а-тко выкуси!
     Глаза  у  генералов  постепенно  расширялись;   чиновники   похоронного
ведомства потихоньку  посмеивались,  а  Прокоп  разгорячался  все  больше  и
больше.
     - Скажи это я, русский, - ораторствовал он, -  давно  бы  у  меня  язык
отнялся! А с вас, с немцев, все как с гуся вода!
     Слово за слово, генералы так обиделись,  что  прицепили  палаши,  взяли
каски  и  ушли.  Псокоп  остался  победителем,   но   поминовенная   закуска
расстроилась. Как ни упрашивал казначей-распорядитель еще и еще раз помянуть
покойного, строптивость Прокопа произвела свое действие. Чиновники  боялись,
что он  начнет  придираться  и,  пожалуй,  даже  не  отступит  перед  словом
"прохвосты". Мало-помалу зала пустела, и  не  более  как  через  полчаса  мы
остались с Прокопом вдвоем.
     - Ну, скажи, пожалуйста,  какая  тебе  была  охота  поднимать  всю  эту
историю? - укорял я Прокопа.
     - А по-твоему, в рот им смотреть?
     - Как ты странно, душа моя, рассуждаешь!  совсем  с  тобой  правильного
разговора вести нельзя!
     - Нет, ты мне ответь: в рот, что ли, им смотреть!  А  я  тебе  вот  что
говорю: надоела мне эта немчура белоглазая! Я, брат, патриот - вот что!
     - Но ведь здесь...
     - И здесь, и там,  и  везде...  везде  я  им  нос  утру!  Поди-тка  что
выдумали: двести лет сряду в плену у себя нас держат!
     Спорить было бесполезно, ибо в Прокопе все чувства и мысли  прорывались
как-то случайно. Сегодня он негодует на  немцев  и  пропагандирует  мысль  о
необходимости свергнуть немецкое иго; завтра он же будет говорить:  чудесный
генерал! одно слово, немец! и даже  станет  советовать:  хоть  бы  у  немцев
министра финансов на подержание взяли - по крайности, тот аккуратно  бы  нас
обремизил!
     Когда мы вышли, солнце еще не думало склоняться к западу. Я взглянул на
часы  -  нет  двух.  Вдали  шагали  провиантские  и  другие   чиновники   из
присутствовавших на обеде и, очевидно,  еще  имели  надежду  до  пяти  часов
сослужить службу отечеству. Но куда деваться мне и Прокопу? где приютиться в
такой час, когда одна еда отбыта, а для другой еды еще не наступил момент?
     - К Дороту, что ли? - раздумывал Прокоп, - да там, поди, и  татары  еще
дрыхнут! А надо где-нибудь до пяти часов провести время!  Ишь  чиновники-то!
ишь, ишь, ишь, как улепетывают! Счастливый народ!
     Делать нечего, я должен был пригласить его ко мне.
     - Ну, вот, и спасибо! Вздремнем часок, другой, а там и опять марш!

                                   -----

     Но надежде на восстановляющий  сон  не  суждено  было  осуществиться  с
желаемою скоростью. Прокоп  имеет  глупую  привычку  слоняться  по  комнате,
садиться на кровать к своему товарищу, разговаривать и вообще ахать и охать,
прежде нежели заснет.  Так  было  и  теперь.  Похороны  генерала,  очевидно,
настроили Прокопа на минорный тон,  и  он  начал  мне  сообщать  новость  за
новостью, одна печальнее другой.
     - Да ты знаешь ли, - сказал он, - что на этих днях в Калуге  семнадцать
гимназистов повесились?
     - Что ты! Христос с тобой!
     - Верно говорю, что повесились. Не хотят по-латыни учиться - и баста!
     - Да врешь ты! Если б что-нибудь подобное случилось, неужто  в  газетах
не напечатали бы!
     - Так тебе и позволили печатать - держи карман! А что повесились -  это
так. Вчера знакомый из Калуги на Невском встретился: все экзамены,  говорит,
выдержали, а как дошло до латыни - и на экзамен  не  пошли:  прямо  взяли  и
повесились!
     - Однако, брат, это черт знает что!
     - И я то же говорю. Такое, брат, это дело, такое дело, что я вот  и  не
дурак, а ума не приложу.
     Прокоп потупился, и некоторое время, сложив в  раздумье  руки,  обводил
одним указательным пальцем около другого.
     - Нынче и дети-то словно не  на  радость,  -  продолжал  он,  -  сперва
латынь, потом солдатчина. Не там, так тут, а уж ремиза не миновать. А у меня
Петька смерть как этой латыни боится.
     - Ну, принудил бы себя! что за важность!
     - И я ему то же говорил, да ничего не  поделаешь.  Помилуйте,  говорит,
папенька, это такой проклятый язык, что там что  ни  слово,  то  исключение.
Совсем, говорит, правил никаких нет!
     - Да нельзя ли попросить, чтоб простили его?
     - Просил, братец! ничем не проймешь!  Одно  ладят:  нынче,  говорят,  и
свиней пасти, так и то Корнелия Непота читать надо. Ну, как мне после  этого
немцев-канальев не ругать!
     Прокоп  опять  задумался,  и  некоторое  время  в  комнате  царствовало
глубокое молчание, прерываемое лишь вздохами моего друга.
     - А то слышал еще, Дракин, Петр  Иванович,  помешался?  -  вновь  начал
Прокоп.
     - Господи! да откуда у тебя все такие новости?
     - Вчера из губернии письмо получил. Читал, вишь, постоянно  "Московские
ведомости",  а  там  все  опасности  какието  предрекают:  то  нигилизм,  то
сепаратизм... Ну, он и порешил. Не стоит,  говорит,  после  этого  на  свете
жить!
     - Скажите на милость! А какой здоровый был!
     - Умница-то какая - вот ты что скажи! С губернатором ли  сцепиться,  на
земском ли собрании кулеврину подвести - на все первый человек! Да что  Петр
Иванович - этому, по крайней мере, было с чего сходить - а вот ты что скажи;
с чего Хлобыстовский, Петр Лаврентьевич, задумываться стал?
     - Неужто и он?
     - Да, и от чего стал задумываться... от "Петербургских  ведомостей"!  С
реформами там нынче все поздравляют, ну вот он читал-читал,  да  и  вообрази
себе, что идет он по длинномудлинному коридору, а там,  по  обеим  сторонам,
все пеленки... то бишь все реформы развешены! Эхма! чья-то теперь очередь  с
ума сходить!
     Новое молчание, новые вздохи.
     - И что, братец, нынче за время такое! Где ни послышишь  -  везде  либо
запил, либо с ума сошел, либо повесился, либо застрелился. И ведь никогда мы
этой водки проклятой столько не жрали, как теперь!
     - От скуки, любезный друг!
     - Именно, брат, от скуки. Скажу теперича хоть про  себя.  Ну,  встанешь
это утром, начнешь думать, как нынче день провести. Ну, хоть ты меня зарежь,
нет у меня делов, да и баста!
     - Да и у меня, душа моя, их немного.
     - Вот, говорят, от губернаторов все отошло: посмотрели бы на  нас  -  у
нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в
департаменте  -  грешный  человек,  все  еще  поглядываю,  не  сорвется   ли
где-нибудь дорожка, - только сидит их там, как мух в стакане. Вот  сидит  он
за  столом,  папироску  покурит,  ногами  поболтает,  потом  возьмет   перо,
обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и  опять
поваракает - ан времени-то, гляди, сколько ушло!
     - А нам с тобой деваться некуда!
     - Пристанищев у нас нет никаких - оттого и времени праздного много. А и
дело навернется - тоска на него глядеть! Отвыкли. Все тоска! все тоска! а от
тоски, известно, одно лекарство: водка. Вот мы и  жрем  ее,  чтобы,  значит,
время у нас свободнее летело.
     - Да, душа моя, видно, остались мы с тобой за штатом!
     - Не за штатом, а просто ни при чем. Ну, скажи на милость, кабы у  тебя
свое дело было, ну,  пошел  ли  бы  ты  генерала  хоронить?  Или  опять  эти
Минералы, - ну, поехал ли бы ты за семь верст киселя есть, кабы у тебя  свой
интерес под руками был?
     - Так за чем же дело стало? Возьмем да и не поедем сегодня на Минералы!
     - Ну, стало быть, в Шато-де-Флер поедем, а  уж  туда  либо  сюда  -  не
минешь ехать.
     - Да отчего  же!  Посидим  дома,  пошлем  за  обедом  в  кухмистерскую,
напьемся чаю, потолкуем... Может быть, что-нибудь да и найдется!
     - Ничего не найдется. О том, что ли, толковать, что все  мы  под  богом
ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом - не об чем. Кончится тем,
что посидим часок да и уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир.  Нет
уж, брат, от судьбы не уйдешь! Выспимся, да и на острова!
     Увы! Я должен был согласиться, что  план  Прокопа  все-таки  был  самый
подходящий. О чем толковать, когда никаких своих дел нет? А если  не  о  чем
толковать, то, значит, и дома сидеть незачем. Надо бежать к Палкину, или  на
Минерашки, или в Шато-де-Флер, одним словом, куда глаза глядят  и  где  есть
возможность забыть, что есть где-то  какие-то  дела,  которых  у  меня  нет.
Прибежишь - никак не можешь разделаться с вопросом: зачем прибежал?  Убежишь
- опять-таки не разделаешься с вопросом: зачем убежал? И все-то так.
     Наконец я заснул.

                                   -----

     Чертог сиял...
     В саду, однако ж, было почти  темно.  Отблеск  огней,  которыми  горело
здание минеральных вод, превращал полумрак майской ночи  в  настоящую  мглу.
Публика с какою-то безнадежною апатией колотилась взад и вперед,  не  рискуя
пускаться в аллеи более отдаленные и кружась в районе света,  выходящего  из
окон здания. Тут же, на площадке, волочили свои шлейфы современные Клеопатры
из  Гамбурга.  По  бокам  площадки,  около  столиков,  ютились  обоего  пола
посетители и истребляли всякого рода влагу. В  разных  местах,  на  покрытых
эстрадах, мерцали огни,  и  раздавались  звуки  музыки,  которые,  благодаря
влажности воздуха, даже в небольшом расстоянии  доходили  до  слуха  в  виде
треска. Несмотря на то что толпа была довольно компактная,  говор  стоял  до
такой степени умеренный, что мы, войдя в сад, после  шума  и  стука  съезда,
были как бы охвачены молчанием. По  временам  слышалось  бряцание  палаша  и
раздавался крик: человек! похожий на крик иволги в глухом лесу. Сырость была
несносная, пронизывающая.
     Странное дело! я и прежде нередко посещал  это  заведение,  и  довольно
коротко знаю его публику, но и до сих пор, входя в сад, не  могу  избавиться
от чувства некоторой неловкости. Посмотришь кругом - публика ведет  себя  не
только благонравно, но даже тоскливо, а между тем так и кажется, что вот-вот
кто-нибудь закричит "караул", или пролетит мимо развязный кавалер и выдернет
из-под тебя  стул,  или,  наконец,  просто  налетит  бряцающий  ташкентец  и
предложит вопрос:  "А  позвольте,  милостивый  государь,  узнать,  на  каком
основании вы осмеливаетесь обладать столь наводящей уныние  физиономией?"  А
там сейчас протокол, а назавтра заседание у мирового судьи, а там  апелляция
в съезд мировых судей, жалоба в кассационный департамент, опять  суд,  опять
жалоба, - и пошла  писать.  Положим,  что  подобные  происшествия  случаются
редко,  тем  не  менее   тревожное   чувство,   подсказывающее   возможность
чего-нибудь в этом роде, несомненно существует, и я уверен, существует не  у
меня одного.
     В этот  вечер  тревожное  чувство  давало  себя  знать  как-то  сильнее
обыкновенного. Очевидно, я одичал, одичал  в  Петербурге,  в  самом  разгаре
всякого  рода  утех.  В  течение  полугода  я   испытал   все   разнообразие
петербургской жизни: я был в воронинских  банях,  слушал  Шнейдершу,  Патти,
Бланш Вилэн, ходил в заседания суда, посетил всевозможные трактиры, бывал на
публицистических и других раутах, присутствовал  при  защите  педагогических
рефератов, видел в "Птичках певчих" Монахова и в "Fanny Lear" Паску, заседал
в Публичной библиотеке и осмотрел монументы столицы, побывал во всех клубах,
а в Артистическом был даже свидетелем скандала;  словом  сказать,  только  в
парламенте не был, но и то не потому, чтобы не желал там быть, а потому, что
его нет. И несмотря на все это, я одичал. Может быть, это от вина,  а  может
быть,   и   от   того,    что    разговоры    постоянно    слышу    какие-то
пенкоснимательно-несообразные, - как бы то ни было, но куда бы я ни  пришел,
везде мне кажется, что все глаза устремлены на меня,  и  во  всех  глазах  я
читаю: а ты зачем сюда пожаловал? И вот, как только мелькнет этот  вопрос  в
моей голове, мне делается совестно.  И  я  начинаю  робеть  и  смущаться,  и
воображать, что вот этот, например, усатый господин, который, гремя палашом,
мчится в мою сторону, мчится не иначе как с  злостным  намерением  выдернуть
из-под меня стул.
     Напрасно напрягал я взоры в темноту - я никого не мог  различить.  Даже
кокотки были как будто все на одно лицо, - и только по большей  или  меньшей
смелости жаргона можно было различить большую или меньшую знаменитость. Были
такие, около которых раздавалось непрерывное бряцание, - это, конечно, самые
счастливые, имевшие в перспективе ужин у Бореля и радужную бумажку; но  были
и такие, которые кружились совсем-совсем одни и" быть может,  осуждены  были
на последние два двугривенных нанять ваньку, чтоб вернуться на  Вознесенский
проспект или в Подьяческую. Прокоп был счастливее меня; он как-то и  в  тьму
ухитрялся проникнуть, и беспрестанно толкал  меня  в  бок,  спрашивая:  "Это
кто?.. вон,  высокий  в  плаще?"  или:  "А  этот  вон,  в  белом  жилете,  с
закрученными усиками... это директор департамента, кажется? Ну да, он! он  и
есть!"
     Мы с полчаса самым отчаянным образом бременили землю, и в течение всего
этого времени я не имел никакой иной мысли, кроме: "А что  бы  такое  съесть
или выпить?" Не то чтобы  я  был  голоден,  -  нет,  желудок  мой  был  даже
переполнен, - а просто не идет в голову ничего, кроме глупой  мысли  о  еде.
Вот долетел до ушей треск контрабаса, и  вдруг  опять  все  стихло,  хотя  и
видно, что на эстраде какой-то мужчина  не  переставая  махает  палочкой,  а
другие мужчины то поднимают, то опускают смычки. А мы все ходим и ходим, как
будто чего-то ждем. Наконец, несмотря на то что прошло с  приезда  не  более
двадцати минут, начинаем ощущать адскую усталость. И вот в ту самую  минуту,
когда я уже  порешил,  что  самое  подходящее  в  настоящем  случае:  выпить
коньяку, - раздался звонок, призывающий в залу представлений.  Господи!  как
же обрадовались мы этому звонку! с каким импетом рванулись в залу театра!  и
как рванулись вместе с нами  все  эти  бесприютные,  чающие  движения  воды,
которые ни к чему в жизни не могли приладиться, кроме  бряцания,  кокоток  и
шампанского!
     Вдруг, при входе в зал, среди толпы, я встречаю того  самого  товарища,
который, если читатель помнит, водил меня смотреть Шнейдершу. Он был окружен
еще двумя-тремя старыми товарищами, которые,  по  обыкновению,  юлили  около
него.
     - А! провинциал! А я ведь думал, что  ты  давно  в  своей  классической
Проплеванной!  Пришел  смотреть  Claudia?  Quelle  verve!  Sapristi!  {Какое
вдохновение! Черт побери!}
     Затем  Нагибин  (фамилия  моего  товарища)  нагнулся  к  моему  уху   и
таинственно шепнул:
     - А ведь я к вам, в губернию... mais chut! {но тсс!}
     - Как? уже помпадуром?! Поздравляю!!
     - Да, душа моя. Я решился принять. Ce n'est pas le bout du monde,  j'en
conviens, mais en attendant, c'est assez joli...  {Это  не  бог  весть  что,
согласен, но в ожидании лучшего это недурно...} Я на тебя надеюсь! Ты будешь
содействовать  мне!  C'est  convenu!  {По   рукам!}   Впрочем,   отсюда   мы
отправляемся ужинать к Донону, и, разумеется, ты с нами!
     Сказав это, Нагибин пожал мне руку и проследовал с своими спутниками  в
первые ряды.
     Признаюсь, это известие взволновало  меня.  Откровенно  говоря,  первое
чувство, заговорившее во мне, было дрянное чувство зависти. Ну,  за  что?  -
думалось мне: за что? Вот он теперь  "Le  sire  de  Porc-Epic"  {"Повелителя
Дикобраза".} будет слушать, с кокотками переглядываться -  ну,  и  сидел  бы
тут, и переглядывался бы! И самое место тебе, молокососу (я даже забыл, что,
называя Нагибина молокососом, я, как сверстник его, и себя причисляю к сонму
таковых), здесь сидеть! А  ты,  вместо  того,  помпадурш  будешь  разводить,
будешь содрогаться при виде царствующего в Тетюшах и Наровчате  вольномыслия
и  повсюду  станешь  внедрять  руководящие  догматы  Porc-Epic'a.  Но  через
короткое  время  зависть  улеглась,  и  взволнованное   чувство   обратилось
исключительно к моей собственной личности. А что, думалось мне,  ведь  ежели
бы я не закоснел в чине титулярного советника, ведь и я бы... Конечно,  живя
в провинции, я и пообносился, и одичал, и во  французском  диалекте  не  без
изъянцев; но ежели бы меня приодеть, пообчистить, я бы и теперь...  О,  черт
побери! именно я мог  бы,  даже  очень  мог  бы  и  помпадурш  разводить,  и
содрогаться от вольномыслия Чебоксар, и кричать "фюить!". Затем, переходя от
смягчения к смягчению, я дошел наконец до того, что даже ощутил  радость  по
случаю назначения Нагибина. По крайней мере, говорил я  себе,  у  меня  друг
будет!  Он  будет  поверять  мне  свои  тайны:  по  утрам  мы  будем  вместе
содрогаться и изыскивать меры, а вечером к помпадуршам станем ездить!
     А между тем Прокоп все время ел меня глазами. По странной игре природы,
любопытство выражалось в его лице в виде испуга, и выражение это сохранялось
до тех пор, пока не полагался конец мучившей его неизвестности.
     - Кто это? - спросил он меня, блуждая глазами.
     - Мой друг, Нагибин. Он, брат, к нам в помпадуры... Лицо Прокопа совсем
перекосило от испуга.
     - Чудак! что же ты меня не представил? - упрекнул он меня.
     Мы уселись где-то в шестом или седьмом ряду, и Прокоп никогда не роптал
на себя так, как теперь, за то, что пожалел полтора рубля и не взял места во
втором ряду, где сидели мои друзья.
     - Ну, что мы здесь увидим! - бормотал он, - эти вещи надо непременно из
первых рядов смотреть!
     Зала была почти полна, но Прокоп как-то ухитрился  сквозь  массу  голов
устроить себе coup d'oeil {подсматривание.} в сторону Нагибина.
     Он приподнимался всем корпусом, чтоб досыта наглядеться хоть на затылок
будущего обладателя сердец рязанско-тамбовско-саратовского клуба,
     - Да, этот подтянет! - говорил он.
     Да, душа моя, Нагибин шутить не любит!
     - Этот маху не даст! Ну, а эти... которые с ним... кто такие?
     - Это  тоже  старые  товарищи,  и,  вероятно,  все  по  очереди  у  нас
перебывают.
     - Перебывают - это верно. Однако завтра, чуть  свет,  напялю  мундир  и
явлюсь. Нельзя.
     Шел общий,  густой  говор;  передвигали  стульями;  слышалось  бряцание
палашей и картавый французский говор; румяные молодые  люди,  облокотясь  на
борты лож, громко хохотали и перебрасывались  фразами  с  партером;  кокотки
представляли собой  целую  выставку,  но  поражали  не  столько  изяществом,
сколько изобилием форм и какою-то тупою сытостью; некоторые из них ощипывали
букеты и довольно метко бросали цветами в знакомых кавалеров.
     Но вот занавес поднялся. Относительно нелепости содержания "Le sire  de
Porc-Epic" может быть сравнен разве с "Fanny Lear", с тою лишь разницею, что
последняя имеет претензию на серьезность, a "Porc-Epic" с тем и писан,  чтоб
украсить сцену колоссальною глупостью. Разобрать что-нибудь в этом сумбуре -
нет возможности, кроме того, что г. Теофиль дает г. Ру  пощечину  ягодицами,
что совсем даже неправдоподобно. Claudia звенела,  сыпала  пощечинами,  и  с
какою-то исступленною восторженностью поднимала  ноги.  Но  вот  "Porc-Epic"
посрамлен; гремят трещотки, бубны, тазы, барабаны, занавес опускается.
     Зачем я приехал?!
     Но несмотря на то, что этот вопрос представлялся мне чуть  не  в  сотый
раз, я все-таки и к Донону поехал, и с кокотками ужинал,  и  даже  увлек  за
собой  Прокопа,  предварительно  представив  его  Нагибину  как  одного   из
представителей нашего образованного сословия.
     Нагибин принял Прокопа с тою дружескою любезностью, которою  отличаются
вообще помпадуры новейшего закала, а во время нашего переезда к  Донону  (мы
ехали в четвероместной коляске) был  даже  очарователен.  Он  не  переставал
делать Прокопу вопросы, явно  свидетельствовавшие,  что  он  очень  серьезно
смотрит на предстоящую ему задачу.
     - Ваша губерния плодородная? - любопытствовал он.
     - Была, вашество, прежде, а теперь... Нынче, вашество, не плодородие, а
вольные мысли в ходу-с. Вот ежели вы изволите нас подтянуть, так оно,  может
быть, и воротится, плодородие-то...
     - П