равду,  а
именно на исследование климата России и его влияния на человека и  быт"  {И.
И. Янжул. Воспоминания о пережитом и виденном в 1864-1909 гг., вып. 2.  СПб.
1911, стр. 75.}.
     Не пользовалась покровительством начальства статистика и в  дальнейшем.
Е. Карнович иронически сопоставлял сумму, ассигнованную на  помпезный  прием
иностранных гостей, с другой, несравненно  более  скромной,  которая  крайне
неохотно выделялась на ежегодное содержание  Петербургского  статистического
комитета, и высказывал опасение, что русские  делегаты  на  конгрессе  будут
выглядеть не столько статистиками, сколько статистами.
     Герой  "Дневника"  тоже  считает,  что  "ежели  конгресс  соберется   в
Петербурге, то предметом его может быть только  коротенькая  статистика,  та
есть такая, в которой несколько глав окажутся оторванными".
     Однако в книге Салтыкова речь идет уже не о  подтасовке  тех  или  иных
цифр или умолчании о неприглядных  сторонах  русской  жизни:  весь  конгресс
оказывается мистификацией, затеянной  якобы  какими-то  досужими  шутниками.
Опутанные ложными показаниями и совершенно потерявшие  голову,  герои  полны
сознания своей виновности, впадают в какое-то истерическое  самобичевание  и
взаимные оговоры.
     "Щутники" разыграли свою мистификацию в полном соответствии  с  нравами
тогдашней царской юстиции и точно так же  неотличимо  от  "подлинника",  как
инсценируемое "ташкентцами приготовительного класса" судебное  прение  между
будущим прокурором Нагорновым и будущей звездой адвокатуры Тонкачевым.
     Почему же все-таки судебный процесс, описанный в  "Дневнике",  оказался
мистификацией? Потому ли, что атмосфера  общественной  паники  действительно
достигла такой силы, что подобные истории были вполне возможны? (Об одной из
них рассказала в своем дневнике Е. А. Штакеншнейдер, ужасаясь тому, "до чего
возбуждена и неуверенна в своей безопасности наша  мыслящая  молодежь,  если
готова видеть руку правительства в подобном наглом мошенничестве".)  {Е.  А.
Штакеншнейдер, Дневник, "Academia", стр. 402.} Или потому, что реальное; тем
более выраженное в сатирическом тоне, описание действительного политического
процесса выходило за пределы возможностей русского  подцензурного  писателя?
(Так, Салтыков не мог откровенно высказаться по поводу нечаевского процесса,
хотя, очевидно, это событие глубоко взволновало его.)
     В  хронике  "Наша  общественная  жизнь"  (март  1864   года)   Салтыков
предсказывал, что "разумное и живое дело не  изгибнет  никогда,  хотя  легко
может случиться, что ненужные задержки извратят  на  время  его  характер  и
вынудят пролагать себе дорогу волчьими тропинками" (т. 6, стр. 294).
     Однако, говоря о "волчьих тропинках", Салтыков тогда скорей всего  имел
в  виду  принципиально  допускавшийся  им  в  те  времена  "воровской  образ
действий" по отношению  к  торжествующему  злу,  заключавшийся  в  некоторых
наружных  компромиссах  с  последним,  мнимой  поддержке  его  ради  тайного
преследования нужной цели.
     Методы Нечаева  и  его  последователей,  раскрывшиеся  на  процессе  об
убийстве  студента  Иванова,  неожиданно  придали  размышлениям  о  "волчьих
тропинках" новый, зловещий смысл. Салтыков  вообще  колебался  в  вопросе  о
применении революционного насилия и высказал в "Господах ташкентцах" мрачное
опасение насчет преемственности насилия в истории:  "Конечно,  я  знаю,  что
есть какой-то Ташкент, который умирает, но в то же время знаю,  что  есть  и
Ташкент, который нарождается вновь. Эта преемственность  Ташкентов  поистине
пугает меня. Везде шаткость, везде  сюрприз.  Я  вижу  людей,  работающих  в
пользу идей несомненно скверных  и  опасных  и  сопровождающих  свою  работу
возгласом:  "Пади!  задавлю!"  и  вижу  людей,  работающих  в  пользу   идей
справедливых и полезных,  но  тоже  сопровождающих  свою  работу  возгласом:
"Пади! задавлю!" Я не вижу рамок, тех драгоценных рамок, в  которых  хорошее
могло бы упразднять дурное без заушений, без возгласов, обещающих  задавить"
{Интересно сопоставить это со следующими словами А. И. Герцена,  написанными
в том же 1869 году в "письмах" "К старому  товарищу":  "Неужели  цивилизация
кнутом, освобождение гильотиной составляют вечную необходимость всякого шага
вперед?.." (Герцен, т. XX, кн. 2, стр. 585).}.
     Салтыков внимательно следил  за  процессом  нечаевцев,  был  постоянным
посетителем процесса.
     И если даже предубежденные против революционеров  современники  вынесли
из посещений суда убеждение в моральной чистоте и силе  обвиняемых,  ставших
жертвой веры в своего руководителя,  то  Салтыков  по  своему  вещественному
темпераменту  не  мог  не  возмущаться  попыткой  печати  отождествить  всех
революционеров с Нечаевым. "Почитайте суждение газет и "вестника Европы"  по
Нечаевскому делу и судите, до чего дошла наша  печать,  -  писал  он  А.  М.
Жемчужникову 31 августа 1871 года.  -  Это  царство  мерзавцев,  готовых  за
полтинник продать душу".
     В статье "Так называемое "нечаевское дело" и отношение к  нему  русской
журналистики" (т. 9) Салтыков предпринял  свод  возмущавших  его  статей.  В
результате этого труда, который он, как и обещал Некрасову в  письме  от  17
июля  1871  года,  сделал  "совершенно  скромно",  вышла  в  высшей  степени
язвительная картина  поистине  холопского  единомыслия  большинства  органов
русской прессы.
     Однако в словах "совершенно скромно" звучит не только предвкушение этой
картины, но и  горестное  сознание  невозможности  как-либо  иначе  легально
высказаться самому.
     Мыслью о том, что из круга тем русского подцензурного литератора изъяты
многие важнейшие  явления,  буквально  пронизана  салтыковская  публицистика
конца 60-х годов и начала  70-х  годов.  Почти  прямую  полемику  с  ходячей
трактовкой "нечаевского дела" мы находим в "Дневнике провинциала". Говоря  о
"новых людях" и о крайней легкости осуждения их "темных" сторон (которые сам
автор считает скорее "слабыми"), он задает вопрос  о  вероятных  результатах
честного их исследования:
     "...не найдусь ли я вынужденным прежде всего подвергнуть осмеянию самые
причины, породившие те факты, которые возбуждают во мне смех или  ужас?  Вот
эти-то причины и приводят меня в смущение.
     Кто знает, быть может, известные порочные  явления  сделались  таковыми
лишь благодаря порочной обстановке, в которой  они  находятся?  Быть  может,
если дать человеку возможность выговориться вполне, то  ультиматум,  который
вертится у него  на  языке,  окажется  далеко  не  столь  ужасным,  как  это
представляется с первого взгляда?"
     И, изображая обстановку, в которой происходят  похождения  провинциала,
Салтыков объективно выводит на сцену "смущавшие" его причины  -  нестерпимое
насилие  над  мыслью,  полицейские  преследования,  вырождение  либерализма,
вынуждавшее молодежь искать других путей и других союзников.
     В заключительной главе "Дневника  провинциала"  Салтыков  находил,  что
нарисованная им картина неполна, поскольку в ней обойдены два вида  людей  и
явлений - "один, к которому  можно  отнестись  апологетически,  но  неудобно
отнестись критически; другой - к которому можно  сколько  угодно  относиться
критически, но неудобно отнестись апологетически".
     И если  "неудобство"  по  отношению  к  первому  виду,  говоря  словами
Салтыкова - виду "торжествующих" или, как сказал Некрасов "ликующих, праздно
болтающих, умывающих руки в крови", - сатирик все-таки в  значительной  мере
преодолел, и его извинения перед читателем в данном  случае  носят  характер
некоторого лукавства, понятного  им  обоим,  то  о  втором  "неудобстве"  он
говорит со всей искренностью и горечью.
     Но за вычетом этой вынужденной неполноты "рассказ о положении минуты  и
общих  тонах  современной  русской  жизни",   как   характеризует   "Дневник
провинциала" сам автор, обладает поразительной масштабностью и глубиной.
     Подводя ему итоги, Салтыков  вновь  обращается,  как  во  вступительных
очерках к  "Господам  ташкентцам",  к  характеристике  русского  дворянства,
олицетворяемого им теперь в образе Петра Ивановича Дракина.
     Торжество Дракина в пору реакции, когда  тот  "поступает  совсем-совсем
так, как будто ничего нового не произошло, а напротив того, еще  расширилась
арена для его похождений",  не  мешает  писателю  видеть  в  нем  "ветхого",
отходящего в вечность  человека",  который  потерял  прежнюю  прочную  почву
крепостного права и не способен "куда-нибудь приткнуться, где-нибудь сыграть
деятельную  роль",  совершенно  бессилен   "относительно   созидания   новых
ценностей".
     На место Дракина "народился тип  новый,  деятельный"  -  "хищник",  еще
более откровенно, нагло  и  "организованно"  преследующий  те  же  корыстные
интересы, что и его  предшественник,  "сохраняя  смысл  традиций",  то  есть
действуя в рамках прежнего государственного строя.
     Исторические итоги деятельности этого  "нового  ветхого  человека",  по
мнению Салтыкова, обещают быть столь же безрадостными (и здесь звучит  явная
перекличка с финалом "Господ ташкентцев").
     Уже в "Господах ташкентцах" очерки, которые непосредственно  отображают
"ташкентское дело" ("Ташкентцы-цивилизаторы" и  "Они  же"),  -  в  некоторых
отношениях кажутся эскизами отдельных  линий  "Дневника  провинциала"  и,  в
особенности, "Современной идиллии" (так же, как статья, вернее, очерк  "Наши
бури и непогоды").
     В  "Дневнике  провинциала"  сатирическое  обозрение   жизни   тогдашних
петербургских верхов, политических интриг и коммерческих махинаций влечет за
собою трагикомическую  феерию  похождений  самого  рассказчика,  выдержанную
целиком в духе наступившего "спутанного" времени,  когда,  по  выражению  из
"Господ  ташкентцев",  "самый  горячечный  бред  не   только   сравнялся   с
действительностью, но даже был оттеснен последнею далеко на задний план".
     В еще  более  заостренной  форме  обнажить  это  "безумие"  жизни,  эту
"спутанность времени"  намеревался  Салтыков  в  задуманном  им  продолжении
"Дневника провинциала" с весьма  выразительным  названием  "В  больнице  для
умалишенных". Почти все события, происходящие в лечебнице  для  умалишенных,
судя по сохранившимся начальным главам,  по  существу  развиваются  согласно
реально существующим нормам и законам современного сатирику  общества.  Так,
отношения провинциала с Ваней Поцелуевым  складываются  в  духе  осмеиваемых
Салтыковым и в других произведениях попыток "практиковать либерализм в самом
капище антилиберализма". Суд сумасшедших, их  поведение  во  время  "бунтов"
также имеют самые очевидные соответствия в тогдашней действительности.
     Салтыкову описание сумасшедшего дома позволило еще раз  воплотить  свою
излюбленную мысль о готовностях, кроющихся за "обыденною" действительностью:
"...сумасшествие само по себе есть, по преимуществу, обнажение  тех  идеалов
человека, которые он в нормальном состоянии не решается высказать!.."
     "В больнице для умалишенных" Салтыков следовал традиции Герцена, автора
повести  "Доктор  Крупов",  герой  которой  также  занимался  "сравнительной
психиатрией",  устанавливая  сходство  так  называемых  нормальных  людей  -
военных, чиновников, офицеров и т. д. - с душевнобольными. Однако этот новый
сатирический цикл не состоялся и работа над ним прекратилась в самом начале.
     "Дневник провинциала" - произведение вполне завершенное, и оно  явилось
открытием такой формы сатирического романа,  которая  обладает  значительной
"емкостью" и полифонией изобразительных средств.
     Диалоги  провинциала  с  Прокопом,  во  многом   предвещающие   будущий
сатирический дуэт "я" и  Глумова,  переосмысливание  известных  литературных
персонажей (встреча провинциала на Международном статистическом конгрессе  с
Кирсановым, Рудиным, Берсеневым,  Волоховым,  Веретьевым),  смелое  введение
литературной пародии (на статьи консервативных и либеральных публицистов)  -
таков далеко не полный перечень художественных приемов, сделавших  "Дневник"
глубоко своеобразным произведением русской литературы.
     Многие  затронутые  в  нем  мотивы  и  набросанные  образы  получили  в
дальнейшем  блестящее  развитие,  в  частности   разоблачение   выцветающего
либерала,  образ  беспринципного  служителя   Фемиды.   Будущий   Балалайкин
происходит по прямой линии  от  Хлестакова-сына  из  сна  провинциала,  а  в
знаменитой сцене приема  Балалайкиным  своих  клиентов  в  бывшем  помещении
публичного дома ("Современная идиллия") проросло то сюжетное зерно,  которое
было  заложено  в  мимолетной  сценке  "Дневника",  где   "купеческий   сын"
Беспортошный  обращается  с  адвокатом  Ненаедовым  точно  так  же,  как   с
"знаменитой девицей" Сюзеттой.
     В письме к А.  Ф.  Писемскому,  посвященном  доказательству  того,  что
"современную текущую жизнь... нельзя уложить в  такой  прочной  и  серьезной
форме, как драма, даже трудно и в романе", И. А. Гончаров сделал характерную
оговорку:
     "Это возможно в  простой  хронике  или,  наконец,  в  таких  блестящих,
даровитых сатирах, как Салтыкова, не подчиняющихся никаким стеснениям  формы
и бьющих живым ключом злого, необыкновенного юмора  и  соответствующего  ему
сильного и оригинального языка" {И. А. Гончаров. Собр. соч. в 8-ми томах, т.
8. 1958, стр. 452.}.
     Сделанное вскоре после появления "Дневника провинциала" по поводу пьесы
Писемского, затрагивавшей тему буржуазного  хищничества,  это  высказывание,
вероятней всего, имеет в виду именно "Дневник".
     "Дневник  провинциала  в  Петербурге"  явился  переходом  в  творчестве
Салтыкова от публицистических и сатирических циклов к  новой  форме  романа,
принципы которого он сформулировал в "Господах ташкентцах" и  принял  в  его
собственном творчестве вид сатирического романа-обозрения.

                                   -----

     О возникновении замысла и начале работы над  "Дневником  провинциала  в
Петербурге" точных сведений не имеется. Но, по-видимому,  именно  к  замыслу
"Дневника"  относятся  следующие  строки  из  письма  Салтыкова  к   А.   Н,
Энгельгардту от 18 октября 1871 года в Батищево: "Рекомендую Вам свою статью
"Самодовольная   современность",    помещенную    в    октябрьской    книжке
"Отечественных записок"... Это только  вступление;  затем  будет  применение
изложенного в первой статье к нашей современности и статьи будут  появляться
от времени до времени". Заключительная фраза  журнальной  публикации  первой
главы цикла, не вошедшая в окончательный текст; "Но об этих похождениях -  в
следующий раз" {ОЗ, 1872, Э 1, стр. 134.}, - свидетельствует, что,  публикуя
первый очерк, Салтыков уже имел в виду его продолжение.
     Главы "Дневника провинциала в Петербурге" появлялись  в  каждой  книжке
"Отечественных записок" за 1872 год, за исключением июльской и сентябрьской.
Печатались они не в первом (художественном), а во втором  (публицистическом)
разделе "Современное  обозрение"  и  были  подписаны  псевдонимом  "M.  M.".
Салтыков в своей переписке называл эти главы "фельетонами".
     Одновременно с последними  журнальными  публикациями  в  "Отечественных
записках"  готовилось  первое  отдельное   издание   произведения   "Дневник
провинциала в Петербурге". Сочинение М.  Салтыкова  (Щедрина),  тип.  В.  Б.
Пратц, СПб. 1873. Оно вышло в свет между  17  и  23  декабря  1872  года.  В
отдельном издании;, как  это  видно  из  следующей  таблицы,  была  уточнена
порядковая нумерация очерков. В журнальной публикации их нумерация  началась
со второго фельетона, главы VIII и IX были напечатаны без нумерации как одно
целое, глава X обозначена как IX, а последняя глава не имела  номера;  слово
"глава" отсутствовало, оно  появилось  только  в  посмертном  издании  (1889
года).
     В помещаемой ниже  таблице  отражены  изменения,  которые  произошли  в
нумерации глав в отдельном издании по сравнению с журнальной публикацией:

      Порядок глав в журнальной
             публикации                                     изд. 1873

      Без нумерации (ОЗ, 1872, Э 1)                                 I
         II (ОЗ, Э 2)                                              II
        III (ОЗ, Э 3)                                             III
         IV (ОЗ, Э 4)                                              IV
          V (ОЗ, Э 5)                                               V
         VI (ОЗ, Э 6)                                              VI
        VII (ОЗ, Э 8)                                             VII
      Без нумерации (ОЗ, Э 10)                                   VIII
      Без нумерации (ОЗ, Э 10)                                     IX
         IX (ОЗ, Э 11)                                              X
      Окончание (ОЗ, Э 12)                                         XI

     Таким образом, нумерация  глав  в  отдельном  издании  не  совпадает  с
нумерацией журнальной публикации. Кроме нумерации глав, в  первом  отдельном
издании было внесено наибольшее количество изменений  в  текст;  сокращения,
стилистическая  правка,  сделан  ряд  дополнений,   которые   по   цензурным
соображениям отсутствовали в  журнальной  публикации.  При  жизни  Салтыкова
вышли еще два издания: изд. 2-е, тип. А. С. Суворина, СПб. 1881;  изд.  3-е,
тип. И. Н. Скороходова, СПб. 1885. Текст этих изданий отличался от изд. 1873
мелкими стилистическими разночтениями.
     Немногочисленные сохранившиеся рукописи "Дневника провинциала" хранятся
в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР.
     В основу настоящего издания "Дневника провинциала в Петербурге" положен
текст изд. 1885, сверенный со всеми прижизненными изданиями.

                                  Глава I

     Впервые - ОЗ, 1872, Э 1, "Совр. обозр.", стр. 120-134.
     В  журналах  заседаний  Совета  Главного  управления  по  делам  печати
сохранилось донесение цензора В. Я. Фукса от 7  марта  1872  года  о  второй
книжке "Отечественных записок", в котором содержится благожелательный  отзыв
о статье "Ташкентцы приготовительного класса (третья параллель)", а также  о
первом фельетоне  "Дневника  провинциала":  "В  предшествующей  книжке  были
помещены весьма спокойные и совершенно трезвые сатиры против  действительных
недостатков некоторых современных общественных  явлений  (статья  Щедрина  и
"Дневник провинциала в Петербурге")"  (ЦГИАЛ,  ф.  776,  оп.  2,  Э  10,  л.
262-263).

     В журнальном тексте  имя  железнодорожного  подрядчика  Бубновина  было
Александр Тимофеевич (ОЗ, 1872, Э 1, стр. 127). В изд. 1873 оно изменено  на
Анемподист Тимофеевич.

     ...Александр Прокофьич (он же "Прокоп  Ляпунов")...  -  Этот  персонаж,
занимающий  одно  из  центральных  мест  в  "Дневнике  провинциала",   далее
называется просто Прокопом.  Уподобление  героя  романа  Прокопию  Петровичу
Ляпунову - политическому деятелю XVII века  -  подчеркивает  преемственность
традиций   "высшего   в   империи    сословия";    присущие    салтыковскому
крепостнику-фрондеру   черты   -   беспринципность,   наглость,   лукавство,
готовность к любому компромиссу и даже преступлению ради корыстных  целей  -
приобретают благодаря этому сопоставлению характер обобщения. В  "Культурных
людях",  где  также  фигурирует  Прокоп,  Салтыков  дает   ему   развернутую
характеристику  и  описывает  его  наружность,   называя   его   Александром
Лаврентьевичем Лизоблюдом (см. т. 12).

     ...в фуражках с красными  околышами  и  с  кокардой  над  козырьком.  -
Русскому  дворянству  в  1832  году  была  присвоена  униформа  министерства
внутренних дел. Салтыков  нередко  употреблял  выражение  "красные  околыши"
метонимически, для обозначения дворян.

     ...в нашем рязанско-курско-тамбовско-воронежско-саратовском клубе...Как
Салтыков  указывает  ниже,  этим   многочленным   названием   он   обозначал
дворянско-помещичью часть земства. В ряде случаев этот