых  проектах,  за  которые  вы
находитесь под судом. Человек! ужинать! и вдоволь шампанского!
     И действительно, лжесудьи, враз сбросивши декорум, оказались добрейшими
малыми. Они так блягировали, что даже Шалопутова - и того заткнули за  пояс.
В довершение всего дозволили снять с кандальных  кандалы,  что,  разумеется,
произвело  фурор  и  сразу  приобрело  им  с  нашей  стороны   популярность.
Шампанское лилось рекою; Шалопутов рассказывал, как он ездил  в  Ирландию  и
готовился, вместе с фениями, сделать вылазку в Англию; Корподибакко  уверял,
что он был другом Мадзини и разошелся с ним только потому,  что  Мадзини  до
конца жизни оставался упорным католиком. Тосты следовали один за другим.
     - За Гарибальди! -  провозгласил  лжесудья,  рисовавший  домики.  -  За
Гамбетту! - ответил ему лжепрезус.
     - За нашего губернатора! - скромно поднял бокал Кирсанов.
     Словом сказать, все одушевились и совершенно  позабыли,  что  час  тому
назад... Но едва било двенадцать (впоследствии оказалось, что Hotel du  Nord
в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли. С
нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (по пятнадцати
рублей с человека) и, завязав нам глаза, развезли по домам.
     - Господа! завтра опять допрос в те  же  часы!  -  весело,  сказал  нам
лжепрезус, - - мы не арестуем вас и вполне полагаемся на ваше честное слово,
что вы не выйдете из ваших квартир!
     - Позвольте мне вот с ним! - попросил Прокоп, указывая на меня.
     - Можете-с.
     Затем было дано еще несколько разрешений  совместного  жительства,  что
возбудило новый фурор и новую популярность.
     На другой день опять допрос и ужин - с тою же обстановкой.  На  третий,
на четвертый день и так далее - то же. Наконец,  на  седьмой  день,  мы  так
вклепались друг в друга и того сами на себя  наболтали,  что  хоть  всех  на
каторгу, так впору в тот же день нам было объявлено, что хотя мы по-прежнему
остаемся заарестованными на честном слове в своих квартирах,  но  совместное
жительство уже не допускается.
     Когда я брался за шляпу, производитель дел  таинственно  отвел  меня  в
сторону и до крайности благожелательно сказал:
     - Знаете, а ведь ваше дело очень плохо!
     - Неужели?
     - Так плохо, что самое малое, что вас ожидает, - это семь лет  каторги.
Разве уж очень искусный адвокат выхлопочет снисхожденья минут на пятнадцать!
     - Это ужасно!
     - Что делать! Уж я старался  -  ничего  не  поделаешь!  То  есть,  коли
хотите, оно можно...
     - Ах, сделайте милость!
     - Можно-то можно, только вот видите ли... подмазочка тут нужна!
     - Но сколько? скажите!
     Производитель  дел  с  минуту  подумал,  пошевелил  пальцами,  как   бы
рассчитывая, сколько кому нужно, и наконец произнес:
     - Вы стами тысяч можете располагать? Я даже затрясся весь.
     - Сто тысяч! да у меня и всего-то пять билетов  второго  внутреннего  с
выигрышами займа... на всю  жизнь,  понимаете?  Сто  тысяч!  да  ежели  я  в
сентябре не выиграю, по малой мере, сорок тысяч - я пропал!
     - Ну, в таком случае дайте хоть два билета!
     - Два - с удовольствием! С велличайшим удовольствием! Два билета - и  я
буду совершенно чист?!
     - Чисты как алмаз - ручаюсь. Так завтра утром я буду у вас.
     - О! с удовольствием! с велличайшим  удовольствием!  Мы  крепко  пожали
друг другу руки и расстались.
     Это была первая ночь, которую я спал спокойно. Я не видел никаких снов,
и ничего не чувствовал,  кроме  благодарности  к  этому  скромному  молодому
человеку, который, вместо ста тысяч, удовольствовался двумя билетами и  даже
не отнял у меня всех пяти, хотя я сам сознался в обладании  ими.  На  другой
день утром все было кончено. Я отдал билеты и получил обещание, что еще два,
три допроса - и меня не будут больше тревожить.
     Но вот наступил вечер - кареты нет. Пришел и другой вечер -  опять  нет
кареты. Я начинаю беспокоиться и даже скучать. На третий вечер -  опять  нет
кареты. Это делается уже невыносимым.
     Бродя в тоске  по  комнате,  я  припоминаю,  что  меня,  между  прочим,
обвиняли в пропаганде идеи оспопрививания, -  и  вдруг  обуреваюсь  желанием
высказать гласно мои убеждения по этому предмету.
     "Напишу статью, - думал я, - Менандр тиснет,  а  при  нынешней  свободе
книгопечатания, чего доброго, она даже и  пройдет.  Тогда  сейчас  оттиск  в
карман - и в суд. Вы меня обвиняете в пропаганде оспопрививания  -  вот  мои
убеждения по этому предмету! они напечатаны! я не скрываю их!"
     Задумано - сделано. Посыльный летит к  Менандру  с  письмом:  "Любезный
друг!  ты  знаешь,  как  горячо  я  всегда  принимал   к   сердцу   интересы
оспопрививания, а потому не желаешь ли, чтоб я  написал  для  тебя  об  этом
предмете статью?" Через час ответ: "Ты знаешь, мой  друг,  что  наша  газета
затем, собственно, и  издается,  чтобы  распространять  в  обществе  здравые
понятия об оспопрививании! Пиши! сделай милость,  пиши!  Статья  твоя  будет
украшением столбцов" - и т. д.
     Стало быть, за  перо!  Но  тут,  на  первых  же  порах  -  затруднение.
Некоторые полагают, что оспопрививание было известно  задолго  до  рождества
Христова, другие утверждают, что _не_ задолго,  третьи,  наконец,  полагают,
что открытие это сделано лишь после рождества Христова. Кто прав, -  до  сих
пор неизвестно. Опять мчится посыльный к Менандру: следует ли  упоминать  об
этом в статье? _Через_ час ответ: следует говорить обо всем. И  о  том,  что
было до рождества Христова, и о том, что было по  рождестве  Христове,  и  о
том, что  неизвестно.  Потому  что  статья  будет  выглядеть  солиднее.  "Да
загляни, сделай милость, в  Китай:  мне  сказывал  Нескладин,  что  тамошняя
цивилизация - это прелесть что такое!" Ну, что  ж!  в  Китай  так  в  Китай!
Сейчас посыльного к Мелье - и через полчаса на столе лежит  уже  книжица,  в
которой  самым  обстоятельным  образом   доказывается,   что   в   Китае   и
оспопрививание и порох были известны гораздо  ранее,  нежели  в  Европе,  но
только они прививали оспу совсем не туда, куда следует. Припоминаю по  этому
случаю пословицу: заставь дурака богу молиться - он лоб расшибет, надписываю
ее в виде эпиграфа к статье, сажусь и с божьею помощью пишу.
     Но для меня написать статью об оспопрививании - все равно что плюнуть в
порожнее место. К трем часам моя работа была уж готова и отослана к Менандру
с запросом такого содержания: "Не написать ли  для  тебя  статью:  кто  была
Тибуллова Делия? Кажется, теперь самое время для подобных статей!" Через час
ответ: "Сделай милость! Твое сотрудничество драгоценно, потому что  ты  один
знаешь, когда, что и как сказать. Все пенкосниматели в эту минуту в сборе  в
моей квартире и  все  в  восторге  от  твоей  статьи.  Завтра,  рано  утром,
"Старейшая Русская Пенкоснимательница" будет у тебя  на  столе  с  _привитою
оспою_".
     Опять в руки перо - и к вечеру статья готова. Рано утром на другой день
она была уже у Менандра с новым запросом: "Не написать ли еще статью: "Может
ли быть совмещен в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения
козлов?" Кажется, теперь самое время!" К полудню - ответ:  "Сделай  милость!
присылай скорее!"
     Таким образом в течение семи дней, кроме поименованных выше  статей,  я
сочинил еще четыре, а именно: "Геморрой - русская  ли  болезнь?",  "Нравы  и
обычаи летучих мышей", "Единокровные и  единоутробные  пред  лицом  римского
законодательства" и "Несколько слов о значении  и  происхождении  выражения:
гомерический смех". На восьмой день я занялся собиранием материалов для двух
других обширных статей, а именно: "Церемониал при погребении великого  князя
Трувора" и "Как следует понимать легенду о сожжении великою княгинею  Ольгою
древлянского города Коростеня?" Статьи эти я полагал поместить  в  "Вестнике
Пенкоснимательства",   снабдив   их   некоторыми   намеками    на    текущую
современность.
     Во всех семи напечатанных статьях моих оказалось четыре  тысячи  строк,
за которые я получил, считая по пятиалтынному  за  строку,  шестьсот  рублей
серебрецом-с! Да ежели еще "Вестник Пенкоснимательства" рублей по двести  за
лист отвалит (в обеих статьях будет не менее десяти  листов)  -  ан  сколько
денег-то у меня будет?
     Я упивался моей новой деятельностью, и до того всецело предался ей, что
даже забыл и о своем заключении, и о том, что вот уж десятый день,  а  никто
меня никуда не требует и никакой резолюции по моему делу не объявляет.  Есть
нечто опьяняющее в положении публициста, исследующего вопрос о происхождении
Делии. И хочется "пролить новый свет", и жутко.  Хочется  сказать:  нет,  г.
Сури (автор статьи "La Delia de Tibulle" {"Тибуллова Делия".}, помещенной  в
"Revue des deux Mondes" 1872 года),  вы  ошибаетесь!  -  и  в  то  же  время
боишься: а ну, ежели я сам соврал? А соврать не мудрено, ибо  что  такое,  в
сущности, русский публицист? - это не что иное, как простодушный  обыватель,
которому попалась под руку  "книжка"  (всего  лучше,  если  маленькая)  и  у
которого есть твердое намерение получить по пятиалтынному за строчку. Нет ли
на свете других таких же книжек -  он  этого  не  знает,  да  и  знать  ему,
собственно3 говоря, не нужно, потому что, попадись под руку "другие" книжки,
они только собьют его с толку, загромоздят память материалом, с  которым  он
никогда не справится, - и статьи не выйдет  никакой.  То  ли  дело  -  "одна
книжка"! Тут остается только прочесть, "смекнуть" - и ничего больше.  И  вот
он смекает, смекает  -  и  чем  больше  смекает,  тем  шире  становятся  его
горизонты. Наконец статья, с божьего помощью, готова, и  в  ней  оказывается
двенадцать  столбцов,  по  пятидесяти  строчек  в  каждом.  Положите-ка   по
пятиалтынному-то за строчку - сколько тут денег выйдет!
     Одно опасно: наврешь. Но и тут есть фортель. Не знаешь  -  ну,  обойди,
помолчи,  проглоти,  скажи  скороговоркой.  "Некоторые  полагают",   "другие
утверждают",  "существует  мнение,  едва  ли,  впрочем,  правильное"  -  или
"по-видимому, довольно правильное" - да мало ли еще какие обороты речи можно
изыскать!  Кому  охота  справляться,  точно  ли  "существует  мнение",   что
оспопрививание  было  известно  задолго  до  рождества  Христова?  Ну,  было
известно - и Христос с ним!
     Или еще фортель. Если стал в тупик, если чувствуешь, что  язык  у  тебя
начинает коснеть, пиши смело: об этом поговорим  в  другой  раз  -  и  затем
молчок! Ведь читатель не злопамятен; не скажет же  он:  а  ну-ко,  поговори!
поговори-ка в другой-то раз - я  тебя  послушаю!  Так  это  дело  измором  и
кончится...
     Итак, работа у меня кипела. Ложась на ночь,  я  представлял  себе  двух
столоначальников, встречающихся на Невском.  -  А  читали  ли  вы,  батюшка,
статью: "Может ли быть совмещен  в  одном  лице  промысел  огородничества  с
промыслом разведения козлов?"? - спрашивает один столоначальник.
     - Еще бы! - восклицает другой.
     - Вот это статья! какой свет-то проливает! Директор у нас  от  нее  без
ума. "Дочери! говорит, дочери прикажу прочитать!"
     Сердце мое  начинает  играть,  живот  колышется,  и  все  мое  существо
наполняется сладким ликованием...
     Но на одиннадцатый день чувство  действительности  все-таки  заявило  о
правах своих. Нельзя безнаказанно, в течение семи дней сряду, не  выходя  из
нумера, предаваться изнурительным исследованиям о церемонияле при погребении
великого князя Трувора. Поэтому вопрос: отчего  столько  дней  за  мной  нет
кареты? - вдруг встал передо мной со всею ясностью!
     Я помнил, что я арестован, и нарушить данного слова отнюдь не хотел. Но
ведь могу же я в коридоре погулять? Могу  или  не  могу?..  Борьба,  которую
возбудил этот вопрос, была тяжела  и  продолжительна,  но  наконец  инстинкт
свободы восторжествовал. Да, я могу выйти в коридор, потому  что  мне  этого
никто даже не воспрещал. Но едва я высунул нос за дверь, как увидел Прокопа,
несущегося по коридору на всех парусах.
     - Вот так штука! - кричал он мне издали, - вот это - штука!
     - Что такое случилось?
     - А то и случилось, что никакой комиссии нет и не бывало!
     - Ты врешь, душа моя!
     - Нет и не бывало. Ни конгресса, ни комиссии - ничего!
     - Да говори толком, что случилось?
     - Случилось вот что. Сижу я сегодня у себя в нумере и  думаю:  странное
дело, однако ж! одиннадцатый день кареты нет! Скука! Читать - привычки  нет;
ходить да думать - боюсь, с ума сойдешь! Вот  и  пришло  мне  в  голову:  не
сходить ли келейным образом к Доминику, - по крайности, около людей потрусь!
Сказано - сделано. Надвинул, это, фуражку на глаза, прихожу, иду  в  дальнюю
комнату - и что ж бы ты думал, вижу! Сидят это за столом: судья, который нас
судил, Шалопутов, Капканчиков и Волохов - и вчетвером в домино играют.