идно, с самого дня  моего  погребения
он ни одной минуты не был трезв), то к крику присоединились слезы.
     Прокоп некоторое время  смотрел  на  него  с  выпученными  глазами,  но
наконец-таки обнял всю необъятность Гаврюшкиных претензий и не выдержал,  то
есть с поднятыми дланями устремился к негодяю.
     - Вон... курицын сын! - гремел он, не помня себя.
     - Это как вам угодно-с. Только какое вы слово теперича  мне  сказали...
ах, какое это слово! Ну, да и ответите же вы передо мной за это ваше слово!
     Гаврюшка с  шиком  повернулся  на  каблуках  и  не  торопясь  вышел  из
кабинета. А Прокоп продолжал стоять на месте, ошеломленный  и  уничтоженный.
Наконец он, однако ж, очнулся и быстро зашагал по комнате.
     -  Каждый  день  так!  каждый  день!  -  слышалось  мне  его  невнятное
бормотание.
     Прокоп был несчастлив. Он украл миллион и не только не получил от  того
утешения,  но  убедился  самым  наглядным  образом,   что   совершил   кражу
исключительно в пользу Гаврюшки.  Он  не  мог  ни  одной  копейки  из  этого
капитала употребить производительно, потому что Гаврюшка был всегда  тут  и,
при первой попытке Прокопа что-нибудь приобрести, замечал: а ведь мы  вместе
деньги-то воровали. Стало быть, положение Прокопа было приблизительно  такое
же, как и то, которое душа моя рисовала для сестрицы Марьи Ивановны, если  б
не Прокоп, а она украла мои деньги. Везде и всегда Гаврюшка! Он  болтал  без
умолку, и если еще не выболтал тайны во всем ее составе, то о многом уже дал
подозревать. Самое  присутствие  Гаврюшки  в  имении,  льготы,  которыми  он
пользовался, нахальное его поведение - все это уже представляло богатую пищу
для догадок. Дворовые уже шепчутся между собою, а шепот этих людей -  первый
знак, что нечто должно случиться. Прокоп видел это, и  у  него  готова  была
лопнуть голова при мысли, что  из  его  положения  только  два  выхода:  или
самоубийство, или...
     И Прокоп все шагал и  шагал,  как  будто  усиливаясь  прогнать  ехидную
мысль.
     - И кто же бы на моем месте не сделал этого! - бормотал он,  -  кто  бы
свое упустил! Хоть бы  эта  самая  Машка  или  Дашка  -  ну,  разве  они  не
воспользовались бы? А ведь они, по настоящему-то, даже и сказать  не  могут,
зачем им деньги нужны! Вот мне, например... ну, я... что бы, например... ну,
пятьдесят бы стипендий пожертвовал... Театр там "Буфф", что ли... тьфу! А им
на что? Так, жадность одна!
     Но ехидная мысль: или самоубийство, или..., раз  забравшись  в  голову,
наступает все больше и больше. Напрасно он хочет  освободиться  от  нее  при
помощи рассуждений о том, какое можно бы сделать  полезное  употребление  из
украденного капитала: она тут, она жжет и преследует его.
     - Позвать Андрея! - наконец кричит он в переднюю.
     Андрей - старый дядька Прокопа, в настоящее время исправляющий  у  него
должность мажордома. Это старик добрейший, неспособный муху обидеть,  но  за
всем тем Прокоп очень хорошо знает, что ради  его  и  его  интересов  Андрей
готов даже на злодеяние.
     - Надо нам от  этого  Гаврюшки  освободиться!  -  обращается  Прокоп  к
старому дядьке.
     - И что за причина такая! - вздыхает на это Андрей.
     -  Ну,  брат,  причина  там  или  не  причина,  а  надо  нам  от   него
освободиться!
     - В шею бы его, сударь!
     -  Кабы  можно  было  в  шею,  разве  стал  бы  я  с  тобой,   дураком,
разговаривать!
     Наступает  несколько  минут  молчания.  Прокоп  ходит  по  кабинету   и
постепенно все больше и больше волнуется. Андрей вздыхает.
     - Надо его вот так! - наконец произносит  Прокоп,  делая  правою  рукой
жест, как будто прищелкивает большим пальцем блоху.
     - Да ведь и то, сударь, с утра до вечера винище трескает, а все лопнуть
не может! - объясняет Андрей и, по обыкновению своему, прибавляет: -  И  что
за причина такая - понять нельзя!
     Опять молчание.
     - Дурману бы... - произносит Прокоп, и какими-то  такими  бесстрастными
глазами смотрит на Андрея, что мне становится страшно.
     Я вижу, что преступление, совершенное в минуту моей смерти,  не  должно
остаться  бесследным.  Теперь  уже  идет  дело  о  другом,   более   тяжелом
преступлении, и кто знает, быть может,  невдолге  этот  самый  Андрей...  Не
потребуется ли устранить  и  его,  как  свидетеля  и  участника  совершенных
злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя с  негодованием  отвращается
от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа,  чтобы  направить  полет
свой в людскую.
     Там идет говор и гомон.  Дворовые  хлебают  щи;  Гаврюшка,  совсем  уже
пьяный, сидит между ними и безобразничает.
     - Мне бы, по-настоящему, совсем не с вами,  свиньями,  сидеть  надо!  -
говорит он.
     - Что говорить! И то  тебя  барин  ужо  за  стол  с  собой  посадит!  -
поддразнивает его кто-то из дворовых.
     - А то не посадит! Посадит, коли прикажу! Барин! велик твой  барин!  Он
барин, а я против него слово имею - вот что!
     - Какое же такое слово,  Гаврилушка?  И  что  такое  ты  против  барина
можешь, коли он тебя сию минуту и всячески наказать, и даже в Сибирь сослать
может?
     - А такое слово... вор!!
     Речь эта несколько озадачивает дворовых, но так как крепостное право уж
уничтожено, то  смущение,  произведенное  словом  "вор",  проходит  довольно
быстро.  К  Гаврюшке  начинают  приставать,  требовать  объяснений.  Дальше,
дальше...
     И вот, в тот  самый  вечер,  камердинер  Семен,  получивши  от  Прокопа
затрещину за то, что, снимая с него на ночь сапоги, нечаянно тронул баринову
мозоль, не только не стерпел, по обыкновению, нанесенного  ему  оскорбления,
но прямо так-таки и выпалил Прокопу в лицо:
     - От вора да еще  плюхи  получать  -  это  уж  не  порядки!  При  такой
неожиданной апострофе Прокоп до того растерялся, что даже не нашелся сказать
слова в ответ.
     Вся его жизнь прошла перед ним в эту ночь.  Вспомнилось  и  детство,  и
служба в гусарском полку, и сватовство, и рождение первого ребенка... Но все
это проходило перед его умственным взором как-то смутно,  как  бы  для  того
только, чтобы составить горький контраст тому безвыходному  положению,  ужас
которого он в настоящую минуту испытывал на себе.  Одна  только  мысль  была
совершенно ясна: зачем я  это  сделал?  но  и  она  была  до  того  очевидно
бесплодна, что останавливаться на ней значило только бесполезно мучить себя.
Но бывают в жизни минуты, когда только такие  мысли  и  преследуют,  которые
имеют  привилегию  вгонять  человека  в  пот.  Другая  мысль,   составлявшая
неизбежное продолжение первой: вот сейчас... сейчас, сию  минуту...  вот!  -
была до того мучительна, что  Прокоп  стремительно  вскакивал  с  постели  и
начинал бродить взад и вперед по спальной.
     - Всех! - бормотал он, - всех!
     Однако ж нелепость этой угрозы была  до  того  очевидна,  что  он  едва
успевал вымолвить ее, как тут  же  начинал  скрипеть  зубами  и  с  каким-то
бессильным отчаянием сучить руками.
     - Всем! - продолжал он, вдруг изменяя направление своих мыслей, -  всем
с завтрашнего же дня двойное жалованье положу! А уж Гаврюшку-подлеца изведу!
Изведу я тебя, мерзкий ты, неблагодарный ты человек!
     Прокоп шагал и скрипел зубами. Он злобствовал тем  более,  что  его  же
собственная мысль  доказывала  ему  всю  непрактичность  его  предположений.
"Разве Гаврюшка один! - подсказывала эта мысль. - Нет, он был один только до
тех пор, пока немотствовали его уста. Теперь,  куда  ни  оглянись,  -  везде
Гаврюшки! Сегодня их двадцать; завтра - будет сто, тысяча. Да опять и то: за
что им платить? за что? Разве они что-нибудь заслужили?  Разве  они  видели,
помогли, скрыли? Ну, Гаврюшка... это так! Он видел, и все  такое...  Он  был
вправе требовать, чтоб ему платили! А  то,  на-тко  сбоку  припеку,  нашлась
целая орава охотников - и всем плати!"
     - Да будь я анафема проклят, если хоть копейку вы  от  меня  увидите...
м-м-мерзавцы! - задыхается Прокоп.
     И он шагает, шагает без сна до тех  пор,  пока  розоперстая  аврора  не
освещает спальни лучами своими.
     Утром он узнает, что Гаврюшка исчез неизвестно куда...
     А сестрица Марья Ивановна уж успела тем временем кой-что  пронюхать,  и
вот, в одно прекрасное утро, Прокопу докладывают, что из  города  приехал  к
нему в усадьбу адвокат.
     Адвокат  -  молодой  человек  самой  изящной  наружности.  Он  одет   в
щегольскую коротенькую визитку; волосы аккуратно расчесаны a la Jesus;  {как
у Христа.} лицо чистое, белое,  слегка  лоснящееся;  от  каждой  части  тела
пахнет особыми, той части присвоенными, духами. Улыбка очаровательная;  жест
мягкий, изысканный; произношение такое, что вот так и  слышится:  а  хочешь,
сейчас по-французски заговорю! Прокоп в первую минуту думает, что это жених,
приехавший свататься к старшей его дочери.
     - Я приехал к вам, - начинает адвокат, - по одному  делу,  которое  для
меня самого  крайне  прискорбно.  Но...  vous  savez...  {вы  знаете...}  вы
знаете... наше ремесло... впрочем, au fond {в  сущности.},  что  же  в  этом
ремесле постыдного?
     Сердце Прокопа болезненно сжимается, но он перемогает себя и  прерывает
речь своего собеседника вопросом:
     - Позвольте... в чем дело-с!
     - Итак, приступим к делу. В сущности, это безделица  -  une  misere!  И
ежели вы будете настолько любезны, чтоб пойти  на  некоторые  уступочки,  то
безделица эта уладится сама собой... et ma foi! il n'en sera plus  question!
{и, право же, об этом не будет  больше  речи!}  Итак,  приступим.  Несколько
времени  назад,  в  chambres  garnies,   содержимых   некоторою   ревельскою
гражданкою  Либкнехт,  умер   один   господин,   которого   молва   называла
миллионером. Я вам сознаюсь по совести: существование этих миллионов еще  не
доказано, но в то же время, entre nous soit dit {между  нами  говоря.},  оно
может быть доказано, и доказано без труда. Итак,  в  видах  упрощения  наших
переговоров, допустим, что это уж дело доказанное, что миллионы  были,  что,
во всяком случае, они могли быть, что, наконец...
     - Позвольте-с... умер... миллионы... Не понимаю, при чем лее тут  я?  -
все еще храбрится Прокоп.
     - Я понимаю, что вам понять не легко, но, в то же время,  надеюсь,  что
если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания, то  дело,  о
котором идет речь, для вас самих будет ясно, как день.  Итак,  продолжаю.  В
нумерах некоей Либкнехт умер некоторый  миллионер,  при  котором,  в  минуту
смерти, не было ни родных, ни знакомых - словом, никого  из  тех  близких  и
дорогих сердцу людей,  присутствие  которых  облегчает  человеку  переход  в
лучшую жизнь. Здесь был только один человек, и этот-то один человек, который
называл себя другом умиравшего, и закрыл ему глаза...
     - Прекрасно-с! это прекрасно-с!  Называл  себя  другом!  закрыл  глаза!
Скажите, какое важное преступление! - все еще бодрил себя Прокоп.
     - Покуда преступления, действительно, еще нет. Закрыть  глаза  другу  -
это даже похвально. Да и вообще  я  должен  предупредить  вас,  что  я  и  в
дальнейших действиях этого друга не  вижу  ничего  такого...  одним  словом,
непохвального. Я не ригорист, Dieu merci {благодарение  богу,}.  Я  понимаю,
что только богу приличествует судить тайные побуждения человеческого сердца,
сам же лично смотрю на человеческие действия лишь с точки  зрения  наносимых
ими потерь и ущербов. Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная
обстоятельствам минута - я от  всего  сердца  желаю,  чтобы  эта  минута  не
наступила никогда! - я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия
известного "друга" присвоенным им в  законе  именем;  но  теперь,  когда  мы
говорим с вами, как порядочный человек  с  порядочным  человеком,  когда  мы
находимся в такой обстановке, в которой ничто  не  говорит  о  преступлении,
когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня...
     - Ну да! это значит, что вам хочется что-нибудь с меня стянуть  -  так,
что ли?
     - "Стянуть" - ce n'est pas le vrai mot {это не то слово.}, но  сознаюсь
откровенно, что если бы вы пошли на соглашение,  я  услышал  бы  об  этом  с
большим, с величайшим, можно сказать, удовольствием!
     - С кем же на соглашение? с Машкой? с Дашкой?
     - В настоящую минуту я еще не нахожу удобным открыть вам,  кто  в  этом
деле истец. Вообще, с потерпевшею стороной... Я полагаю, что покамест это  и
для вас совершенно безразлично.
     - Однако, брат, ты  фификус!  -  вдруг  произносит  Прокоп  с  какою-то
горькою иронией.
     Но видно, что краткое введение молодого адвоката уже привело его  в  то
раздраженное состояние,  когда  человеку,  как  говорится,  ни  усидеть,  ни
устоять нельзя. С судорожным подергиванием во всем организме, с  рычанием  в
груди вскакивает он со стула и начинает  обычное  маятное  движение  взад  и
вперед по комнате. По временам из уст его вылетают  легкие  ругательства.  А
молодой человек между тем так ясно, так  безмятежно  смотрит  на  него,  как
будто хочет сказать: а согласись, однако, что  в  настоящую  минуту  нет  ни
одного сустава в целом твоем организме, который бы не болел!
     - А знаете ли вы, сударь, русскую пословицу: "С сильным  не  борись,  с
богатым не тянись"? - вопрошает наконец Прокоп, останавливаясь перед молодым
человеком.
     - Помилуйте! я затем и адвокат,  чтобы  знать  все  прекраснейшие  наши
пословицы!
     - Ну-с, и что же!
     - И за всем тем намерений своих изменить не могу-с. Я отнюдь не скрываю
от себя трудностей предстоящей мне задачи; я знаю, что мне  придется  упорно
бороться и многое преодолевать; но - ma  foi!  {клянусь!}  -  я  надеюсь!  И
поверите ли, прежде всего, я надеюсь на вас! Вы сами придете мне на  помощь,
вы сами снимете с меня часть того бремени, которое я так  неохотно  взял  на
себя нести!
     - Ну, уж это, кажется... дудки!
     - Нет-с, это совсем не так странно,  как  может  показаться  с  первого
взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и - не могу  скрыть  -  очень  и
очень скандальный процесс. При открытых дверях-с.  Во-вторых,  вы,  конечно,
без труда согласитесь понять,  что  пожертвовать  десятками  тысяч  для  вас
все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может -  кто  будет  так
смел, чтобы прозреть в будущее! - и потерей всего вашего состояния!
     - "Десятками тысяч!" однако это штука! Ни дай, ни вынеси за что - плати
десятки тысяч!
     - Позвольте,  мы,  кажется,  продолжаем  не  понимать  друг  друга.  Вы
изволите  говорить,  что  платить  тут  не  за  что,  а  я  напротив   того,
придерживаюсь об этом предмете совершенно противоположного мнения. Поэтому я
постараюсь  вновь  разъяснить  вам  обстоятельства  настоящего  дела.  Итак,
приступим. Несколько времени тому назад, в Петербурге, в Гороховой улице,  в
chambres garnies, содержимых ревельской гражданкою Либкнехт...
     - Да ты видел, что ли, как я украл?
     - Pardon!.. Я констатирую, что выражение "украл" никогда не  было  мною
употреблено. Конечно, быть может,  в  суде...  печальная  обязанность...  но
здесь, в этой комнате, я сказал только:  несколько  времени  тому  назад,  в
Петербурге, в Гороховой улице, в chambres garnies...
     Любопытно было видеть, с какою милою непринужденностью этот молодой  и,
по-видимому, даже тщедушный мышонок играл с таким старым  и  матерым  котом,
как Прокоп, и заставлял его жаться и дрожать  от  боли.  Наконец  Прокоп  не
выдержал.
     - Стой! - зарычал он в неистовстве, - срыву? сколько надобно?
     - Помилуйте... срыву! разве я дал повод предполагать?
     - Да ты не мямли; сказывай, сколько?
     - Ежели так, то, конечно, я буду откровенен.  Прежде  всего,  я  охотно
допускаю, что исход процесса неизвестен и  что,  следовательно,  надежды  на
обратное получение миллиона не могут быть названы  вполне  верными.  Поэтому
потерпевшая сторона _может_ и даже _должна_ удовлетвориться возмещением лишь
части понесенного ею ущерба. В этих видах, а  равно  и  в  видах  округления
цифр, я полагал бы справедливым и достаточным... ограничить наши  требования
суммой в сто тысяч рублей.
     - На-тко! выкуси!
     Прокоп сделал при этом такой малоупотребительный жест, что даже молодой
человек, несмотря на врожденную ему готовность, утратил  на  минуту  ясность
души и стал готовиться к отъезду.
     - Стой! пять тысяч на бедность! Довольно? Молодой человек обиделся.
     - Я решительно замечаю, - сказал он, - что мы не понимаем друг друга. Я
допускаю, конечно, что вы можете желать сбавки пяти... ну, десяти  процентов
с рубля... Но предлагать вознаграждение до того ничтожное, и притом в  такой
странной форме...
     -  Ну,  сядем...  будем  разговаривать.  За  что   же   я,   по-вашему,
вознаграждение-то должен дать?
     - Я полагаю, что этот предмет нами уже исчерпан и  что  насчет  его  не
может быть даже недоразумений. Дело идет вовсе не о праве на  вознаграждение
- это право вне всякого спора, - а лишь о размере его. Я  надеюсь,  что  это
наконец ясно.
     - Ну, хорошо. Положим. Поддели вы меня - это так. Ходите вы, шатуны, по
улицам и примечаете, не сблудил ли кто, - это уж  хлеб  такой  нынче  у  вас
завелся. Я вот тебя в глаза никогда не видал, а ты мной здесь орудуешь.  Так
дери же, братец, ты с меня по-божески, а не так, как разбойники  на  больших
дорогах грабят! Не все же по семи шкур драть, а ты пожалей! Ну, согласен  на
десяти тысячах помириться? Сказывай! сейчас и деньги на стол выложу!
     Молодого человека слегка передергивает.  С  минуту  он  колеблется,  но
колебание это длится  именно  не  больше  одной  минуты,  и  твердость  духа
окончательно торжествует.
     - Извольте, - говорит он, - для вас девяносто тысяч. Менее - ей-богу  -
не в состоянии!
     - Да ты говори по совести!  Ведь  десять  тысяч  -  это  какие  деньги!
Сколько делов на десять тысяч сделать можно? Ведь и Дашке твоей, и  Машке  -
обеим им вместе красная цена грош! Им десяти-то тысяч и не прожить! Куда им!
пойми ты меня, ради Христа!
     - Я все очень хорошо понимаю-с, но позвольте  вам  доложить:  тут  дело
идет  совсем  не  о  каких-то  неизвестных  мне  Машках  или  Дашках,  а   о
восстановлении нарушенного права! Вот  на  что  я  хотел  бы  обратить  ваше
внимание!
     - Ну да, и восстановления и упразднения - все это  мы  знаем!  Слыхали.
Сами прожекты об упразднениях писывали!
     Я не стану описывать дальнейшего разговора. Это был уж не  разговор,  а
какой-то ни с чем не сообразный сумбур, в  котором  ничего  невозможно  было
разобрать, кроме: "пойми же ты!", да "слыхано ли?", да "держи карман,  нашел
дурака!" Я должен, впрочем, сознаться, что требования адвоката были довольно
умеренны и что под конец он даже  уменьшил  их  до  восьмидесяти  тысяч.  Но
Прокоп, как говорится, осатанел: не идет далее десяти тысяч - и баста. И при
этом так неосторожно выражается, что так-таки напрямки и говорит:
     - Миллион просужу, а тебе, прохвосту, копейки не дам! С тем  адвокат  и
ушел.
     Дальнейшие подробности этого замечательного  сновидения  представляются
мне довольно смутно. Помню, что было следствие и был суд. Помню, что  Прокоп
то и дело таскал из копилки деньги. Помню, что сестрица Машенька и  сестрица
Дашенька,  внимая  рассказам  о  безумных  затратах  Прокопа,   вздыхали   и
облизывались. Наконец, помню и залу суда.
     Речи,  то  пламенные,  то  язвительные,  неслись   потоком;   присяжные
заседатели  обливались  потом;  с  Прокоповой  женой   случилась   истерика;
Гаврюшка, против всякого чаяния, коснеющим языком показывал:
     - Ничего этого не было, и никому я этого не говорил. Я человек  пьяный,
слабый, а что жил я у их благородия  в  обер-мажордомах  -  это  конечно,  и
отказу мне в вине не было - это завсегда могу сказать!
     Наконец, формулированы и вопросы для присяжных...
     Но какие  это  были  странные  вопросы!  Именно  только  во  сне  могло
представиться что-нибудь подобное!