о  реальное  и
устойчивое. Нет! шалишь!  Мы  докажем  миру,  что  все  эти  призраки  можно
рассеять совершенно просто и легко: тем же манием руки, каким  и  в  прежние
времена достославные наши предки рассевали и расточали всякого  рода  дурные
призраки!
     Отсюда - понятное раздражение против тех, которые продолжают напоминать
нам о "слонянии". Как не раздражаться, если мы сами  чуть-чуть  не  поверили
этой  провиденциальной  роли  и  не  обрекли  себя  на  перспективу  вечного
слоняния? Надо же, наконец, дать почувствовать заблуждающимся всю  тщету  их
надежд! И вот, как плод этого раздражения - являются прожекты об уничтожении
и упразднении.
     Сидят корнеты-землевладельцы  в  своих  логовищах  и  немолчно  скребут
перьями. А так как для них связать две мысли - труд  совершенно  анафемский,
то очень понятно, что творчество их, лишь после неимоверных  потуг,  находит
себе какое-нибудь выражение.  Мысли,  зарождающиеся  в  усадьбах,  вдали  от
всяких учебных пособий, вдали от возможности обмена мыслей -  ведь  это  все
равно что мухи, бродящие в летнее время по столу.  Поди  собери  их  в  одну
кучу. Поэтому проводится множество бессонных ночей, портится громада бумаги,
для того только, чтобы в конце концов вышло: на последнем я листочке  напишу
четыре строчки. Но  чем  малограмотнее  человек,  тем  упорнее  он  в  своих
начинаниях  и,  однажды  задумав  какой-нибудь  подвиг,  рано   или   поздно
добьется-таки  своего.  Вожделенные  "четыре   строчки"   несомненно   будут
написаны,  и  смысл  их  несомненно  будет  таков:  уничтожить,  вычеркнуть,
воспретить...
     В одно прекрасное утро корнет выходит к утреннему чаю и объявляет жене:
     - А я, душа моя, сегодня проект свой кончил!
     - Ну, и слава богу! Я знаю, ты ведь у меня умный!
     - Однако и помучился-таки я над ним! Странно это: мы, русские, кажется,
на все способны, а вот проекты писать - смерть!
     Почему, однако, уничтожить, вычеркнуть,  воспретить,  а  не  расширить,
создать, разрешить? Тайна  этого  обстоятельства  опять-таки  заключается  в
слишком страстном желании "жить", в представлении,  которое  с  этим  словом
соединено, и в неимении других средств  удовлетворить  этому  представлению,
кроме тех, которые завещаны нам преданием. И в  счастии  и  в  несчастии  мы
как-то равно нерассудительны и опрометчивы. Немного лет тому назад (это были
дни  нашего  несчастия),  когда  мы  находились  под   игом   недоразумений,
томительно замутивших нашу жизнь, мы не  боролись,  не  отстаивали  себя,  а
только унывали и испускали жалобные стоны. Откуда? что? как нужно поступить?
- мы ни о чем не спрашивали себя, а только чувствовали,  что  нас  придавило
какое-то горе. Теперь, когда случайные  недоразумения  случайно  рассеялись,
когда жажда жизни (_наша_ жажда жизни!) получила возможность вновь  вступить
в свои права,  мы  опять-таки  не  хотим  подумать  ни  о  каком  внутреннем
перерабатывающем процессе, не спрашиваем  себя:  куда?  как?  что  из  этого
выйдет? - а только чувствуем  себя  радостными  и  вследствие  этого  весело
гогочем. Нас опять придавило, но на этот раз - придавила  радость.  Наша  не
выгорела - мы приникли; наша  взяла  -  мы  подняли  голову.  Мы  инстинктом
чувствуем, что _наша взяла_ - и потому хотим начать жить как  можно  скорее,
сейчас.
     Но, спрашивается, возможно ли достигнуть нашего идеала  жизни  в  такой
обстановке, где не только мы, но и всякий  другой  имеет  право  заявлять  о
своем желании жить?
     Дедушка Матвей Иваныч на этот счет совершенно  искренно  говорил:  жить
там, где все другие имеют право, подобно мне, жить, - я не  могу!  Не  могу,
сударь, я стерпеть, когда вижу, что хам идет мимо  меня  и  кочевряжится!  И
будь этот хам хоть размиллионер, хоть разоткупщик, все-таки  я  ему  напомню
(действием, государь мой, напомню, действием!), что телесное наказание  есть
удел его в этом мире! Хоть тысячу рублей штрафу заплачу, а напомню.
     Такова была дедушкина мораль, и я, с своей стороны,  становясь  на  его
точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною.  Нельзя  жить  так,
_как желал жить дедушка_, иначе, как под условием полного исчезновения жизни
в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и  понимал,  что
если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней, то
он погиб. А мы?!
     Что дедушкина мораль удержалась в нас всецело -  в  этом  нет  никакого
сомнения. Но - увы! - мы уже не знаем,  как  устраивается  та  пустыня,  без
которой дедушкина мораль падает сама собою.  Секрет  этот  потерян  для  нас
навсегда - вот почему мы колеблемся, путаемся и виляем.  Прямо  признать  за
"хамами" право на жизнь - не хочется, а  устроить  таким  образом,  чтобы  и
волки были сыты  и  овцы  целы,  -  нет  умения.  Нет  выдержки,  выработки,
подготовки. Хорошо бы, конечно, такую штуку удрать, чтобы  "хамы"  на  самом
деле не жили, а только думали бы, что живут;  да  ведь  для  этого  надобно,
во-первых, кой-что знать, а во-вторых, придумывать, взвешивать,  соображать.
А у нас первый разговор: "знать ничего не хочу!" да  "ни  о  чем  думать  не
желаю!" Скажите, возможно ли с таким  разговором  даже  простодушнейшего  из
хамов надуть?
     Естественно,  что  при  такой  простоте  нравов  остается  только  одно
средство оградить свою  жизнь  от  вторжения  неприятных  элементов  -  это,
откинув все сомнения, начать снова бить по зубам. Но как бить!  Бить  -  без
ясного права на битье; бить - и в то же время  бояться,  что  каждую  минуту
может последовать приглашение к мировому по делу о самовольном избитии!..
     До какой степени для нас всякое думанье - нож вострый, это всего  лучше
доказал мне Прокоп.
     - Послушай, мой друг, - говорю я ему на днях, -  отчего  это  тебе  так
претит, что и другой рядом с тобой жить хочет?
     - А по-твоему, как? по-твоему, стало быть, другой у меня изо рту  куски
станет рвать, а я молчи!
     - Да ведь кусков много, мой друг! И для тебя куски, и для других  тоже;
ведь всех кусков один не заглотаешь!
     - Ну, нет-с, это аттанде. Я свои куски очень хорошо знаю,  и  ежели  до
моего куска кто-нибудь дотронется - прошу не взыскать!
     - Ах, все не то! Пойми же ты наконец, что можно, при некотором  уменье,
таким  образом  устроить,  что  другие-то  будут  на   самом   деле   только
облизываться, глядя, как ты куски заглатываешь, а между  тем  будут  думать,
что и они куски глотают!
     - Это как?
     - То-то, душа моя, надобно сообразить, как это умеючи сделать! Я и сам,
правду сказать, еще не знаю, но чувствую, что средства сыскать можно. Не все
же разом, не все рассекать: иной раз следует и развязать потрудиться!
     - Ну, это уж ты трудись, а я - слуга покорный! Думать там!  соображать!
Какая же это будет жизнь, коли меня на каждом шагу думать заставлять  будут?
Нет, брат, ты прост-прост, а тоже у тебя в голове прожекты...  тово!  Да  ты
знаешь ли, что как только мы начнем думать - тут нам и смерть?!
     Так мы и расстались на том, что свобода от обязанности думать  есть  та
любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть не  что  иное,
как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть  как  ограждающее
средство против возможности систематического и ловкого надувания (не  ее  ли
собственно  я   и   разумел,   когда   говорил   Прокопу   о   необходимости
"соображать"?), эта боязнь мысли даже полезна,  но  как  хотите,  а  теория,
видящая красоту жизни в свободе от мысли, все-таки ужасна!
     Кто вникнет ближе в цикл понятий, наивным  выразителем  которых  явился
Прокоп, тот поймет, почему единственным надежным выходом из  всех  жизненных
затруднений  прежде  всего  представляется  действие,  обозначаемое   словом
"вычеркнуть". Вычеркнуть  легко,  создать  трудно  -  в  этом  разгадка  той
бесцеремонности, с которою мы приступаем к рассечению всевозможных жизненных
задач.
     Предположите, что в голове у вас завелась затея, что вы  возлюбили  эту
затею и с жаром принялись за ее осуществление. Прибавьте к  этому,  пожалуй,
что затея ваша в высшей степени женерозна, что она захватывает очень  широко
и что с осуществлением ее  легко  осчастливить  целый  мир.  В  деле  затей,
зарождающихся на нашей почве, такого рода  предположения  совсем  не  шаржа,
потому что у нас исстари так заведено: затевать так уж  затевать.  Но  затем
все-таки следует вопрос: откуда эта затея явилась? составляет  ли  она  плод
предварительной жизненной подготовки или, по крайней мере, хотя теоретически
сложившегося убеждения? Или, быть может, она пришла с ветру,  затем,  что  у
прочих так водится, так чтобы и нам не стыдно было в людях  глаза  показать?
Как  ни  придирчив  кажется  этот  вопрос  (когда  дело  идет  о  женерозных
начинаниях, у нас даже вопросов никаких допускать не принято), но он  далеко
не праздный. Разрешите себе его, и вы разом получите возможность  не  только
оценить по достоинству  самую  затею  и  исходный  пункт,  из  которого  она
возникла, но и провидеть  дальнейший  процесс  ее  осуществления,  со  всеми
ожидающими ее впереди колебаниями и неизбежным в конце концов фиаско.
     Потребность в выработке новых форм жизни всегда и  везде  являлась  как
следствие не одного теоретического признания  неудовлетворительности  старых
форм, но и реального недовольства ими. Имели  ли  мы,  интеллигенция,  повод
быть недовольными этими старыми формами? - нет, говоря  по  совести,  у  нас
даже повода к недовольству  не  существовало.  Повторяю:  наш  кодекс  жизни
вполне исчерпывался формулой "chantons, dansons et buvons" - a этой  формуле
не только не мешали старые порядки, но  даже  вполне  ее  обеспечивали.  Но,
может быть, нас заставляло задумываться соседство множества  людей,  которым
старые порядки ни в каком случае не могли быть по  нутру?  Бесспорно,  такое
соседство существовало, но мы до такой степени мало думали о нем, что даже и
теперь, когда несомненность  соседства  уже  гораздо  более  выяснилась,  мы
все-таки продолжаем столь же мало принимать его в расчет, как и прежде. Если
б это было иначе, разве мы обращались  бы  столь  легкомысленно  с  словами:
вычеркнуть, похерить, воспретить? Разве мы  позволили  бы  себе  считать  их
палладиумом всевозможных мероприятий? Ясно, стало быть, что соседство тут ни
при чем,  или,  по  крайней  мере,  что  представление  о  нем  никогда  нас
сознательно не тревожило. Наконец, еще третье предположение: быть  может,  в
нас проснулось  сознание  абсолютной  несправедливости  старых  порядков,  и
вследствие того потребность новых форм жизни явилась уже делом,  необходимым
для удовлетворения человеческой совести вообще? - но в таком случае,  почему
же это сознание не напоминает о  себе  и  теперь  с  тою  же  предполагаемою
страстною настойчивостью, с какою оно напоминало  о  себе  в  первые  минуты
своего возникновения? почему  оно  улетучилось  в  глазах  наших,  и  притом
улетучилось, не подвергаясь никаким серьезным  испытаниям?  Да,  впрочем,  в
таких ли мы условиях воспитывались, которые могли бы серьезно породить в нас
подобное  сознание,  составляющее,  так  сказать,  венец   нравственного   и
умственного развития человека?
     Все эти соображения приводят к заключению очень печальному, но  которое
едва ли можно назвать неверным, а именно: что наша женерозность пришла к нам
без особенно деятельного участия сознания. Это  не  женерозность,  а  просто
желание куда-нибудь приткнуться от скуки и однообразия жизни и в то же время
развлечь себя новым фасоном одежды.  Мы  сказали  себе:  пусть  будет  новый
фасон, а что касается до результатов и применений, то мысль о них никогда  с
особенною ясностью не представлялась нам. Мы до такой степени не думали ни о
каких результатах и применениях, что  даже  не  задались  при  этом  никакою
преднамеренно-злостною мыслью,  вроде,  например,  того,  что  новые  фасоны
должны только отводить глаза от прикрываемого  ими  старого  содержания.  Не
было органической, кровной надобности в  новых  фасонах,  следовательно,  не
было мысли и о том, что они могут чему-нибудь угрожать. А следовательно,  не
было надобности остерегаться  или  надувать.  Самое  негодование  наше  было
ретроспективное, и явилось уже post  factum,  то  есть  тогда,  когда  новая
пригонка начала производить эффекты, не вполне согласные с общим тоном жизни
и с нашими интимными пожеланиями. Тогда только мы начали суетиться, ахать  и
извергать  безграмотные  проекты  о  необходимости  возвратиться  к  системе
заушения.
     При  таком  легком  отношении  к  исходному  пункту   новой   жизненной
деятельности возможно ли  ожидать  устойчивости  и  во  всем  дальнейшем  ее
развитии? Увы! если тут и была  устойчивость,  то  это  именно  была  только
устойчивость легкомыслия. Сколько бы ни твердили нам, что разумный выход  из
известного положения, созданного  хотя  бы  и  внезапно,  но  тем  не  менее
несомненно приобретшего право гражданственности - это признать его со  всеми
естественными результатами, которые оно может дать, -  разве  мы,  отставные
прапорщики и подьячие, способны на такое признание?
     Разве мы что-нибудь предвидели, что-нибудь призывали сознательно?  Нет,
мы только сию минуту узнали (да и то не можем разобрать, врут это или правду
говорят), что наша затея, кроме нового фасона, заключает в себе и еще нечто,
а до сих пор мы думали, что это положительным образом только фасон.  Да  это
фасон и есть; мы это дело так разумели, когда увлекались им  и  аплодировали
ему; так хотим разуметь его и теперь.  Все  эти  колебания  и  движения,  на
которые нам указывают как на следствие  новых  фасонов,  -  все  это  вздор,
мираж, и ничего больше. А ежели они и впрямь, эти колебания, существуют,  то
из этого следует только, что новые фасоны надо  отменить  и  возвратиться  к
старым. А то еще развивать! Что развивать? Фасоны-то развивать!
     Рассуждая таким образом, отставные корнеты даже  выходят  из  себя  при
мысли, что кто-нибудь может не понять их. В их глазах все  так  просто,  так
ясно. Новая форма жизни - фасон; затем следует естественное  заключение:  та
же  случайность,  которая  вызвала  новый  фасон,  может  и  прекратить  его
действие. Вот тут-то именно и является как нельзя кстати  на  помощь,  слово
"вычеркнуть", которое в немногих буквах, его составляющих, резюмирует все их
жизненные воззрения.
     И зато, посмотрите, какая изумительная краткость  проявляется  во  всех
этих плодах деревенского досуга! Лист, много два - и делу конец.  Да  и  тут
еще всякий беспристрастный читатель непременно почувствует не  краткость,  а
прискорбное многословие. Всякий читатель совершенно ясно  видит,  что  автор
ничего  другого  не  желает,  кроме  трех  вещей:  уничтожить,   вычеркнуть,
воспретить. Следовательно, взял бы лист бумаги, написал бы на  нем  эти  три
слова - и дело с концом. Зачем же он  примешивает  тут  какого-то  господина
Токевяля (удерживаю фамилию этого писателя в том виде, как  она  является  в
плодах деревенских досугов {Токевиль положительно сделался популярнейшим  из
публицистов в наших усадьбах. Без него корнеты шагу ступить не  могут,  хотя
знают его только по слухам и устным  рассказам  других  корнетов.  Думал  ли
когда-нибудь знаменитый автор "L'ancien regime et  la  Revolution"  ("Старый
режим и революция". - Ред.),  что  сочинение  его  может  послужить  опорною
точкой   при   составлении   "прожекта   об   оглушении"?   (Прим.   M.   E.
Салтыкова-Щедрина.)})  и  даже  Бисмарка,  Наполеона,   Вашингтона,   а   из
отечественных публицистов: академика Безобразова и кн. Мещерского? Очевидно,
он делает это в обременение читателю, думая, что так будет фасонистее.
     Эта многословная краткость приводила меня в отчаяние еще  в  то  время,
когда я процветал под сенью  рязанско-козловско-саратовского  клуба.  Видеть
человека, который напруживается, у которого на лбу жилы лопнуть готовы и  из
уст которого вылетает бессвязное бормотание с примесью Токевяля, Наполеона и
кн. Мещерского, -  может  ли  быть  зрелище  более  прискорбное  для  сердца
человека, сознающего себя патриотом! С каким-то ужасом думаешь:  да  неужели
же мы и в самом деле не можем двух мыслей порядком переварить? И  отчего  не
можем? оттого ли, что природа обошла нас своею благосклонностью, или оттого,
что откупа уничтожены, и вследствие  того  подешевела  водка?  В  каждой,  в
каждой-таки деревне кабак - как  хотите,  а  тут  хоть  кого  свалит!  Разве
"Токевиль"  в  таких  условиях  писал  свои  прожекты?  Разве  Наполеон  III
заглядывал через каждые полчаса в буфет,  когда  диктовал  свои  мероприятия
относительно расстреляния? А мы что делаем! Уж не потому ли у  нас  из  всех
реформ наиболее прочным образом привилась одна  -  это  буфеты  при  земских
собраниях?
     Именно от этой многословной краткости, от этих раздражающих Токевилей и
Бисмарков я бежал из провинции, и именно ее-то я и обрел опять в Петербурге.
Все, что в силах что-нибудь деятельно напакостить, все, что не чуждо азбуке,
- все это устремилось в Петербург, оставив на местах лишь гарнизон в  тесном
смысле этого слова, то есть людей, буквально могущих только хлопать  глазами
и таращить их...
     Но Прокоп говорит, что и эти невдолге приедут.
     - Вот погоди немного, -  предсказывает  он,  -  зашевелятся  и  они!  и
Хлобыстовские приедут, и Дракины приедут - все прибегут!
     Жутко, но должно сознаться, что  пророчество  Прокопа  имеет  некоторое
основание. Я сам собственными ушами  слышал,  как  на  дебаркадере  железной
дороги один из Хлобыстовских коснеющим языком сказал:
     - Гм... в Петербург... скоро... сейчас... фью!
     Теперь для меня смысл этого бормотания совершенно ясен.
     Ужели,  однако  ж,  и  сего  не  довольно?  ужели  на  смену   нынешней
уничтожательно-консервативной  партии  грядет  из  мрака   партия,   которую
придется уже назвать наиуничтожательнейше-консервативнейшею? А эта последняя
партия, вследствие окончательной  безграмотности  и  незнакомства  с  именем
господина "Токевиля", даже не даст себе труда писать проекты об уничтожении,
а просто будет зря махать руками направо и налево?

                                   -----

     Привожу здесь на выдержку  несколько  проектов,  придерживаясь  в  этом
случае указаний Прокопа.

                      О необходимости децентрализации

     "Избегая  вредного  многословия,  приступаю  прямо.   Известно,   какие
неудобства всегда и  везде  представляла  излишняя  централизация.  Токевиль
выражается о сем прямо: "Централизация есть зло". Монтескью, подтверждая сие
мнение, прибавляет: "Зло, с трудом поправимое  даже  деспотизмом".  Наконец,
английский писатель Джон Стуарт выражается так: "Централизация есть  остаток
варварства". Хотя же преосвященнейший Георгий  Конисский,  в  приветственной
речи покойной императрице Екатерине II, и говорит: "Солнце  наше  вкруг  нас
ходит, да мы в безмятежии почиваем", но сие отнюдь  не  следует  относить  к
централизации,  но  к  свойственному  всякому   верноподданному   радостному
чувству.
     И  действительно,  не  токмо  во  Франции,  сей   классической   стране
централизации, но и у нас на  каждом  шагу  мы  видим  плоды  сего  горького
порядка вещей. Благодаря оному, каких хлопот и издержек,  например,  стоило,
дабы выиграть тяжбу в правительствующем сенате?  сколько  изнурений  даже  и
доднесь нужно перенести, дабы получить в  государственном  банке  какое-либо
удовлетворение?
     В первом случае необходимо было: во-первых, ехать  в  уездный  город  и
нанимать прдьячего, который был бы искусен в  написании  просьб;  во-вторых,
идти в суд, подать просьбу и там одарить всех,  начиная  с  судьи  и  кончая
сторожем, так как, в противном  случае,  просьба  может  быть  возвращена  с
надписанием; в-третьих, от времени до времени посылать секретарю деревенских
запасов и писать ему льстивые письма; в-четв