ту-то насчет трактирных
заведений кто составлял? а? Ан карта-то, брат, - вот  она!  (Прокоп  хлопнул
рукой по боковому карману сюртука.)
     - Но карта... что же она означает!
     - Там, брат, уж разберут. Там всему место найдут. Нет, это уж не резон.
Это, брат, не по-товарищески!
     - Но, пожалуйста, ты не думай, чтоб я...
     - Нечего тут "не думай"! Я и то не думаю. А по-моему:  вместе  блудили,
вместе и отвечать следует, а не отлынивать! Я виноват! скажите на милость! А
кто меня на эти дела натравливал! Кто меня на  дорогу-то  на  эту  поставил!
Нет, брат, я сам с усам! Карта-то - вот она!
     Словом сказать, гонимые страхами,  мы  вдруг  уподобились  тем  рыцарям
современной русской журналистики, которые, не имея возможности проникнуть  в
"храм удовлетворения", накидываются друг на друга и начинают грызться: "нет,
ты!", "ан ты!"
     Раз вступивши на скользкий путь сплетен и припоминаний,  бог  знает  до
чего бы мы могли дойти, но, к счастью, мы не успели еще пустить друг другу в
лицо ни "хамами", ни "клопами", ни  одним  из  тех  эпитетов,  которыми  так
богата "многоуважаемая" редакция "Старейшей Русской Пенкоснимательницы", как
в мой нумер влетел Веретьев.
     - Берут! - ревел он, весело потирая руки.
     Я побледнел; Прокоп положительно упал духом.
     - Кого?!
     - Волохова, Рудина и Берсенева уж взяли... Кирсанов на  волоске!  -  Но
чему же вы радуетесь, Веретьев?
     - Я чему радуюсь? Я? чему я радуюсь? "Затишье"! Астахов! Маша! "Человек
он был" - а теперь что! Что я такое,  спрашиваю  я  вас!  Утонула!  Черта  с
два... вышла замуж за Чертопханова! За Чертопханова -  понимаете!  "Башмаков
еще не износила"... Зачем жить! Зачем мне жить, спрашиваю я  вас!  Сибирь...
каторга... по холодку! Вот тут! - закончил он, ударяя себя в грудь, - тут!
     Я знал, что Веретьев получил  воспитание  в  Белобородовском  полку,  и
потому паясничества его никогда не удивляли меня. Иногда, вследствие  общего
неприхотливого уровня вкуса, они казались почти забавными, а в глазах  очень
многих служили даже признаком несомненной талантливости. Но  в  эту  минуту,
признаюсь, мне было досадно глядеть на его кривлянья.
     - Неужели вы хоть один раз в жизни не можете быть серьезным,  Веретьев?
- укорил я его.
     - Тебе, Веретьев, когда ты в компании, - цены  нет!  -  присовокупил  с
своей стороны Прокоп, - мухой ли прожужжать, сверчком ли прокричать - на все
ты молодец! Ну, а  теперь,  брат,  извини!  теперь,  брат,  следовало  бы  и
остепениться крошечку!
     - Что ж! можно и остепениться! Ну, спрашивайте! глазом не моргну!
     Сказавши это, Веретьев вдруг зажужжал на манер пчелы, но  зажужжал  так
натурально, что мы с Прокопом инстинктивно начали отмахиваться.
     - Ах, черт подери! Это все ты, шут гороховый! - обозлился Прокоп,  -  и
охота нам с отчаянным связываться! Да говори толком, оглашенный,  что  такое
случилось?
     Быть может, Веретьев и еще откинул бы несколько фарсов,  прежде  нежели
объяснить, в чем дело, но, к счастью для нас, в эту минуту пришел  Кирсанов.
Он был видимо расстроен; чистенькое и бледное лицо  его  приняло  желтоватые
тоны, тонкие губы сжались; новенький вицмундирчик вздрагивал на его плечах.
     -  Господа!  вы  видите  меня  в  величайшем  недоумении,  -  начал  он
раздраженным голосом, - не говоря уже о том, что я целую неделю,  неизвестно
по чьей милости, был действующим лицом в какой-то странной комедии, но - что
важнее  всего  -  в  настоящую  минуту  заподозрена  даже  моя  политическая
благонадежность.
     Аркаша остановился и окинул нас взглядом,  которому  он,  по  мере  сил
своих, старался придать  олимпический  характер.  Но  Прокопа  этот  взгляд,
по-видимому, нимало не смутил, так как он ответил в упор:
     - Твоя благонадежность! Велика  штука  -  твоя  благонадежность!  И  мы
заподозрены, и все заподозрены! Его благонадежность! Есть об чем толковать!
     - Да... но ведь я... - заикнулся Кирсанов.
     - И я... и ты... ну да! Ну, и ты! Ты вспомни-ка, что  ты  с  Базаровым,
лежа на траве, разговаривал!
     Бледное лицо Кирсанова моментально вспыхнуло.
     - Конечно, - сказал он, - и я был молод, и я заблуждался, но кто же  из
нас не был молод, кто не заблуждался! Мне кажется, что в смысле политической
благонадежности те люди даже полезнее, которые когда-нибудь заблуждались, но
потом оставили свои  заблуждения.  Эти  люди,  во-первых,  понимают,  в  чем
заключаются  так  называемые  заблуждения;  и,  во-вторых,  знают   сладость
раскаянья. Поэтому мне более нежели странно, что меня упрекают  прошлым,  от
которого я сам отвернулся с тех пор, как произошла эта история с Феничкой!
     Но Прокоп был неумолим.
     - Толкуй, брат, по пятницам! - отрезал он, - уж  коли  в  ком  раз  эта
проказа засела, так никакими  раскаяньями  оттоле  ее  не  выкуришь!  Ты  на
конгрессе-то нашем что проповедовал?
     - Я всего один раз говорил, и  то  лишь  для  того,  чтобы  указать  на
трактир  госпожи  Васильевой  как  на  самое  удобное  место  для  заседаний
постоянной комиссии!
     - Ну, хорошо! ну, положим! Действительно,  на  конгрессе  ты  вел  себя
скромно! А как ты во время эмансипации  себя  вел?!  Ты  посредником  был  -
скажи, как ты себя вел? а?
     - Но мне кажется, что в видах общих интересов...
     - Нет, ты не отлынивай, а отвечай прямо:  как  ты  себя  вел!  Вот  они
(Прокоп указал на Веретьева и на меня) - никогда ничего  об  них  не  скажу!
Вели себя, как дворяне, - а  потому  и  благодарность  им  от  всех  (Прокоп
прикоснулся рукою земле). Ну, а ты, брат... нет,  ты  с  душком!  Как  ты  к
дворянину-то выходил? в какой виде? а? Как ты дворян-то на  очные  ставки  с
хамами ставил? а? "Вы, говорит,  не  имели  права,  на  основании...  а  он,
говорит, имеет право, на основании..." - а? Ан вот оно и отозвалось! вон оно
когда отозвалось-то!
     - Но позвольте!  ежели  я  и  увлекался,  то  цели,  которые  при  этом
одушевляли меня...
     - Не говори ты мне, ради Христа! Я ведь помню! я все  помню!  Помню  я,
как ты меня с Прошкой-то кучером судил! Ведь я со стыда за тебя сгорел!  Вот
ты как судил!
     Кирсанов слегка поник головой, как бы сознавая,  что  перед  трибуналом
Прокопа для него  нет  оправданий.  Тогда  я  выступил  вперед,  в  качестве
миротворца.
     - Позвольте, господа, позволь, мой друг! -  сказал  я,  мягко  устраняя
рукой Прокопа, который начинал уже подпрыгивать по направлению к  Кирсанову,
- дело не в пререканиях и не в том, чтобы воскрешать прошлое. Аркадий Павлыч
увлекался - он сам  сознает  это.  Но  это  сознание  и  соединенное  с  ним
раскаяние он подтвердил целым рядом  действий,  характер  которых  не  может
подлежать никакому сомнению.  Если  б  не  быстрота,  с  которою  он  вызвал
воинскую команду в  деревню  Проплеванную,  то  бог  знает,  имел  ли  бы  я
удовольствие беседовать теперь с вами. Стало быть, оставим речь о прошлом. В
прошлом, конечно, были грешки, но были и достославные действия. Обратимтесь,
господа, к настоящему! В чем дело, Аркадий Павлыч?
     - А вот, не угодно ли посмотреть!
     И Кирсанов подал бумагу, в которой мы  прочли:  "комиссия  по  делу  об
эмиссарах: отставном корнете Шалопутове, пензенском помещике Капканчикове  с
товарищи, вызывает титулярного советника Аркадия Павлова Кирсанова для  дачи
ответов против показаний неслужащего дворянина Берсенева".
     - Ну,  попался!  -  воскликнул  Прокоп,  и  как-то  особенно  при  этом
свистнул.
     - Ну что же я сделал? И что мог, наконец, Берсенев...
     - Там, брат, разберут... а что попался - так это верно!
     - Но почему же вы так тревожитесь, Аркадий  Павлыч?  Ведь  вы  сознаете
себя невинным?
     - Клянусь, что я...
     - Охотно вам верю. Но, может быть, вы что-нибудь говорили? Может  быть,
вы говорили... ну, что бы такое?.. ну, хоть  бы,  например,  что  необходимо
Семипалатинской области дать особенное, самостоятельное устройство?
     Кирсанов задумался на минуту, как бы припоминая.
     - Да... об этом, кажется, была речь, - наконец произнес он тихо.
     - Ну, и пропал! Пиши письма к родным!
     - Но позвольте, господа! Положим, что я говорил глупости, но неужели же
нельзя... даже в частном разговоре... даже глупости...
     Но оправдание это было так слабо, что Прокоп опроверг его моментально.
     - Говорить глупости  ты  можешь,  -  сказал  он,  -  да  не  такие.  Вы
заберетесь куда-нибудь в Фонарный переулок да будете отечество  раздроблять,
а на вас смотри! Один Семипалатинскую область оторвет, другой  в  Полтавскую
губернию лапу засунет... нельзя, сударь, нельзя!
     Тогда Кирсанов, в свою очередь, озлился.
     - Позвольте, однако ж-с! - сказал он, - если я не имею  права  говорить
глупости, так и вы-с... Помните ли, как вы однажды  изволили  говорить:  вот
как бы вместо Москвы да нет: Амченск столицею сделать...
     - Ну, это ты врешь! Этого я не говорил! Ишь ведь что вспомнил!  ах  ты,
сделай милость! Да не то что одна комиссия, а десять комиссий меня позови  -
передо всеми один ответ: знать не знаю, ведать не ведаю! Нет, брат,  я  ведь
травленный! Меня тоже нескоро на кривой-то объедешь!
     - Но я не к тому веду речь...
     - Понимаю, к чему ты ведешь речь, только  напрасно.  Ты,  коли  хочешь,
винись, а я не повинюсь! Хоть  сто  комиссий  меня  к  ответу  позови  -  не
говорил, и баста!
     Распря эта не успела, однако ж, разыграться, потому что в комнату вошел
совершенно растерянный Перерепенко.
     - Представьте себе, меня обвиняют  в  намерении  отделить  Миргородский
уезд от Полтавской губернии! - сказал он упавшим голосом.
     - Что такое? как?
     - Да-с! вы видите перед собой изменника-с!  сепаратиста-с!  Я,  который
всем сердцем-с! - говорил он язвительно, -  и  добро  бы  еще  речь  шла  об
Золотоноше! Ну, тут действительно еще был бы резон, потому что Золотоноша от
Канева - рукой подать! Но Миргород! но Хороль! но Пирятин! но Кобеляки!
     - Откуда же такая напраслина, Иван Иваныч? Ужели Довгочхун...
     - Признаюсь, у меня у самого первое подозрение пало на Довгочхуна,  но,
к сожалению, Довгочхунов много и здесь. Не Довгочхун, а неслужащий  дворянин
Марк Волохов!
     - Но разве вы имели неосторожность открыть ему ваши намерения?
     - Нечего мне было открывать-с, потому что я как родился без  намерений,
так и всю жизнь без намерений надеюсь прожить-с. А просто  однажды  господин
Волохов попросил у меня взаймы три целковых, и я ему в просьбе отказал! Он и
тогда откровенно мне высказал: вспомню я когда-нибудь об вас, Иван Иваныч! И
вспомнил-с.
     - Донес, что ли?
     - Нет, не донес-с. Книжечка  у  него  такая  была,  в  которую  он  все
записывал, что на-ум взбредет. Вот он  и  записал  там:  "Перерепенко,  Иван
Иваныч, иметь  в  виду,  на  случай  отделения  Миргородского  уезда"...  АН
книжечку-то эту у него нашли!
     - Однако это, черт возьми, штука  скверная!  -  всполошился  Прокоп,  -
третьего дня этот шут гороховый Левассер говорит мне: "Votre pays, monsieur,
est un fichu pays!" {Ваша страна, мсье, скверная страна!} - а  я,  чтобы  не
обидеть иностранного гостя:  да,  говорю,  Карл  Иваныч!  есть-таки  того...
попахивает! А ну, как он это в книжку записал?
     - И записал-с! - вздохнул Перерепенко.
     Мы все вдруг сосредоточились, как отправляющиеся в дальный  путь.  Даже
Веретьев уныло  свистнул,  вспомнив,  как  он  когда-то  нагрубил  Астахову,
который занимал в настоящее время  довольно  видный  пост.  Каждый  старался
перебрать в уме всю жизнь свою... даже такую  вполне  чистую  и  безупречную
жизнь, как жизнь Перерепенки и Прокопа!
     Я  был  скомпрометирован  больше  всех.  Не  говоря  уже  о  признаниях
Шалопутова на Марсовом поле, о том,  что  я  неоднократно  подвозил  его  на
извозчике и ссудил в разное время по мелочи суммою до десяти рублей, в  моем
прошедшем был факт, относительно которого я и сам ничего возразить  не  мог.
Этот факт - "Маланья", повесть из крестьянского  быта,  которую  я  когда-то
написал.  Конечно,  это  было  заблуждение   молодости,   но   нельзя   себе
представить, до какой степени живучи  эти  заблуждения!  Вот,  кажется,  все
забыто; прошедшее стерлось и как бы заплыло в темной  пучине  времени  -  ан
нет, оно не стерлось и  не  заплыло!  Достаточно  самого  ничтожного  факта,
случайного  столкновения,  нечаянной  встречи  -  и  опять  все   воскресло,
задвигалось, засуетилось! забытые образы выступают наружу; полинявшие краски
оживают; одна подробность вызывает другую - и  канувший  в  вечность  момент
преступления становится перед вами во всей ослепительной ясности!
     - Эге! да ведь это тот самый, который "Маланью" написал?
     - "Маланью"! Что такое "Маланья"? Это не то ли, что Вергина  на  театре
представляет: "Маланья, русская сирота"... так, кажется?
     - Нет, "русская сирота" - это "Ольга". А "Маланья" - это...  это...  да
это ужас что такое "Маланья"!
     - И он написал "Маланью"!
     - Он самый. И еще имеет смелость оправдываться... excusez du peu!  {как
вам это нравится!}
     Одним словом, "Маланья" - это род первородного моего греха...
     Эти горькие размышления были прерваны стуком в дверь моего нумера.  Как
ни были мы приготовлены ко  всяким  случайностям,  но  стук  этот  всех  нас
заставил вздрогнуть. В комнату развязно вошел очень изящный молодой человек,
в сюртуке военного покроя, вручил мне, Прокопу  и  Веретьеву  по  пакету  и,
сказав, что в восемь часов, как только стемнеет,  за  нами  приедет  карета,
удалился.
     Это был не сон, но нечто фантастичнее самого сна.  Нас  было  тут  пять
человек, не лишенных божьей искры, -  и  никому  даже  в  голову  не  пришло
спросить, кто этот  молодой  человек,  от  кого  он  прислан,  в  силу  чего
призывают нас к ответу, почему, наконец, он не принимает так называемых  мер
к пресечению способов уклонения от суда и следствия, а самым  патриархальным
образом объявляет, что заедет за нами вечером в карете, до  тех  же  пор  мы
обязываемся его ждать! Ни один  из  этих  вполне  естественных  вопросов  не
пришел нам на мысль -  до  такой  степени  было  сильно  убеждение,  что  мы
виноваты и что "там разберут"!
     Это была уже вторая руководящая мысль, которая привела нас к  путанице.
Во время статистического конгресса нас преследовало гордое убеждение, что мы
не  лыком  шиты;  теперь  оно  сменилось  другим,  более   смиренномудреным,
убеждением: мы виноваты, а там разберут. В обоих случаях основу представляло
то чувство  неизвестности,  которое  всякие  сюрпризы  делает  возможными  и
удобоисполнимыми.
     И  мы  ждали,  ни  разу  даже  не  вспомнив  о  происшествии,  когда-то
случившемся на Рогожском кладбище, где тоже  приехали  неизвестные  мужчины,
взяли кассу и уехали... Мы терпеливо просидели у меня в нумере до вечера.  В
восемь часов  ровно,  когда  зажглись  на  улице  фонари,  за  нами  явилась
четвероместная карета, нам завязали глаза и повезли.
     Мы ехали что-то очень долго (шутники, очевидно, колесили с намерением).
Несмотря на то что мы сидели в карете одни - провожатый  наш  сел  на  козлы
рядом с извозчиком, - никто из нас и не думал снять повязку с  глаз.  Только
Прокоп, однажды приподняв украдкой краешек, сказал: "Кажется, через Троицкий
мост сейчас переезжать станем", - и опять  привел  все  в  порядок.  Наконец
карета остановилась, нас куда-то ввели и развязали глаза.
     Клянусь честью, мне сейчас же пришло на мысль, что  мы  в  трактире  (и
действительно мы были в Hotel du  Nord  на  Офицерской):  до  такой  степени
комната, в которой мы очутились, всей обстановкой напоминала трактир средней
руки, до того она была переполнена всевозможными трактирными испарениями!  Я
обонял запах жареного лука, смешанный с запахом  помоев;  я  видел  лампу  с
захватанным пальцами шаром, лампу, которая, казалось, сама говорила:  нигде,
кроме трактира, я висеть не могу! я  ощущал  под  собой  стул  с  прорванною
клеенкой, стул, на котором сменилось столько поколений... но и за  всем  тем
мысль, что я виноват и что "там разберут", пересилила все соображения.
     Мы были  тут  все.  Все,  участвовавшие  в  злосчастном  статистическом
конгрессе! Большинство было свободно, но  "иностранные  гости",  а  также  и
Рудин и Волохов были в кандалах. Но как легко и даже весело  они  переносили
свое положение! Они смеялись, шутили, а одну минуту мне даже показалось, что
они перемигиваются с нашими судьями. Но, увы! тогда я приписал эту веселость
гражданскому мужеству, и только когда Прокоп, толкнув меня под бок,  шепнул:
ну, брат, ау! Надеются, подлецы, - стало быть, важные показания  дали!  -  я
несколько дрогнул и изменился в лице.
     Судьи сидели  за  столом,  накрытым  белою  скатертью.  Их  было  шесть
человек, и все шестеро молодые люди; перед каждым лежал лист чистой  бумаги.
Опять-таки клянусь, что и молодость судей не осталась не замеченною мной,  и
я, конечно, сумел бы вывести из этого замечания надлежащее заключение,  если
б Прокоп, по своему обыкновению, вновь не спутал меня.
     - Молодые! - шепнул он мне, - где едят, там и судят! Ну, эти, брат,  не
простят! эти засудят! Это не то,  что  старики!  Те,  бывало,  оборвут  -  и
отпустят;  ну,  а  эти  -  шалишь!  "Comment  allez-vous!  {Как  поживаете!}
Садитесь, не хотите ли чаю?" - и сейчас тебя в кутузку!
     Нам сделали перекличку; все оказались налицо. Затем кандальных  куда-то
увели, а один из судей (увы! он разыгрывал презуса!) встал и обратился к нам
с речью:
     - Господа! вы обвиняетесь в весьма тяжком преступлении, и только вполне
чистосердечное раскаянье  может  облегчить  вашу  участь.  Наши  обязанности
относительно вас очень неприятны, но нас подкрепляет чувство долга  -  и  мы
останемся верны ему. Вы, господа, не усомнившиеся вступить в  самый  гнусный
из всех заговоров, вы, конечно, не можете  понять  это  святое  чувство,  но
мы... мы понимаем его! Тем не  менее  мы  очень  хорошо  сознаем,  что  ваше
положение не из приятных, и потому постараемся,  по  возможности,  облегчить
его. Покуда вы не осуждены законом - вы  наши  гости,  messieurs!  Об  одном
только мы просим вас: будьте чистосердечны. Будьте уверены, что мы  уже  все
знаем, и ежели настоящее следствие имеет место, то для  того  только,  чтобы
дать вам случай раскаяться и быть чистосердечными. Я сказал, господа. Теперь
господин производитель дел отведет вас, за исключением господина  Кирсанова,
в особенную комнату, и велит подать вам по стакану чаю.  Прощайте,  господа.
Господин Кирсанов! вы останетесь здесь для допроса!
     Нас заперли в соседней комнате и подали  чаю.  Клянусь,  что  я  где-то
видел человека, который в эту минуту разносил нам чай (потом оказалось,  что
он служил недавно половым в "Старом Пекине"!).
     Допрашивали до  крайности  быстро.  Не  прошло  пяти-шести  минут,  как
потребовали Веретьева, потом Лаврецкого, Перерепенку,  Прокопа  и,  наконец,
меня. Признаюсь  откровенно,  я  чувствовал  себя  очень  неловко!  ах,  как
неловко!
     - Вы писали "Маланью"? - спросил меня лжепрезус.
     - Я-с.
     - И сознаете себя виновным?
     - То есть... изволите видеть... я не желал... в строгом смысле, я  даже
хотел воспрепятствовать...
     - Без околичностей-с. Отвечайте прямо и откровенно: виноваты?
     - Виноват-с.
     - Ah! c'est grave! {Это серьезно!} - произнес сбоку один  из  лжесудей,
рисовавший на белом листе домик, из трубы которого вьется дымок.
     Я, в полном смысле этого слова, растерялся.
     - Теперь извольте говорить откровенно: ездили ли вы второго августа  на
извозчике с шарманщиком Корподибакко, присвоившим  себе  фамилию  почтенного
члена международного статистического конгресса Корренти? не завозили  ли  вы
его в дом номер тридцатый на Канонерской улице?
     - Не... не помню...
     -  Извольте  говорить  откровенно.   Вспомните,   что   только   полное
чистосердечие может смягчить вашу участь.