й  современная   русская
литература сравнивалась с вавилонскою блудницей. В промежутках, между чаем и
чтением, происходил обмен вздохов (то были именно не мысли, а вздохи).
     - Где те времена, когда пел  сладкогласный  Жуковский?  когда  Карамзин
пленял своею прозой? - вздыхал один.
     - "Как лебедь на брегах Меандра..." - зажмурив глаза, вздыхал другой.
     - Увы! из всей этой плеяды остался только господин Страхов! - вздыхаючи
вторил третий.
     - Куда мы идем? куда мы идем! - вздыхал четвертый. Старцы  задумывались
и в такт покачивали головами.
     Очень возможное дело, что они так и заснули бы в этой позе, если бы  от
времени до времени не пробуждал их возглас:
     - И это литература! Куда мы идем?
     Я пробыл у действительного статского советника  Стрекозы  с  девяти  до
одиннадцати часов и насчитал, что в течение этого времени, по крайней  мере,
двадцать раз был повторен вопрос: "куда мы  идем?"  Это  произвело  на  меня
такое тоскливое, давящее впечатление, что, когда  мы  вышли  с  Прокопом  на
улицу, я сам безотчетно воскликнул:
     - Куда же мы в самом деле идем?
     - Сегодня я сведу тебя к Шухардину, - ответил Прокоп, - а завтра,  если
бог грехам потерпит, направим стопы в "Старый Пекин".
     Опять два бифштекса и, что всего неприятнее - опять возвращение домой с
песнями. И с чего я вдруг так распелся? Я начинаю опасаться, что  если  дело
пойдет таким образом дальше,  то  меня  непременно  когда-нибудь  посадят  в
часть.

     На  третий  день  раут  у  председателя  общества   благих   начинаний,
отставного генерала Проходимцева. Приходим  и  застаем  компанию  человек  в
двенадцать. Все отставные провиантские чиновники, заявившие о необыкновенном
усердии во время Севастопольской кампании. У всех на  лице  написано:  я  по
суду не изобличен, а потому надеюсь еще  послужить!  Общество  сидит  вокруг
чайного  стола;  хозяин  читает:  {Отрывки,  приводимые   ниже,   взяты   из
стихотворения графа А. К. Толстого "Баллада с  тенденцией".  Любопытствующие
могут отыскать эту балладу в "Русском вестнике" 1871 года за октябрь. (Прим.
M. Е. Салтыкова-Щедрина.)}

                          - А он: моя ты лада!
                          Есть место репе, точно,
                          Но сад засеять надо
                          За то, что он цветочный!

     - Прекрасно! не в бровь, а прямо в глаз!
     - Куда мы идем? скажите, куда мы идем?
     - Позвольте, господа! послушайте, что дальше будет!

                          - Ее (рощу) порубят, лада
                          На здание такое,
                          Где б жирные говяда
                          Кормились на жаркое!

     - Но какой стих! Вот, наконец, настоящая-то сатира!
     - Шш... шш... слушайте! слушайте!

                          - О, друг ты мой единый! -
                          Воскликнула невеста, -
                          Ужель для той скотины
                          Иного нету места?
                          - Есть много места, лада,
                          Но тот приют тенистый
                          Затем изгадить надо,
                          Что в нем свежо и чисто!

     - Именно! именно! - рукоплескали отставные  провиантские  чиновники,  и
затем поднялся хохот, который и не прерывался уже  до  самого  конца  пьесы.
Особенный фурор произвело следующее определение современного материалиста.

                          Они ж, матерьялисты,
                          От имени прогресса,
                          Кричат, что трубочисты
                          Суть выше Апеллеса...

     - "Суть выше Апеллеса"!  Каков,  господа,  пошиб!  Вот  это  я  называю
сатирой! Это отпор! Это настоящий, заправский отпор!
     Затем все на минуту смолкли и погрузились  в  думы.  Как  вдруг  кто-то
завыл:
     - Куда мы идем? объясните, куда мы идем?
     И все, словно ужаленные, вскочили с мест и подняли  такой  неизреченный
лай, что я поскорее схватил шляпу и увлек Прокопа в "Старый Пекин".
     Бифштекс и возвращение домой с песнями.

                                   -----

     И еще два вечера провел я в обществе испуганных людей и ничего  другого
не слышал, кроме возгласа: куда мы идем? Но  после  пятого  вечера  со  мной
случилось нечто совсем необыкновенное.
     Я проснулся утром с головною болью и долгое время ничего не понимал,  а
только смотрел в потолок. Вдруг слышу голос Прокопа: "Господи Иисусе Христе!
да где же мы?"
     Вскакиваю, оглядываюсь и вижу, что мы в какой-то совершенно неизвестной
квартире; что я лежу на диване,  а  на  другом  диване  лежит  Прокоп.  Мною
овладел страх.
     Я вспомнил слышанную  в  детстве  историю  о  каком-то  пустынножителе,
который сначала напился пьян, потом  совершил  прелюбодеяние,  потом  украл,
убил - одним словом, в самое короткое  время  исполнил  всю  серию  смертных
грехов.
     - Где мы вчера были? - обратился я к Прокопу.
     Но Прокоп стоял как бы в остолбенении  и  только  пялил  на  меня  свои
опухшие глаза.
     Я стал припоминать и с помощью неимоверных усилий успел составить нечто
целое из уцелевших в моем мозгу  обрывков.  Да,  мы  отправились  сначала  к
Балабину, потом к Палкину, оттуда к Шухардину и, наконец, в "Пекин". Но  тут
нить воспоминаний оборвалась. Не украли ли мы в "Пекине"  серебряную  ложку?
не убили ли мы на скорую руку полового? не вели ли нас на веревочке?  -  вот
этого-то именно я и не мог восстановить в своей памяти.
     Я припоминал, что со мною уже был почти такой же случай в молодости.  В
то время я был студентом Московского  университета  и  охотно  беседовал  об
искусстве (святое искусство!) в трактире  "Британия".  Однажды,  находясь  в
хорошей компании, я выпил, рюмку за рюмкой, рублей на двадцать  ассигнациями
водки и, совершивши этот подвиг, исчез. Где я был?  этого  я  совершенно  не
помню, но дело в том, что через какие-нибудь полчаса  я  опять  воротился  в
"Британию", но воротился... без штанов! Можно себе представить, как  изумило
меня это обстоятельство, когда я, переночевав в "Британии" на  бильярде,  на
другой день проснулся! И что ж оказалось? - что штаны мои преспокойно  лежат
у меня дома! Что я нарочно приходил домой, чтобы  их  снять,  и,  совершивши
этот подвиг, отправился назад в "Британию"!
     - Да каким же образом это случилось? Я говорил что-нибудь?  Приказывал?
- допрашивал я своего слугу.
     - Ничего не  изволили  приказывать.  Изволили  прийти,  сняли  и  опять
ушли-с.
     - Да что же я еще-то делал?
     - Изволили прийти-с, сняли и опять ушли-с. Так вот на какие  подвиги  я
способен...
     И вдруг, в ту самую минуту, когда  мне  все  это  припоминалось,  дверь
нашей комнаты отворилась, и перед нами очутился расторопный малый в  мундире
помощника участкового надзирателя. Оказалось, что мы  находимся  у  него  на
квартире, что мы ничего не украли, никого  не  убили,  а  просто-напросто  в
безобразном виде шатались ночью по улице.
     - Каким же образом у вас-то мы очутились? - полюбопытствовал Прокоп.
     - Да просто шел я,  по  должности,  дозором-с;  ну,  вижу,  благородные
люди... не могут объяснить место жительства-с...
     Никогда не бывало мне до такой степени стыдно...

        "III "

     Пользуясь моею нравственною рыхлостью, Прокоп завалил  меня  проектами,
чтение которых чуть-чуть не нацело меня на мысль  о  самоубийстве.  Истинно,
только бог спас мою душу от конечной погибели...  Но  буду  рассказывать  по
порядку.
     Прежде всего, при одном воспоминании о моем последнем  приключении  мне
было так совестно, что  я  некоторое  время  не  мог  подумать  о  себе,  не
покрасневши при этом. Посудите сами:  приехать  в  Петербург,  в  этот,  так
сказать,  центр  российской  интеллигенции,  и  дебютировать  тем,  что,  по
истечении четырех недель, очутиться,  неведомо  каким  образом,  в  квартире
помощника участкового надзирателя Хватова! Я взглянул на себя в зеркало -  и
ужаснулся: лицо распухло, глаза заплыли и даже потеряли способность делаться
круглыми. С каким-то щемящим чувством безнадежности бродил  я  в  халате  из
угла в угол по моему номеру и  совершенно  явственно  чувствовал,  как  меня
сосет. Именно "сосет" - и ничего больше. Если б кто-нибудь спросил меня, что
со мною делается, я положительно ничего  другого  не  нашелся  бы  ответить,
кроме этого странного слова "сосет". Не то тоска, не то смутное  напоминание
об адмиральском часе. К довершению позора, в течение целой недели, аккуратно
изо дня в день, меня посещал расторопный поручик Хватов и с  самою  любезною
улыбкой напоминал мне о моем грехопадении. Придет, сядет, закурит  папироску
и начнет:
     -Иду, знаете, дозором,  и  вдруг  вижу  -  благородные  люди!  И  можно
сказать,  даже  в  очень  веселом   виде-с!   Время,   знаете,   ночное-с...
местожительства объявить не могут...  Ну-с,  конечно,  как  сам  благородный
человек... по силе возможности-с... Сейчас к себе на квартиру-с...  Диван-с,
подушки-с...
     - То есть так я вам благодарен! так благодарен! -  заверял  я,  в  свою
очередь, весь пунцовый от стыда, - кажется, умирать стану, а услуги вашей не
забуду!
     -  Помилуйте!  что  же-с!   благородные   люди...   время   ночное-с...
местожительства объявить не могут... диван, подушки-с...
     И таким образом целых  семь  дней  сряду.  Придет,  выкурит  три-четыре
папиросы, выпьет рюмку водки, закусит и  уйдет.  Под  конец  даже  так  меня
полюбил, что начал говорить мне ты.
     "Дедушка Матвей Иваныч! - думалось мне в эти минуты, - воображал ли  ты
когда-нибудь, чтоб твой потомок  мог  покрыть  себя  подобным  позором!  Ты,
который, выходя грузным из рязанско-козловско-тамбовского клуба, не торопясь
влезал  в  экипаж,  подсаживаемый  верными  слугами,  и  затем  благополучно
следовал до постоялого двора, где ожидали тебя и взбитая  перина,  и  теплое
пуховое одеяло! Ты, который о самом имени полиции знал только потому, что от
времени до времени приходилось посылать  какого-нибудь  Андрюшкупьяницу  или
Ионку-подлеца в часть! Мог ли ты представить себе, что твой родной внук, как
какой-нибудь беспаспортный мещанин, проведет целую ночь в самом  сердце  той
самой полиции, о которой ты знал только понаслышке, как о вместилище клопов,
блох и розог! Что этот внук будет поднят на улице  (позор!  у  него  нет  ни
экипажа, ни верных слуг, ни цуга  лошадей!)  и  призрен,  буквально  призрен
расторопным полицейским поручиком Хватовым!  Что  этот  самый  Хватов  будет
заявлять претензию на вечную признательность сердца со стороны твоего внука!
что  он  будет  прохаживаться  с  ним  по  водочке,  и  наконец,  в   минуту
откровенности, скажет ему "ты"!
     Позор!!
     И вот, о реформы, горькие ваши плоды!
     Каким же образом, после всего этого, утишить негодующее  сердце?  каким
образом сдержать благородные порывы? Реформы!!
     Вот Прокоп - так тот мигом поправился. Очевидно, на него  даже  реформы
не действуют. Голова у него трещала всего один день, а на другой день он уже
прибежал ко мне как ни в  чем  не  бывало  и  навалил  на  стол  целую  кипу
проектов.
     - Читать ли? - молвил я робко, - как бы опять не запить!
     - Как не читать! надо читать! зачем же ты приехал сюда!  Ведь  если  ты
хочешь знать, в чем последняя суть состоит, так где же ты об  этом  узнаешь,
как не тут! Вот, например,  прожект  о  децентрализации  -  уж  так  он  мне
понравился! так понравился! И слов-то, кажется, не приберешь, как хорошо!
     - А что?
     - Да чтобы, значит, везде, по всему лицу земли... по  зубам  чтоб  бить
свободно было... вот это и есть самая децентрализация!
     Прокоп, по обыкновению своему, залился смехом. И черт  его  знает,  что
это за смех у Прокопа - никак понять не могу! Действительно ли звучит в  нем
ирония, или это только так, избыток веселонравия, который сам собой просится
наружу? Вот, кажется, и хохочет человек над децентрализацией с точки  зрения
беспрепятственного и повсеместного битья по  зубам,  а  загляните-ка  ему  в
нутро  -  ан  окажется,  что  ведь  он   и   впрямь   ничего,   кроме   этой
беспрепятственности, не вожделеет! Вот и поди разбери, как это в  нем  разом
укладывается:  и  тоска  по  мордобитию,  и  несомненнейшая   язвительнейшая
насмешка над этою самою тоской!
     - А уж ежели, - продолжал между тем Прокоп,  -  ты  от  этих  прожектов
запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно
и не запить. Все бить да сечь, да стрелять...  коли  у  кого  чувствительное
сердце - ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели кто закалился - вот как
я, например, - так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть  -
ей-богу!
     Опять хохот, этот загадочный, расстраивающий нервы хохот!
     Но так как у меня голова все еще была  несвежа,  то  я  два  дня  сряду
просто-напросто пробродил из угла в угол и только искоса поглядывал на  кипу
писаной бумаги. А в груди между тем сосало, и бог  знает  каких  усилий  мне
стоило, чтоб не крикнуть: водки и закусить! Воздержаться от этого клича было
тем труднее, что у лакеев chambres  garnies  {меблированные  комнаты.}  есть
привычка, и притом препоганая:  поминутно  просовывает,  каналья,  голову  в
дверь и спрашивает: что прикажете? Ну, что я  могу  приказать?  Что  могу  я
ответить на его вызывающий вопрос, кроме:  водки  и  закусить!  Вот  дедушка
Матвей Иваныч - тот точно мог разные приказания отдавать, а я - что я могу?!
     Однако, повторяю, бог спас, и, может быть, я провел бы  время  даже  не
совсем дурно, если б не раздражали  меня,  во-первых,  периодические  визиты
поручика Хватова  и,  во-вторых,  назойливость  Прокопа.  Помимо  этих  двух
неприятностей, право, все было хорошо.
     Я находился в том состоянии, когда голова, за несколько  времени  перед
тем трещавшая, начинает мало-помалу  разгуливаться.  Настоящим  образом  еще
ничего не понимаешь, но кое-какие мысли уж бродят. Подойдешь  к  печке  -  и
остановишься; к окну подойдешь - и посмотришь. Что  в  это  время  бродит  в
голове - этого ни под каким видом не соберешь, а что бродит нечто  -  в  том
нет ни малейшего сомнения. По  временам  даже  удается  иное  схватить.  Вот
сейчас мелькнуло: хорошо бы двести тысяч выиграть - и ушло. Потом: какое это
в самом деле благодеяние, что откупа уничтожены, - и опять ушло. Вообще, все
приходит и уходит до такой степени  как-то  смутно,  что  ни  встречать,  ни
провожать нет надобности. И вдруг канальская мысль: не приказать ли водки?
     - Ну, нет, брат, шалишь! водка - это,  брат,  яд!  Вспомни,  как  ты  в
"Старом Пекине" чуть-чуть полового не ушиб и как потом в квартире у поручика
Хватова розоперстую аврору встречал!
     Ушло.
     И проходят таким образом часы  за  часами  спокойно,  безмятежно,  даже
почти весело! Все бы ходил да мечтал, а о чем бы мечтал - и сам  не  знаешь!
Вот, кажется, сейчас чему-то блаженно улыбался, по  поводу  чего-то  шевелил
губами, а через мгновенье - смотришь, забыл! Да и кто знает? может быть, оно
и хорошо, что забыл...
     Вот что совсем уж нехорошо - это Прокоп, который самым  наглым  образом
врывается в жизнь и отравляет лучшие, блаженнейшие минуты ее.  Каждый  день,
утром и вечером, он влетает ко мне и начинает приставать и даже ругаться.
     - Ну что, прочел?
     - Да, право, душа моя, боюсь я...
     - Что же ты после этого  за  патриот,  коли  не  хочешь  знать,  в  чем
нынешняя суть состоит!
     - Да запью я! чувствует мое сердце, что запью!
     - Так ты помаленьку, не вдруг! Сперва  "о  децентрализации",  потом  "о
необходимости оглушения, в смысле временного  усыпления  чувств",  потом  "о
переформировании де сиянс академии". Есть даже прожект "о  наижелательнейшем
для всех сторон упразднении женского вопроса". Честью  тебе  ручаюсь:  начни
только! Пригубь! Не успеешь и оглянуться, как  сам  собой,  без  масла,  всю
груду проглотишь!
     И я начал.

     Но я приступил не  вдруг.  Сначала  произвел  наружный  осмотр,  причем
оказалось, что все прожекты  были  коротенькие,  на  одном,  много  на  двух
листах. Потом  перечитал  заглавия  и  убедился,  что  везде  говорилось  об
упразднении и уничтожении, и только один прожект трактовал о расширении,  но
и то - о расширении области действия квартальных  надзирателей.  Затем  мною
овладела моя обычная привычка резонировать по поводу выеденного  яйца,  и  я
уже на целые сутки сделался неспособным ни к каким дальнейшим исследованиям.
Одни названия навели на меня  какие-то  необыкновенно  тоскливые  мысли,  от
которых  я  не  мог  отделаться  ни  насвистыванием   арий   из   "Герцогини
Герольштейнской",  ни  припоминанием  особенно   характерных   эпизодов   из
последних наших трактирных похождений, ни даже закусыванием соленого огурца,
каковое закусывание, как известно, представляет, во время  загула,  одно  из
самых дивных, восстановляющих средств (увы! даже и это средство отыскано  не
мною, непризнанным Гамлетом сороковых годов, а все тем же  дедушкой  Матвеем
Иванычем!).
     Во имя чего, думалось мне, волнуются и  усердствуют  из  глубины  своих
усадьб отставные прапорщики, ротмистры,  полковники?  из-за  чего  напрягают
мозги выгнанные из службы подьячие? что породило это ужаснейшее  творчество,
которым заражены российские грады и веси и печальный плод которого - вот эта
груда прожектов, которую мне предстоит перечитать?
     Вникните пристальнее в процесс этого творчества, и  вы  убедитесь,  что
первоначальный источник его заключается в неугасшем еще чувстве  жизни,  той
самой "жизни", с тем же содержанием и теми же поползновениями, о  которых  я
говорил в предыдущих моих дневниках. Все мы: поручики, ротмистры,  подьячие,
одним словом, все, причисляющие себя к  сонму  представителей  отечественной
интеллигенции, - все мы были свидетелями этой "жизни", все  воспитывались  в
ее преданиях, и как бы мы ни открещивались от нее, но не можем, ни под каким
видом не можем представить себе что-либо иное, что не находилось бы в прямой
и неразрывной связи с тем содержанием, которое выработано  нашим  прошедшим.
Все мы хотим жить именно  тем  самым  способом,  каким  жил  дедушка  Матвей
Иваныч, то есть жить хоть безобразно (увы! до других идеалов редкие  из  нас
додумались), но властно, а не слоняться по белу свету, выпуча глаза.
     Эта  перспектива  "слоняния"  раздражает  нас.  Был  момент,  когда  мы
искренно поверили, что в раскладывании гранпасьянса заключается  единственно
возможная, так сказать, провиденциальная роль наша в  будущем.  Был  момент,
когда мы не шутя ощутили, что почва ушла из-под ног наших и что нам остается
только бежать, бежать и бежать. И теперь, при  одном  воспоминании  об  этом
ужасном времени, скверно делается во рту. Но  инстинкт  самосохранения  спас
нас. Он заставил нас оглянуться и подумать. Оглянулись, подумали - видим: мы
те же, да и кругом нас все то же. И мы  "dansons,  chantons  et  buvons",  и
кругам нас "chantons, dansons et  buvons".  Конечно,  некоторые  подробности
изменились,  но  разве  подробности   когда-нибудь   составляли   что-нибудь
существенное? Сегодня они имеют один вид, завтра - будут иметь другой.  Если
главная  основа  жизни  не  поколеблена,  то  нет  ничего  легче,  как  дать
подробностям ту или другую форму - какую хочешь. Сегодня у нас - la grandeur
d'ame est a l'ordre du jour {величие души  поставлено  в  порядок  дня.},  а
завтра - alea jacta est! {жребий брошен!}  -  на  очереди  будут:  натиск  и
быстрота! Стало быть, ежели нам, отставным корнетам, ротмистрам и  подьячим,
показалось на минуту, что почва ускользает из-под наших ног, то  это  именно
только показалось, а  на  самом  деле  ничего  нового  не  произошло,  кроме
кавардака, умопомрачения, труса и т. д. Стало быть, надо только  разъяснить,
рассеять и затем - настоять. Мы струсили, как дети, сами не  зная  чего;  мы
призрачную жизнь, простую взбалмошлую накипь, признали за нечт