орное песье дыхание...
     Положим, что все эти страхи мнимые, но если уж они забрались в  область
сновидений, то ясно, что и в реальной  жизни  имеется  какая-нибудь  отрава.
Если человеку жить хорошо, то как бы он ни притворялся, что жить ему худо, -
сны его будут веселые и легкие. Если жить человеку худо, то  как  бы  он  ни
разыгрывал из себя удовлетворенную невинность - сны у него будут  тяжелые  и
печальные. Нет сомнения, что  в  сороковых  годах  я  написал  "Маланью"  и,
следовательно, в некотором роде протестовал, но так как, говоря по  совести,
жить мне было отлично, то протесты мои шли своим чередом,  а  сны  -  своим.
Теперь же, хотя я и говорю: ну, слава богу! свершились лучшие упования  моей
молодости! - но так как на душе у меня при этом скребет, то  осуществившиеся
упования моей юности идут своим чередом, а сны -  своим.  Скажу  более:  сны
едва ли в этом случае не  вернее  выражают  действительное  настроение  моей
души, нежели протесты " осуществившиеся упования. Поэтому, когда я  встречаю
на улице человека, который с лучезарною улыбкой на лице объявляет мне, что в
пошехонском  земстве  совершился  новый  отрадный  факт:  крестьянин   Семен
Никифоров, увлеченный артельными сыроварнями, приобрел две новые  коровы!  -
мне как-то невольно приходит на  мысль:  мой  друг!  и  Семен  Никифоров,  и
артельные сыроварни - все это "осуществившиеся упования твоей юности"; а вот
рассказал бы ты лучше, какие ты истории во сне видишь!
     Печальные сны стали мне видеться с тех пор, как  я  был  выбран  членом
нашего местного комитета по улучшению быта крестьян.  В  то  время,  как  ни
придешь, бывало, в заседание, так и сыплются на тебя со  всех  сторон  самые
трагические новости.
     - Представьте себе! у соседа моего ребенка свинья съела! - говорит один
член.
     - Представьте себе! компаньонку моей жены  волк  искусал!  -  объясняет
другой.
     - А я вам доложу вот что-с, - присовокупляет третий, - с  тех  пор  как
эта эмансипация у нас завелась, жена моя нарочно по деревне гулять ходит - и
что ж бы вы думали? ни одна шельма даже шапки не думает перед нею ломать!
     И таким образом мы жили в чаду самых  разнообразных  страхов.  С  одной
стороны - опасения, что детей наших переедят свиньи, с  другой  --  грустное
предвидение относительно неломания шапок... Возможно ли же, чтобы при  такой
перспективе мы, беззащитные, так сказать, временно лишенные  покровительства
законов, могли иметь какие-нибудь другие сны, кроме страшных!
     Но  этого  мало.  В  одно  прекрасное  утро  нам  объявляют,  что   наш
собственный  председатель  исчез  неведомо  куда,  но  "в  сопровождении"...
Признаюсь, это уж окончательно сразило меня! Господи боже  мой!  Что  ж  это
будет, если уж начали пропадать председатели!  И  бог  знает,  чего-чего  не
припомнилось мне по  этому  случаю.  И  анекдот  о  помещике,  которого,  за
продерзость, приказано было всю жизнь возить по большим  дорогам,  нигде  не
останавливаясь. И слышанный в детстве рассказ о младенце, которого  проездом
родители выронили из саней в снег, и только через сутки потом  из-под  снегу
вырыли. "И что ж бы вы думали! спит мой младенчик самым,  то  есть,  крепким
сном, и как теперича его из-под снегу вырыли, так он сейчас: "мама"!" -  Так
оканчивала обыкновенно моя няня рассказ свой об этом происшествии.
     В следующую за пропажей председателя ночь я видел свой первый  страшный
сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на
станцию и, не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось,  что
его обронили в снег... "Любопытно бы знать, - думалось мне, - отроют ли  его
и скажет ли он: мама! как  тот  почтительный  младенец,  о  котором  некогда
повествовала моя няня?"
     И, таким образом, получив для страшных снов прочную реальную основу,  я
с горестью убеждаюсь, что прежние веселые сны  не  возвратятся  ко  мне,  по
малой мере, до тех пор, пока не возвратится порождавшее их крепостное право.
     Но возвратится ли оно?

                                   -----

     Итак, я видел сон.
     Мне снилось, что я был когда-то  откупщиком,  нажил  миллион  и  умираю
одинокий в chambres garnies.
     Около меня стоит Прокоп и с какою-то  хищническою  тревогой  следит  за
последними, предсмертными искажениями моего лица. Он то на  меня  посмотрит,
то бросит ядовитый взгляд на мою шкатулку. По временам он обращается ко  мне
с словами: "Ну, ну! не бойсь! бог не без  милости!"  Но  я,  с  свойственною
умирающим проницательностью, слышу в его словах  нечто  совсем  другое.  Мне
чуется, что Прокоп говорит: уж как  ты  ни  отпрашивайся,  а  от  смерти  не
отвертишься! так умирай  же,  ради  Христа,  поскорее,  не  задерживай  меня
понапрасну! Одно мгновение  мне  показалось,  что  на  губах  его  мелькнула
какая-то подлейшая улыбка, словно он уж заранее меня смаковал, - и  ах!  как
не понравилась мне эта улыбка!
     Наконец я испускаю последний вздох,  но  не  успеваю  еще  окончательно
потерять сознание, как вижу: шкатулка моя в одно мгновение  ока  отперта,  и
Прокоп торопливо, задыхаясь, вытаскивает из нее мои капиталы...
     Я умер.
     Читатель! не воображай, что я человек жадный  до  денег,  что  я  думаю
только о стяжании и что, поэтому, сребролюбивые мечтания даже во сне не дают
мне покоя. Нет; я никогда не принадлежал к числу капиталистов, а  тем  менее
откупщиков; никогда не задавался мыслью о стяжаниях и  присовокуплениях,  а,
напротив того, с  таким  постоянным  легкомыслием  относился  к  вопросу  "о
производстве и накоплении богатств", что в настоящее время буквально проедаю
последнее свое выкупное свидетельство. Я с гордостью могу сказать,  что  при
составлении уставной грамоты пожертвовал крестьянам четыре десятины лугу  по
мокрому месту  и  все  безнадежные  недоимки  простил.  Когда  я  покончу  с
последним выкупным свидетельством, у меня останется в  виду  лишь  несколько
сот десятин худородной и отчасти болотистой земли при  деревне  Проплеванной
{Название "Проплеванной" - историческое. Однажды  дедушка  Матвей  Иванович,
будучи еще корнетом, ехал походом с  своим  однополчанином,  тоже  корнетом,
Семеном  Петровичем  Сердюковым.  Последний,  надо   сказать   правду,   был
довольно-таки прост, и дедушка хорошо знал это  обстоятельство.  И  так  как
походом делать было нечего, то хитрый старик,  тогда  еще,  впрочем,  полный
надежд юноша, воспользовался простотой своего друга  и  предложил  играть  в
плевки (игра, в которой дедушка поистине не знал себе победителя).  Развязка
не заставила  долго  ждать  себя:  малыми  кушами  Сердюков  проиграл  столь
значительную сумму, что  должен  был  предоставить  в  полную  собственность
дедушки свою деревню Сердюковку. Дедушка же, в память о финансовой операции,
с  помощью  которой  он  эту  Сердюковку   приобрел,   переименовал   ее   в
"Проплеванную". Замечательно, что мужики долгое время  сердились,  когда  их
называли "проплеванными", а два раза даже затевали  бунт.  Но,  благодарение
богу,  с  помощью  экзекуций,  все  улаживалось  благополучно.  Впрочем,   с
объявлением мужицкой воли, мужики опять переименовали деревню в  Сердюковку,
но я, в пику, продолжаю называть их "проплеванными". Я  делаю  это  в  ущерб
самому себе, потому что в отмщение за мое название они ни за какие деньги не
хотят ни косить мои луга, ни жать мой хлеб; но что же  делать?  Пусть  лучше
хлеб мой остается несжатым и луга нескошенными, но зато я всегда буду высоко
держать мое знамя!  (Прим.  M.  E.  Салтыкова-Щедрина.)},  да  еще  какие-то
надежды... На что надежды - этого я и сам  хорошенько  не  объясню,  но  что
надежды никогда и ни в каком случае не оставят меня -  это  несомненно.  Все
сдается, что вот-вот совершится какое-то чудо и  спасет  меня.  Например:  у
других ничего не уродится, а у меня  всего  уродится  вдесятеро,  и  я  буду
продавать свои произведения по десятерной цене. Или еще: вдруг Волга изменит
течение, повернет левей-левей, и прямо в мое  имение!  Деревню  Проплеванную
при этом,  разумеется,  разрушит  до  основания,  а  мои  болота  обратит  в
богатейшие заливные луга.
     Но ежели не личная корысть дала  основание  моему  сну,  тем  не  менее
основание это, до известной степени, все-таки не было чуждо реальности. Дело
в том, что я много лет сряду безвыездно живу в провинции, а мы, провинциалы,
обделываем свои денежные дела просто, а  относимся  к  ним  еще  проще.  Это
совсем не  то,  что,  например,  в  Петербурге,  где  ежели  кто  и  ограбит
умирающего родственника, то тотчас же начинает рассчитывать, сколько  теперь
у него шансов за получение бубнового туза на спину и сколько против такового
получения. Мы грабим - не стыдясь, а  ежели  что-нибудь  и  огорчает  нас  в
подобных финансовых операциях, то это только  неудача.  Удалась  операция  -
исполать тебе, добру молодцу! не удалась -  разиня!  -  Достаточно  посетить
наши клубы в дни общих обедов, чтобы получить любопытнейшие по сему предмету
сведения, особливо ежели соседи по бокам люди знающие и словоохотливые.
     - Вот этого видите, вон  того,  черноволосого,  что  перед  обедом  так
усердно богу молился, - он у своего  собственного  сына  материнское  имение
оттягал! - скажет сосед с правой руки.
     - Вот этого видите, вон того, что салфеткой брюхо себе застелил,  -  он
родной тетке конфект из Москвы привез, а она, поевши их, через два часа богу
душу отдала! - шепчет сосед с левой руки.
     - А вон того видите - вон, что рот-то разинул,  -  он,  батюшка,  перед
самою эмансипацией всем мужикам вольные дал, да всех их к купцу на фабрику и
закабалил. Сколько деньжищ от купца получил, да  мужицкие  дома  продал,  да
скотину, а земля-то вся при нем осталась... Вот ты  и  смотри,  что  он  рот
разевает, а он операцию-то эту в лучшем виде устроил!  -  снова  нашептывает
сосед с правой руки.
     И вдруг - о, удивление! - человек, застилавший  брюхо  салфеткой,  шлет
моему левому соседу стакан шампанского. Разумеется, обмен мыслей.
     - Ивану Николаевичу! каково поживаете? каково прижимаете!
     - Вы как!
     - Вашими молитвами. После обеда пульку составить надо.
     - Не вредно.
     И действительно, тотчас же после обеда брюхан и мой левый  сосед  сидят
уже за ералашем и дружелюбнейшим образом козыряют до глубокой ночи. И кто же
знает? если за брюханом есть конфета, то  не  считается  ли  за  моим  левым
соседом целого пирога?
     Каким образом создалась  эта  круговая  порука  снисходительности  -  я
объяснить не берусь, но что порука эта  была  некогда  очень  крепка  -  это
подтвердит каждый  провинциал.  Однажды  я  был  свидетелем  оригинальнейшей
сцены, в которой роль героя  играл  Прокоп.  Он  обличал  (вовсе  не  думая,
впрочем, ни  о  каких  обличениях)  друга  своего,  Анемподиста  Пыркова,  в
присвоении не принадлежащего ему имущества.
     - Ну, брат, уж нечего тут очки-то вставлять! - ораторствовал Прокоп,  -
уж всякому ведь известно, как ты дядю-то мертвого под постель спрятал, а  на
место его другого в колпаке под одеяло положил! Чтобы свидетели, значит, под
завещанием подписались, что покойник,  дескать,  в  здравом  уме  и  твердой
памяти... Штукарь ведь ты!
     - Me... "финиссе..." {Но... прекратите...} - умолял  Пырков,  простирая
руки.
     - Нечего "финиссе"... или уж по-французски заговорил! Уж что  было,  то
было... Вон он и на кровати-то за покойника лежал! - вдруг указал Прокоп  на
добродушнейшего старичка, который, проходя  мимо  и  увидев,  что  собралась
порядочная кучка беседующих, остановился и с наивнейшим видом  прислушивался
к разговору.
     - Пожалуйста, финиссе... прошу! - продолжал умолять Пырков.
     - Чего финиссе! Вот выпить с тобой - я готов, да и то чтоб  бутылка  за
семью печатями была! А других делов иметь не согласен!  Потому,  ты  сейчас:
либо конфект от Эйнема подаришь, либо пирогом с начинкой  угостишь!  Уж  это
верно!
     И что ж? через какие-нибудь полчаса и Прокоп и Пырков сидели  за  одним
столом и дружелюбнейшим образом чокались, что, впрочем, не  мешало  Прокопу,
от времени до времени, язвить:
     - А уж что ты тогда покойника под постель спрятал - это, брат, верно!
     В другой раз, за обедом у одного из почетнейших лиц города,  я  услышал
от соседа следующий наивный рассказ о двоеженстве нашего амфитриона.
     - Служили они, знаете,  в  Польше-с...  ну,  молоды-с...  полечки  там,
паненочки... сейчас руку и сердце-с. Вот только, женившись,  и  спохватились
они, что дурно это сделали. Приданого за паненочкой - обтрепанный хвост-с, а
родители у них престрогие-с. Вот и говорят они своей коханой-с: я,  говорит,
душенька, к старикам съезжу, а ты, говорит, после приедешь, как я подготовлю
их. Сказано - сделано-с. Приезжают это в  наши  Палестины,  а  тем  временем
родители-то  уж  вдову  для  них  приготовили.   Двенадцать   тысяч   душ-с.
Задумались-с. Однако, как увидели, что от ихней теперича  решительности  все
будущее счастие в  зависимости  состоит,  довольно-таки  твердо  выговорили:
согласен-с.  А  потом,  не  говоря  худого  слова,  веселым  пирком  да   за
свадебку-с. Пошли тут пиры да банкеты; они было в  Варшаву,  для  устройства
служебных дел, - куда тебе! Наша вдовушка так во вкус вошла, что  и  слышать
ничего не хочет-с! Только проходит три месяца, четыре-с, получают  наш  Петр
Иваныч из Варшавы письмо за письмом-с!  А,  наконец,  и  решительное-с.  "Не
знаю, говорит, что и подумать, коханый мой Петрусь (это  она  попольски  его
Петрусем называла), я  же  без  тебя  не  могу  жить,  а  потому  и  выезжаю
завтрашнего числа к тебе". Ну-с, и в другое время неприятно, знаете,  этакую
конфету получить, а у них, кроме того, еще бал на другой день в  подгородном
имении на всю губернию назначен-с. Вот и открылись они Кузьме Тихонычу - вон
они, с большими-то усами, по правую руку от них сидят, - так и так, говорят,
устрой! И что же-с! на другой день идет это бал, кадрели,  вальсы,  все  как
следует, - вдруг входит Кузьма Тихоныч, подходит к хозяину и только, знаете,
шепнул на ушко: алле! И представьте себе, никто даже не заметил, как  они  с
Кузьмой Тихонычем в Незнамовку съездили (почтовая  станция  так  называется,
верстах в четырех от их имения), как там свое дело сделали и обратно  оттуда
приехали. И такой это приятный бал был, что долгое время вся губерния о  нем
говорила! А  паненочки  с  тех  пор  и  след  простыл.  Сказывали,  будто  в
Незнамовке стакан воды выпила-с. Так вот, сударь, какие  в  старину  люди-то
живали! Этакое, можно сказать, особливой важности дело сделалось, а они хоть
бы вид подали!

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Таким образом, реальность моих сновидений не может подлежать  сомнению.
Если я сам лично и никого не обокрал, а тем менее лишил жизни, то, во всяком
случае, имею полное основание сказать: я там  был,  мед-пиво  пил,  по  усам
текло... а черт его знает, может быть, и в рот попало!
     Итак, продолжаю.
     Я умер, но так как смерть моя произошла только во сне,  то  само  собою
разумеется, что я мог продолжать видеть и все то, что случилось после смерти
моей.
     Прокоп мигом очистил мою  шкатулку.  Там  было  пропасть  всякого  рода
ценных  бумаг  на   предъявителя,   но   он   оставил   только   две   акции
Рыбинско-Бологовской железной дороги, да и то лишь для того, чтобы не  могли
сказать, что  дворянина  одной  с  ним  губернии  (очень  он  на  этот  счет
щекотлив!) не на что было  похоронить.  Все  остальное  запихал  он  в  свои
карманы и даже за голенищи сапогов.
     Потом Прокоп посетил мой чемодан, и так как  нельзя  было  взять  вещей
очень громоздких, то украл (кажется, я вправе употребить это выражение?) два
батистовых носовых платка. Затем он вскрыл мой  дорожный  несессер  и  украл
оттуда чайную серебряную ложку.
     Исполнивши все это, Прокоп  остановился  посреди  комнаты  и  некоторое
время осовелыми глазами озирался кругом, как бы нечто обдумывая. Но  я  -  я
совершенно ясно видел, что у него в голове уже зреет защитительная речь.  "Я
не украл, - говорил он себе, - я только устранил билеты из места их прежнего
нахождения!" Очевидно, он уже заразился петербургским воздухом;  он  воровал
без провинциальной непосредственности, а рассчитывая  наперед,  какие  могут
быть у него шансы для оправдания.
     Затем он отер украденным платком лицо, позвал номерного... и заплакал!!
     Это были до такой степени настоящие слезы,  что  мне  сделалось  жутко.
Видя, как они текут по его лоснящимся щекам, я чувствовал,  что  умираю  все
больше и больше. Казалось, я погружаюсь в какую-то бездонную тьму, в которой
не может быть речи ни об улике, ни об отмщении. Здесь  не  было  достаточной
устойчивости даже для того, чтобы  задержать  след  какого  бы  то  ни  было
действия. Забвение - и далее ничего...
     Но я ошибался. Мой мститель или, лучше сказать, мститель моих  законных
наследников был налицо.
     То был номерной Гаврило. Очевидно, он наблюдал в  какую-нибудь  щель  и
имел настолько верное понятие насчет ценности Прокоповых  слез,  что,  когда
Прокоп, всхлипывая и указывая на мое бездыханное тело,  сказал:  "Вот,  брат
Гаврилушко  (прежде  он  никогда  не  называл  его  иначе,  как  Гаврюшкой),
единственный друг был на земле - и тот помер!" - то Гаврило до такой степени
иронически взглянул на него, что Прокоп сразу все понял.
     Тогда произошел между ними разговор, который неизгладимо напечатлелся в
бессмертной душе моей.
     - Видел?
     - Смотрел-с.
     - Однако, брат, ты шельма!
     - По нашей части, сударь, без того нельзя-с.
     - Вот тебе три серебра!
     Прокоп протянул зеленую кредитку; но Гаврило  стоял  с  заложенными  за
спину руками и не прикасался к подачке.
     - Что ж не берешь?
     - Как возможно-с!
     - Рожна, что ли, тебе нужно? Ну, сказывай!
     - А вот как-с. Тысячу рублей деньгами, да из платья, да из белья -  это
чтобы сейчас. А впоследствии, по смерть мою, чтобы кормить-поить,  жалованья
десять рублей в месяц... вина ведро-с.
     - Да ты очумел?
     - Это как вам угодно-с. Угодно - сейчас можно людей скричать-с!
     - Стой! мы вот как сделаем. Денег тебе сейчас - сто рублей...
     - Никак невозможно-с.
     - Да ты слушай! Денег сейчас тебе сто... ну, двести рублей.  Да  слушай
же, братец, не торопись. Денег сейчас тебе... ну, триста рублей. Потом увезу
я тебя к себе в  деревню  и  сделаю  над  всеми  моими  имениями  вроде  как
обер-мажордомом... понимаешь?
     - А какое будет в деревне положение?
     - Жалованья - пятнадцать рублей в месяц. Одежда, пища, вино - это  само
собой.
     Гаврило, однако ж, мялся.
     - Сумнительно, сударь, - наконец произнес он, - как бы после  обиды  от
вас не было. Многие вот так-то обещают, а после, гляди, свидетелев-то на тот
свет угодить норовят.
     Но я уже видел, что колебания Гаврилы  не  могут  быть  продолжительны.
Действительно, Прокоп набавил всего полтину в месяц - и торг  был  заключен.
Тут же Прокоп вынул из кармана триста рублей, затем вытащил из чемодана  две
рубашки, все носовые платки,  новый  сюртук  (я  только  что  сделал  его  у
Тедески) и вручил добычу Гаврюшке.
     Никогда я так ясно не ощущал, что душа моя бессмертна, и в то же  время
никогда с такою определенностью не сознавал, до  какой  степени  может  быть
беспомощною, бессильною моя бессмертная душа!
     Я мог реять  в  эмпиреях,  мог  с  быстротой  молнии  перелетать  через
громаднейшие пространства, мот все  видеть,  все  слышать,  мог  страдать  и
негодовать,  но  не  мог  одного:  не  мог  воспрепятствовать  грабежу  моих
наследственных и благоприобретенных капиталов.
     Через час в моем номере уже ходили взад и вперед  какие-то  неизвестные
личности (из них только одна была мне знакома - это поручик Хватов), которые
описывали, опечатывали, составляли протоколы, одним  словом,  принимали