и  первом
же свидании, - забрались в мою газету, и ничем их оттуда не вытравишь! Зато,
брат,  как  я  узнал  теперь  этих  тушканчиков!  Клянусь,  не  хуже  самого
Перерепенки! Да что пользы в этом! Одного ухватишь - смотришь, ан другой  уж
роется где-то и что-то грызет!
     Обо всем этом, однако же, речь  впереди;  теперь  же  я  чувствую  себя
обязанным подвести итоги тому, что видел в Петербурге  в  течение  годичного
пребывания в этом городе.

                                   -----

     Прежде всего я должен оговориться. Я заносил в свой "Дневник" далеко не
все, что видел и что происходило со мною  и  вокруг  меня.  Во-первых,  меня
стесняли  самые  пределы  "Дневника",  а  во-вторых,  стесняло  еще   и   то
обстоятельство, что не только не обо всем можно, но не  обо  всем  и  удобно
говорить, особенно в той чисто беллетристической форме, которую, по  издавна
вкоренившейся привычке, я усвоил своему труду.
     Говорю прямо: я совершенно оставил без упоминовения некоторые категории
людей и явлений, воспроизведение  которых  было  бы  далеко  не  лишним  для
характеристики   нашего   времени.   Не   одними   Прокопами,    Менандрами,
Толстолобовыми и "православными жидами" наполнен мир; есть  в  этом  мире  и
иные люди, с  иными  физиономиями  и  иному  делу  посвящающие  свою  жизнь.
Составляя почти незаметное меньшинство, эти люди тем не менее слишком  часто
служат темой для общественного говора, чтобы можно было их игнорировать. По-
чему же я ни одним словом не упомянул об них?
     Оправдание мое, однако  же,  проще,  нежели  можно  ожидать  с  первого
взгляда. Прежде всего, не эти люди и  не  эти  явления  сообщают  общий  тон
жизни; а потом - это не люди, а жертвы, правдивая оценка которых, вследствие
известных условий, не принадлежит настоящему.
     Существуют два вида подобных людей и явлений: один,  к  которому  можно
относиться апологетически, но неудобно  отнестись  критически;  другой  -  к
которому можно сколько угодно относиться критически, но  неудобно  отнестись
апологетически. Каким образом и откуда  произошло  это  сидение  между  двух
стульев,  делающее   немыслимою   спокойную   оценку   явлений   и   фактов,
совершающихся у всех на глазах, - я не знаю (то есть, быть может, и знаю, но
скромность так уже въелась в мою природу, что я прямо пишу: не знаю), но что
оно существует - этого даже клейменый лжец не отвергнет.  Зачем  же  я  буду
садиться между двух стульев? зачем я  буду  стремиться  занять  позицию,  на
которой - я знаю это наверно - рано или поздно, тем или другим способом,  но
провалюсь?
     Чтоб сделать это более ясным для  читателя,  я  приведу  здесь  пример,
который, впрочем, в строгом смысле, очень мало относится к настоящему  делу.
(Я знаю, что "относится", и притом самым близким образом, и  все-таки  пишу:
не относится. О, читатель! если б ты знал, как  совестно  иногда  литератору
сознавать, что он литератор!)
     Возьмем так называемых "новых людей". Я, разумеется, знаю достоверно  -
как знает, впрочем, это и  вся  публика,  -  что  существуют  люди,  которые
называют себя "новыми людьми", но не менее достоверно знаю и то, что это  не
манекены с наклеенными этикетами, а живые люди, которые,  в  этом  качестве,
имеют свои недостатки и свои достоинства, свои пороки  и  свои  добродетели.
Как должен был бы я поступать, если б повел речь об этих людях?
     Начну с пороков. Я мог бы,  конечно,  не  хуже  любого  из  современных
беллетристов, лавреатов и нелавреатов, указать на темные (я  должен  был  бы
сказать "слабые", но смело пишу: темные) стороны, которые встречаются в этой
немноголюдной и, во  "всяком  случае,  не  пользующейся  материальною  силой
корпорации. Эти темные стороны настолько уже изучены и  распубликованы,  что
мне ничего не стоило бы, с помощью одних готовых  материалов,  возбуждать  в
читателе, по поводу "новых людей", то смех, то  ненависть,  то  спасительный
страх. Но меня останавливает одно обстоятельство: не будет  ли  это  слишком
легкомысленно с моей стороны? не докажу ли я своим бесконечным веселонравием
или своей бесконечной пугливостью, что я не совсем умен,  и  ничего  больше?
Ведь ежели я стану смеяться или пугать просто: как, дескать, оно смешно  или
омерзительно! - это, быть может,  покажется  несколько  глупым;  а  ежели  я
захочу смеяться или пугать вплотную, то не найдусь ли я  вынужденным  прежде
всего подвергнуть осмеянию  самые  причины,  породившие  те  факты,  которые
возбуждают во мне смех или ужас?  Вот  эти-то  причины  и  приводят  меня  в
смущение.
     Кто знает, быть может, известные порочные  явления  сделались  таковыми
лишь благодаря порочной обстановке, в которой  они  находятся?  Быть  может,
если дать человеку возможность выговориться вполне, то  ультиматум,  который
вертится у него  на  языке,  окажется  далеко  не  столь  ужасным,  как  это
представляется с первого взгляда? Как знать, что было бы,  если  бы,  и  что
могло бы случиться, кабы?.. И хотя я отнюдь не утверждаю, что основания  для
подобных предположений существуют в действительности - я даже думаю, что  на
деле никаких неблагоприятных обстановок и в помине не  имеется,  -  но  ведь
возможны же подобные предположения, а если они возможны, то, стало  быть,  и
самый иск, направленный против порочных  явлений,  становится  до  крайности
рискованным и шатким. Для чего буду я ставить себя в ложное  положение?  Для
чего, отыскивая меду, я добровольно буду  направлять  свои  стопы  к  такому
месту, которое, быть может, скрывает мед, а быть может -  деготь?  Допустим,
что, при  известных  усилиях,  я  действительно  найду  наконец  эти  темные
стороны, сумею в ясных и художественных образах  воспроизвести  их,  и  даже
отыщу для них лекарство в форме афоризма,  что  преувеличения  опасны.  Кому
предложу я свое лекарство? Не такому ли больному, который,  по  самой  своей
обстановке, никаким лекарством пользоваться не может? И не вправе  ли  будет
этот больной, в ответ на мою предупредительность, воскликнуть: помилуйте! да
прежде нежели остерегать меня  от  преувеличений,  устраните  то  положение,
которое делает их единственною основой моей жизни,  дайте  возможность  того
спокойного  и  естественного  развития,  о  котором  вы  так  благонамеренно
хлопочете!
     Вот какая беда может случиться при описании пороков "новых людей". А  с
добродетелями - и того хуже. Известно, что  "новый  человек"  принадлежит  к
тому виду  млекопитающих,  у  которого  по  штату  никаких  добродетелей  не
полагается. Значит, самое упоминовение имени добродетелей становится в  этом
случае предерзостным и может быть  прямо  принято  за  апологию.  Но  писать
апологию подобных явлений - разве это не значит прямо идти  вразрез  мнениям
большинства? И притом не просто в  разрез,  а  в  такую  минуту,  когда  это
большинство, совершенно довольное собой и  полное  воспоминаний  о  недавних
торжествах, готово всякого апологиста разорвать на куски и  самым  веским  и
убедительным доказательствам противопоставить лишь голое fin de nonrecevoir?
{отказ дать судебному делу законный ход.}
     Таким образом, "новый человек", с его протестом  против  настоящего,  с
его идеалами будущего, самою  силою  обстоятельств  устраняется  из  области
художественного  воспроизведения,   или,   говоря   скромнее,   из   области
беллетристики. Указывать на его пороки - легко, но жутко;  указывать  же  на
его добродетели не только неудобно, но если хорошенько взвесить все  условия
современного русского быта, то и материально невозможно.
     Точно такие же трудности представляются (только, разумеется, в обратном
смысле)  и  относительно  другой  категории  людей  -   людей,   почему-либо
выдающихся из тьмы тем легионов, составляющих противоположный лагерь, людей,
мнящих себя руководителями, но, в сущности,  стоящих  в  обществе  столь  же
изолированно, как и "новые люди", и столь же мало,  как  и  они,  сообщающих
общий тон жизни (в действительности, не они  подчиняют  себе  толпу,  а  она
подчиняет их себе, они же  извлекают  из  этого  подчинения  лишь  некоторые
личные выгоды, в награду за верную службу бессознательности).
     Существует мнение, что  эти  люди  уже  по  тому  одному  порочны,  что
находятся в лагере духовной нищеты. Нечего и говорить, что  я  -не  разделяю
этого мнения. Напротив того, я убежден, что многие из  этих  людей  обладают
очень крупными  достоинствами  и  даже  оказывали  несомненные  услуги  делу
человечества. Описание добродетелей их не только было бы любопытно, но могло
бы представить и весьма эффектную картину.  Но  скажите  на  милость,  каким
образом я приступлю  к  воспроизведению  типов  этих  людей,  когда  в  моем
распоряжении находятся _только_ добродетели их и когда я буквально не имею в
своем свободном распоряжении ни одного материала, на основании которого  мог
бы хотя одним словом заикнуться об их слабостях, а тем менее о пороках? Ведь
в художественном смысле это будет уж не картина, а светлое пятно, точно  так
же как будет не картина, а темное пятно в том случае, когда  я  приступлю  к
воспроизведению типов "новых  людей",  придерживаясь  лишь  безапелляционных
суждений, которые сложились об них в обществе!
     Я знаю многих очень достойных людей  из  разряда  "торжествующих".  Эти
люди в свое время были носителями очень почтенных  идеалов  и  стремились  к
осуществлению их со  всем  пылом  самоотверженности,  рискуя  даже  потерять
столоначальнические места, которые они  в  то  время  занимали.  Само  собой
разумеется, теперь, когда карьера их уже сделана, мне ничего  не  стоило  бы
посвятить перо мое воспроизведению их добродетелей. Но  вот  -  в  то  самое
время, как перо мое готово размахнуться и подписать  одобрительный  аттестат
такому-то "орденов кавалеру", - является,  словно  на  смех,  художественное
чутье и подсказывает мне: а ведь "кавалер-то" твой не без изъянцев! А следом
за тем встревоженное воображение начинает рисовать и целый ряд этих изъянов.
Изъян первый: как ни самоотверженно вели  себя  "кавалеры",  но  они  всегда
как-то ухитрялись, что приурочивали свою самоотверженность к "новым местам",
или, учтивее сказать, всегда случалось, что из их самоотверженности вытекали
новые места. Изъян второй: хотя период самоотверженности для них  несомненно
миновался, но они настолько  злопамятны,  что  и  доселе  не  могут  об  нем
позабыть. А потому не понимают:  1)  что  почва,  на  которой  они  когда-то
стояли, давно изменилась; 2) что речи, которыми они  призывали  к  движению,
сделались общим местом; 3)  что  цели,  осуществление  которых  они  считали
заветной  мечтой  жизни,  остались  позади  и  заменены  другими,   хотя   и
составляющими естественное их продолжение, но все-таки имеющими некоторую от
них отличку. Изъян  третий:  постоянно  находясь  под  игом  воспоминаний  о
периоде  самоотверженности,  они  чувствуют  себя  до  того  задавленными  и
оскорбленными при виде чего-либо нового, не по их  инициативе  измышленного,
что нет, кажется, во всем их нравственном существе живого места, которое  не
ныло  бы  от  уязвленного  самолюбия.   Изъян   четвертый:   чувствуя   себя
уязвленными, они уже не могут  спокойно  смотреть  на  проходящие  перед  их
глазами новые явления и нередко руководствуются в отношении к  последним  не
совсем хорошим чувством мести.
     Конечно, я гоню прочь все эти  непрошеные  подсказыванья  встревоженной
мысли, я призываю на помощь всю мою решимость, чтоб как-нибудь обойти их, но
что же мне делать с художественным чутьем, которое не хочет знать ни  сплошь
добродетельных, ни сплошь порочных людей? Как заставить его замолчать, когда
оно  совершенно   ясно   доказывает,   что   всякая   картина,   чтоб   быть
правдоподобною, должна допустить сочетание света и теней? Что буду я  делать
с этими "кавалерами", которых фигуры производят на  человеческий  ум  то  же
удручающее впечатление, которое производит на зрение ослепительный солнечный
луч?
     Таким образом, оказывается, что все стоящее до известной  степени  выше
ординарного уровня жизни, все представляющее собой выражение идеала в  каком
бы то ни было смысле: в смысле ли будущего или в смысле прошедшего - все это
становится заповедною областью, недоступною ни для воздействия публицистики,
ни для художественного воспроизведения.
     Средний человек, человек стадный, вырванный из толпы, -  вот  достояние
современной беллетристики. Взятый сам по себе, со стороны своего внутреннего
содержания, этот тип не  весьма  выразителен,  а  в  смысле  художественного
произведения даже груб и не интересен; но  он  представляет  интерес  в  том
отношении,  что  служит  наивернейшим  олицетворением  известного  положения
вещей.  Он  представитель  той  безразличной,  малочувствительной  к  высшим
общественным интересам массы, которая во всякое время  готова  даром  отдать
свои права первородства, но которая ни за что не поступится ни одной  ложкой
чечевичной похлебки, составляющей ее насущный хлеб. Кроме этой похлебки, она
ничего не знает, и, уж конечно, тот потратил бы даром время, кто  предпринял
бы труд вразумить ее, что между правом первородства и  чечевичною  похлебкой
существует известная связь, которая скорее последнюю ставит в зависимость от
первого, нежели первое от последней.
     Как выразители общей физиономии жизни, эти люди неоцененны, и  человек,
желающий уяснить себе эту физиономию, должен обращать взоры вовсе не на  тех
всуе труждающихся, которые идут напролом, и не на тех ловких людей,  которые
из жизни делают сложную каверзу, с тем, чтобы,  в  видах  личных  интересов,
запутывать и распутывать ее узлы, а именно на тех "стадных"  людей,  которые
своими массами гнетут всякое самостоятельное проявление человеческой  мысли.
В  этом  случае  самая  "стадность"  не  производит  ущерба  художественному
воспроизведению; нет нужды, что эти люди чересчур похожи друг на друга,  что
они руководятся одними и теми же побуждениями, а потому имеют одну или почти
одну и ту же складку, и что все это, вместе взятое, устраняет всякую идею  о
разнообразии типов: ведь  здесь  идет  речь  собственно  не  о  типах,  а  о
положении минуты, которое выступает тем ярче, чем единодушнее  высказывается
относительно его лагерь, видящий в чечевичной похлебке  осуществление  своих
идеалов.
     Я не думаю, чтоб читатель мог индифферентно относиться  к  общему  тону
жизни, хотя бы уровень  ее  стоял  и  не  весьма  высоко.  Я  согласен,  что
действительность, которая содержанием своим  напоминает  сказку  о  белом  и
буром бычке, способна возбуждать скорее скуку, нежели желание  познакомиться
с нею; но  знать  ее  все-таки  необходимо,  потому  что  без  этого  знания
невозможна самая жизнь. Возьмите самого самоотверженного  человека,  такого,
идеалы которого прямо идут вразрез с содержанием  настоящего,  -  и  об  нем
нельзя сказать, чтоб он был _властен_ расположить свою жизнь вполне согласно
с своими идеалами. И его  мы  знаем  не  в  состоянии  спокойного  обладания
идеалами, а в состоянии борьбы, в которой начало возбуждающее,  полемическое
очень  часто  принимает  преобладающую  роль  перед  началом  положительным,
догматическим. Против кого предпринимается эта полемическая борьба  в  ущерб
прозелитизму, имеющему в виду достижение положительных  результатов?  Против
того ли "ветхого человека", который, ради своих личных интересов,  стремится
остановить развитие жизни? - Да, с первого взгляда,  конечно,  кажется,  что
все стрелы борьбы направлены исключительно в эту сторону. Но борьба была  бы
слишком  легка  и  равнялась  бы  единоборству,  если  б  это  было  так   в
действительности. На деле, между двумя  борющимися  сторонами,  есть  третий
член, играющий роль проводника. Через этот проводник проходят все стрелы,  и
смотря по его свойствам, а равно  и  смотря  по  умению  пользоваться  этими
свойствами, они для одной борющейся стороны делаются  более,  а  для  другой
менее удручающими. Прокопы, Нескладины и  проч.  именно  и  составляют  этот
проводник, и с ним-то я и желал познакомить  моего  читателя.  Не  для  того
познакомить, чтоб он любовался их физиономиями, а для  того,  чтобы,  познав
их, он получил возможность сделать для себя более ясным положение минуты.
     С такой точки зрения смотрел я на свою задачу, и этот же  самый  взгляд
позволяю себе рекомендовать и моему читателю. Я чужд  был  всяких  претензий
возводить в тип кого-либо из моих героев;  я  знаю,  что  в  каждом  из  них
найдется довольно много  противоречий,  которые,  быть  может,  дадут  место
некоторым недоразумениям. Но я прошу читателя видеть в  действующих  в  моем
"Дневнике" лицах нечто второстепенное, несущественное,  около  чего  лепится
главное и существенное: рассказ о положении минуты и общих тонах современной
русской жизни.

                                   -----

     Какого же рода итоги можно вывести из сделанного  мною  беглого  обзора
положения минуты? Не знаю, согласится ли со мною читатель, но желал бы, чтоб
он, вместе со мной, пришел к нижеследующему:
     Первый итог - это живучесть идеалов недавно упраздненного прошлого.
     Уничтожение крепостного права, сделавшись совершившимся фактом, открыло
перед нами новые перспективы, и была одна минута, когда едва ли  нашелся  бы
хоть один член русской интеллигенции, который не сознавал бы для себя ясными
(или, по крайней мере, не притворился  бы  ясно  сознающим)  все  логические
последствия  этого  факта.  Либерализм  был  в  ходу  и  давал  тон   жизни.
Большинство  выражало  этот  либерализм  тем,  что  стыдилось   и   каялось,
меньшинство - тем, что прощало и забывало  прошлое  (оставляя,  впрочем,  за
собой право,  -  по  временам  поддразнивать  покаявшихся).  То  было  время
образцовых  мировых  посредников,  которые   прежде   всего   указывали   на
возвышенный характер лежащих на них обязанностей и только вскользь упоминали
о присвоенном этой должности содержании. То было время, когда и  покаявшиеся
и  простившие  слились  в  одних  общих  объятиях,  причем  первые,  в  знак
возвращения к лучшим чувствам, сделали на двугривенный  уступок  и,  очистив
себя этим путем от скверны прошлого,  получили  даровые  билеты  на  вход  в
святилище нового дела. То было время, когда одиноко раздававшиеся голоса  Н.
Безобразова и Г. Б. Бланка вызывали улыбку  сожаления  и  когда  сомнения  в
живучести русского либерализма встречались с ожесточением и ненавистью.
     Но сомнения прорывались  уже  и  тогда.  И  тогда  были  люди,  которые
подозревали, что столь перывистый переход от беззаветного  людоедства  к  не
менее  беззаветному  либерализму  представляется  не  совсем   естественным.
"Посмотрите! - говорили эти сомневающиеся,  -  Петр  Иваныч  Дракин-то!  еще
вчера стриг девкам косы и присутствовал на конюшне при исправлении людей  на
теле, а сегодня, словно в баню сходил, -  всю  старую  шкуру  с  себя  смыл!
Только и слов на языке: "Слава богу, и  мы  наконец  освободились  от  этого
постыдного, ненавистного права стричь девкам косы и  наказывать  на  конюшне
людей!" И точно: стоило только вглядеться в Дракина, чтоб убедиться, что тут
есть что-то неладное. Весь он вчерашний, и сам вчерашний,  и  халат  у  него
вчерашний, и вчерашняя у него невежественность, соединенная с  вчерашнею  же
непредусмотрительностью, - только язык он себе  новый  привесил,  и  болтает
этот язык какую-то новую фразу, одну только фразу, из которой нельзя  видеть
ни  того,  что  ей  предшествовало,  ни  того,  что  будет   дальше.   Самая
изолированность этой фразы, ее частое, буквальное, автоматическое повторение
уже должны были навести на мысль, что либеральничать так отчетливо и  притом
так одноформенно может только такой человек, который, несомненно,  находится
под гнетом временного ошеломления.
     Но многие примечали, сверх того, что  Петра  Иваныча  по  временам  как
будто передергивает. Что он, х