л препятствовать
тебе! Но ты хочешь во что бы то ни стало отнимать жизнь!! Воля твоя,  а  это
несправедливо.
     - Кто? я-то хочу отнимать жизнь? Господи! да кабы не клятва моя! Ты  не
поверишь, как они меня мучают! На днях - тут у нас обозреватель один есть  -
принес он мне свое обозрение... Прочитал я его - ну, точно в  отхожем  месте
часа два просидел! Троша у него за душой нет,  а  он  так  и  лезет,  так  и
скачет! Помилуйте, говорю,  зачем?  по  какому  случаю?  Недели  две  я  его
уговаривал, так нет же, он все свое: нет, говорит, вы  клятву  дали!  Так  и
заставил меня напечатать!
     - Странно мне во всем этом одно: если вы, как ты  уверяешь,  выступаете
прямо  с  намерением  отнимать  жизнь   у   всякого,   кто   не   занимается
пенкоснимательством, то отчего же и  у  вас  не  отнимут  жизни?  ведь  это,
кажется, очень нетрудно!
     - Нет, брат, теперь это очень и очень даже трудно. Если бы  прихлопнули
нас в то время, когда мы только что начинали разводить нашу канитель, -  ну,
тогда, точно, это было бы нетрудно. Тогда и публике оно было бы понятнее, да
и у нас кое-какая совесть еще была. А теперь, когда мы и сами вошли во вкус,
да и публику отуманило наше  пенкоснимательство,  -  ничего  ты  с  нами  не
поделаешь! Как ты ни прижимай меня  к  стене  -  во-первых,  с  меня  нечего
взять... гол, братец, я как сокол! а во-вторых,  я  все-таки  до  последнего
издыхания буду барахтаться и высовывать тебе  язык!  Я,  брат,  отлично  эту
штуку понял, что покуда я барахтаюсь -  какие  бы  я  пошлости  ни  говорил,
публика все-таки скажет: эге!  да  этот  человек  барахтается,  стало  быть,
что-нибудь да есть у него за душой! Впрочем, что толковать об этом! выпьем!
     Менандр несколько раз прошелся взад и вперед по комнате, потер себе лоб
и сказал:
     - Да; нет мне от них спасения! Эй! Кто тут!  отнести  статью  господина
Нескладина в типографию! Теперь газета наша обеспечена. Он, по крайней мере,
нумеров пятнадцать будет закатывать по семи столбцов!
     Менандр посмотрел на меня и разразился хохотом.
     - А я еще тебя хотел завербовать в нашу газету! - воскликнул он, - нет,
уж лучше ты не ходи... не ходи ты ко мне, ради Христа!  Не  раздражай  меня!
Белинский! Грановский! Добролюбов... и вдруг Неуважай-Корыто! Черт знает что
такое!
     Менандр вытянул руку во всю величину и повторил: Неуважай-Корыто! Я,  в
свою очередь, взглянул на него: он был пьян.
     Между тем розоперстая аврора уже смотрела во все окна  и  напоминала  о
благодеяниях сна.
     - Прощай, брат!..  Пожалуйста!  прошу  тебя,  ты  ко  мне  не  приходи!
Покойной тебе ночи, а я пойду екатеринославскую  корреспонденцию  разбирать.
Там, брат, нынче сурки все поля изрыли - вон оно куда пошло!
     Мы вошли в переднюю, и, о ужас! - застали там  самого  Неуважай-Корыто,
который спал на лавке или притворялся спящим.
     - Он нас подслушивал! - шепнул мне Менандр.
     Неуважай-Корыто между тем протирал глаза и бормотал:
     - А я калоши искал, да, кажется, и заснул. Боже! четвертый час!  А  мне
еще нужно  дописать  статью  "О  типе  древней  русской  солоницы"!  Менандр
Семеныч! а когда же вы напечатаете мою статью: "К вопросу о том:  макали  ли
русские цари в соль пальцами или доставали оную посредством ножей"?
     Но Менандр смотрел на него осовелыми  глазами  и  мычал  что-то  совсем
несообразное...
     - Закусывали?! - язвительно заметил Неуважай-Корыто и  стал  отыскивать
калоши.
     В  углу,  действительно,  стояли  огромные  зимние  боты,   в   которые
Неуважай-Корыто и обул свои ноги, к величайшему  изумлению  "веселого  мая",
выглядывавшего в окна.
     Мы очутились на улице вдвоем с Неуважай-Корыто. Воздух был влажен и еще
более неподвижен, нежели с вечера. Нева казалась окончательно погруженною  в
сон; городской шум стих, и лишь  внезапный  и  быстро  улетучивавшийся  стук
какого-нибудь запоздавшего экипажа напоминал, что  город  не  совсем  вымер.
Солнце едва показывалось из-за домовых  крыш  и  разрисовывало  причудливыми
тенями лицо Неуважай-Корыто. Верхняя половина этого лица была ярко освещена,
тогда как нижняя часть утопала в тени.
     Несколько минут мы шли молча.
     -  Нет,  вы  решительно  не  понимаете   меня!   -   вдруг   воскликнул
Неуважай-Корыто, круто  останавливаясь.  И,  видя,  что  лицо  мое  выражает
недоумение, продолжал: - Не зная пенкоснимательства, вы, конечно, не  можете
постичь те наслаждения, которые сопряжены с этим занятием!
     - Да; я почти незнаком с этим делом...
     - Вот почему оно и кажется вам легкомысленным. Вы не знаете  восторгов,
которые  охватывают  все  существо  человека,  когда  он  вдруг,  совершенно
неожиданно для самого себя, открывает, что Чурилка - совсем не Чурилка.
     Он снял с себя картуз; волоса на  голове  у  него  растрепались;  глаза
горели диким блеском.
     - Вы думаете, что тут дело идет только о Чурилке?  -  продолжал  он,  -
нет, тут захватываются авторитеты...  эти  презренные,  ненавистные  кумиры,
которым мы, к стыду нашему, до сих пор еще поклоняемся.  Нет,  я  не  просто
пенкосниматель...   я   радикал   пенкоснимательства!   Погодин!   Карамзин!
Бодянский! Забелин! вы все, которые с помощью Чурилок нашли  себе  доступ  в
храм истории, - я проклинаю вас! А меня даже мальчишки  на  улицах  дразнят,
что я занимаюсь Чурилками! И никто не хочет понять,  что  Чурилка  -  только
предлог,  который  позволяет  мне  удовлетворить  моей  страсти  разрушения!
Погодин! проклинаю! проклинаю! проклинаю!
     Последнее заклинание он выкрикнул  так  громко,  что  дремавший  вблизи
городовой проснулся и сделал под козырек.
     - Знаете ли вы, - продолжал он, - что я боготворю Оффенбаха! Оффенбах -
да ведь это само отрицание! А между тем я вынужден защищать Даргомыжского  и
Кюи - не горько ли это?
     - Позвольте! но ежели вы нашли в себе достаточно силы, чтобы  отставить
Чурилку, то почему бы вам не поступить точно таким же образом и относительно
Кюи?
     - Не могу! тут  есть  одно  недоразумение!  Неуважай-Корыто  повертелся
несколько секунд на месте,
     как бы желая нечто объяснить, потом поспешно надел  картуз  на  голову,
махнул рукой и стал быстро удаляться от меня. Через  минуту,  однако  ж,  он
остановился.
     - Но эта минута настанет! - крикнул он мне, - я уничтожу их! Я утоплю в
ложке воды и Даргомыжского, и Цезаря Кюи! Я сниму с них маску!! Сниму!!

        "VII "

     Некомпетентность  "пенкоснимателей"  в  вопросах  жизни  не   подлежала
сомнению. Ясно, что это люди унылые, безнадежно ограниченные и притом злые и
упорные. Они способны бесконечно ходить  вокруг  живого  дела,  ни  разу  не
взглянув ему  в  лицо.  В  литературе,  сколько-нибудь  одаренной  жизнью  и
сознающей свое воспитательное значение, существование подобных деятелей было
бы немыслимо; в литературе, находящейся  в  состоянии  умертвия,  они  имеют
возможность не только играть роль, но даже импонировать и  детские  пеленки,
детский разрозненный лепет "ба-ля-ма-а" выдавать за ответы на запросы жизни.
     Среди этой груды мертвых тел Неуважай-Корыто - единственная личность, к
которой можно чувствовать симпатию. По крайней мере, это человек  убежденный
и чего-нибудь достигающий. Он, не переставая долбить в одну точку, рано  или
поздно непременно что-нибудь выдолбит. Его специальность- царство мертвых. В
этом царстве, сражаясь с Чурилками  и  исследуя  вопрос  о  том,  макали  ли
русские цари в соль пальцами, он может совершить тьму подвигов, не  особенно
славных и полезных, но, в применении к царству теней, весьма  приличных.  Но
зачем понадобилось его участие в  деле,  имеющем  претензию  на  жизнь?  Или
Менандру во что бы то ни стало необходимо было, чтоб в этом сонмище  мертвых
тел, притворяющихся живыми, было хоть одно подлинно мертвое тело?
     Я  уверен,  что  Неуважай-Корыто  глубоко  презирает  и   Менандра,   и
Нескладина, и всех остальных притворщиков. Притворство не в  его  характере.
Зачем притворяться живыми, когда мы  мертвы  и  когда  нет  положения  более
почтенного, как  положение  мертвого  человека?  -  так  убеждает  он  своих
сопенкоснимателей. И ежели он, за всем  тем,  якшается  с  ними,  то  потому
только, что как ни изловчаются они казаться живыми,  все-таки  не  могут  не
быть мертвыми.
     Разочаровавшись в Менандре, я решился не обращаться более к литературе.
К чему? - литература умерла или убита; она отказалась от поисков  в  области
мысли и всецело обратилась к пенкоснимательству. Пенкоснимательство - не ка-
кое-нибудь частное явление; это болезнь данной минуты. Это  общее  понижение
мыслительного уровня до той неслыханной степени, которая сама себе  отыскала
название  пенкоснимательства.  Очевидно,  что  литературная  мысль  утратила
ясность и сделалась неспособною не только  давать  практические  решения  по
вопросам жизни, но даже определять характер и значение последних. Литература
уныло бредет по заглохшей колее  и  бессвязно  лепечет  о  том,  что  первое
попадется  под  руку.  Творчество  заменено   словосочинением;   потребность
страстной руководящей мысли заменена хладным пережевыванием азбучных  истин.
Каким  горьким  процессом  дошла  литература  до   современного   несносного
пенкоснимательного бормотания? Было ли тут насильство,  или  же  измельчание
произошло вследствие непростительного самопроизвольного неряшества?
     Что внешний гнет играл здесь немалую роль - в этом  не  может  быть  ни
малейшего сомнения. Но, признаюсь, в моих глазах едва ли не  важнее  вопрос:
сопровождалось  ли  это  вынужденное   измельчание   какой-нибудь   попыткой
ускользнуть от него? Была ли попытка оградить литературную самостоятельность
от  случайностей,  или,  по  малой  мере,  обеспечить  писателя  на   случай
вынужденного бездействия? Вот на эти-то вопросы я и не  берусь  отвечать.  Я
могу  только  догадываться,  что  ежели   литература,   даже   по   вопросам
самосохранения,  неспособна  прийти  к  единомыслию,   а   способна   только
предаваться взаимным заушениям по поводу выеденного яйца, то ее  вынужденное
измельчание равняется измельчанию самопроизвольному.
     Мы со всех сторон слышим жалобы на ненадежность литературной профессии,
и между тем ни один из  ожиревших  каплунов,  занимающихся  антрепренерством
пенкоснимательства, пальца о палец не ударит, чтоб прийти на помощь или,  по
малой мере, возбудить вопрос об устранении этой  ненадежности.  Литературное
дело  идет  заведенным  издревле  порядком   к   наибыстрейшему   наполнению
антрепренерских карманов, а  писатель-труженик,  писатель,  полагающий  свою
жизнь в литературное дело, рискует,  оставаясь  при  убеждении,  что  печать
свободна, в одно прекрасное утро очутиться на мостовой...
     Но как бы там ни было, а в результате оказывается какое-то  безнадежное
утомление. Писателю не хочется писать, читателю - противно читать.  Взял  бы
бросил все и ушел - только куда бы ушел? Необходимость что-нибудь  высказать
является  результатом  не  внутренней  подстрекающей  потребности  духа,   а
известным образом сложившихся  внешних  обстоятельств.  Нужно  к  известному
сроку дать известное количество печатного  материала  -  в  этом  одном  вся
задача.  Это  бремя,  не  имеющее  в  себе  ничего  привлекательного,  а   в
большинстве случаев  даже  небезопасное.  Понятно,  что  выходит  бессвязный
детский лепет, с тою разницею, что последний естествен и свободен, тогда как
так называемые капитальные произведения  литературы  имеют  характер  жалкой
вымученности. Понятно также, что и читатель  пропускает  мимо  все  эти  так
называемые капитальные произведения русской журналистики и  обрушивается  на
мелкие известия и стенографические отчеты. Тут, по крайней  мере,  он  имеет
дело с фактом, не отравленным пенкоснимательными рассуждениями  о  том,  что
все на свете сем превратно, все в сем свете коловратно.
     Но для пенкоснимателей это время все-таки самое льготное.
     Повторяю: в литературе, сколько-нибудь одаренной жизнью, они  не  могли
бы существовать совсем, тогда как теперь они имеют возможность  дать  полный
ход невнятному бормотанию, которым преисполнены сердца их.  Наверное,  никто
их не прочитает, а следовательно, никто и не обеспокоит  вопросом:  что  сей
сон значит? Стало быть, для них выгода очевидная.
     Прежде всего  положение  пенкоснимателей  относительно  так  называемых
"карательных мер" самое благонадежное, и ежели они за всем тем жалуются, что
им дано мало свободы, то это происходит отчасти вследствие  дурной  привычки
клянчить, а отчасти вследствие того, что  они  все-таки  забывают,  что  при
большей свободе они совсем не могли бы существовать. В самом деле, что такое
"пенкосниматели"?  -  Это  недоконченный,  лишенный  самостоятельной   жизни
организм, который может водиться только в  запертом  наглухо  и  никогда  не
проветриваемом помещении. Откройте  окна  и  двери,  пустите  струю  свежего
воздуха - и паразиты мгновенно  исчезнут.  Ужели  же  пенкосниматели  навеки
осуждены не понимать, что  ежели  современное  их  существование  не  вполне
совершенно, то все-таки оно лучше, нежели то несуществование, на которое они
были бы обречены при более благоприятных для печатного слова условиях?
     Что бы ни говорили пенкосниматели, никто не поверит, чтобы относительно
свободы тянуть канитель когда-нибудь и где  бы  то  ни  было  возможны  были
препятствия. Если же таковые, к удивлению, и встречаются, то это  не  больше
как плод минутного недоразумения, рассеять которое  не  составляет  никакого
труда. И пенкосниматели, и их случайные каратели стоят  так  близко  друг  к
другу, что серьезной вражды между ними невозможно предположить.  Иногда  они
не понимают друг друга - это, конечно,  дело  возможное;  но  причина  этого
явления заключается не в чем-либо существенном, а  просто  в  том  озорстве,
которому,  по  временам  и   притом   всегда   без   надобности,   предаются
пенкосниматели. Им хочется казаться самостоятельными, не быв оными, - и  вот
они начинают  критиковать,  придираться  и  дразнить.  Так,  например,  если
действительность в известных случаях гласит: за такое-то  деяние-  семь  лет
каторги, то пенкосниматель непременно сочтет за долг доказывать, что было бы
и справедливее и целесообразнее уменьшить этот срок до шести лет одиннадцати
месяцев двадцати девяти дней двадцати трех часов пятидесяти пяти  минут.  Но
мало того, что он будет утверждать это, он станет упрекать  действительность
в  бесчеловечии,  начнет  дразниться  своим  открытием,  будет   без   конца
приставать  с  ним  и  оттачивать  об  него  свое  гражданское  мужество.  И
действительно, в конце концов, по недоразумению, так раздразнит, что  сейчас
ему - в лоб камнем. Ясно, однако ж, что этот камень повредит ему лоб  совсем
не за сбавку пяти минут каторги, а за то:  не  дразнись!  не  проедайся!  не
приставай!
     Следовательно, нужно только перестать дразнить - и дело будет в  шляпе.
Не пенкоснимательство пугает, а претит лишь случайный вкус того или  другого
вида его. Один вид на вкус сладковат, другой кисловат, третий горьковат;  но
и тот, и другой, и третий - все-таки представляют собой видоизменения одного
и того же пенкоснимательства - и ничего больше.
     Вторая выгода, которою пользуются пенкосниматели,  заключается  в  том,
что их ни под каким видом ни уследить, ни  уличить  невозможно.  Нет  у  них
ничего, а потому и ухватить их не за что.
     Одна из характеристических черт  пенкоснимательства  -  это  враждебное
отношение к  так  называемым  утопиям.  Не  то  чтобы  пенкосниматели  прямо
враждовали, а так, галдят. Всякий  пенкосниматель  есть  человек  не  только
ограниченный, ко и совершенно лишенный воображения; человек,  который  самой
природой осужден  на  хладное  пережевывание  первоначальных,  так  сказать,
обнаженных  истин.  Наделите   самого   ограниченного   человека   некоторым
количеством фантазии, он непременно устроит себе  уголок,  в  котором  будет
лелеять какую-нибудь заветную мечту. Мечты эти будут, конечно, не важные: он
будет мечтать или о возможности выиграть двести тысяч, или о том, что хорошо
было бы завоевать Византию, или  о  том,  наконец,  в  Москве  или  в  Киеве
надлежит быть сердцу России. Но, во всяком случае, у него будет нечто  свое,
заветное, к чему можно  отнестись  критически,  чем  можно  разбередить  его
умственные силы. Пенкосниматель не только свободен от всех мечтаний, но даже
горд этой  свободой.  Он  не  понимает,  что  утопия  точно  так  же  служит
цивилизации, как и самое конкретное научное открытие. Он уткнулся в забор  и
ни о чем другом,  кроме  забора,  не  хочет  знать.  Не  хочет  знать  даже,
существуют ли на свете иные заборы, и в  каком  отношении  находятся  они  к
забору, им созерцаемому. И всех, кто напоминает ему об этих иных заборах, он
называет утопистами, оговариваясь при этом, что только литературные приличия
не дозволяют ему применить здесь название жуликов. "Ковыряй тут, а не в ином
месте, ибо только тут обретешь искомый навоз!" - вещает он глубокомысленно и
забрызжет с ног до головы всякого, кто  позволит  себе  не  последовать  его
вещаниям.
     Таким образом, с точки зрения фантазии, пенкосниматель неуязвим. Нет  у
него ее, а следовательно, и доказывать ему необходимость  этого  элемента  в
литературе и жизни  -  значит  только  возбуждать  в  нем  смех,  в  котором
простодушие до такой степени перемешано с нахальством, что трудно  отличить,
на которой стороне перевес.
     Бог с ними, однако ж, с  утопиями,  если  уж  этому  выражению  суждено
наводить страх на всех, кому нужны страшные слова, чтобы  замаскировать  ими
духовную нищету. Но ведь и  помимо  утопий  есть  почва,  на  которой  можно
критически отнестись к действительности, а именно та почва, на которой стоит
сама действительность. Ограничьте  конкретность  факта  до  самой  последней
степени, доведите ее до самой нищенской наготы, - вы все-таки не отвергнете,
что даже оскопленный пенкоснимательными усилиями факт имеет и свою  историю,
и свою современную обстановку, и свои ближайшие последствия, не касаясь  уже
отдаленного будущего. Разъяснить  эту  обстановку  факта,  определить  путь,
которому он должен следовать, не извращая своего внутреннего смысла,  -  все
это уже совсем не утопия, а именно та самая почва факта, на которой он стоит
в действительности.  Но  пенкосниматель,  постоянно  твердя  о  конкретности
фактов, даже и здесь выказывает лишь бессилие.  Твердя  о  конкретности,  он
разумеет совсем не конкретность, а разрозненность, а потому все,  что  имеет
вид обобщения, что напоминает об  отношении  и  связи,  -  все  это  уже  не
подходит под его понятие о конкретности и сваливается в одну  кучу,  которой
дается название "утопия". Наше время - не время широких задач! -  гласит  он
без всякого стыда: не расплывайся! не заезжай! не раздражай! Взирай прилежно
на то, что у тебя лежит под носом, и далее не дерзай!
     Как ни противна эта мутная пена слов, но она представляет  своего  рода
твердыню,  за  которою,  с  полною  безопасностью,  укрывается  бесчисленное
пенкоснимательное  воинство.   Благодаря   этой   твердыне,   пенкосниматель
выскальзывает  из  рук  своего  исследователя,  как  вьюн,  и  уследить   за
случайными эволюциями его бродячей мысли все равно что уследить неуследимое.
Конечно, коли хотите, и тут  должна  же  существовать  известная  логическая
последовательность, как была таковая и у тех харьковских юношей, которые  от
хорошего житья задумали  убить  ямщика;  но  для  того,  чтобы  открыть  эту
последовательность и вынести для нее оправдательный вердикт, необходимо быть
или всеоправдывающим присяжным  будущего,  или,  по  малой  мере,  присяжным
харьковского окружного суда.
     Возьмитесь за любое литературное издание пенкоснимательного  пошиба,  и
вы убедитесь, как трудно отнестись критически к тому, что никогда  не  знало
никакого идеала, нико