л! - рассуждали дяденькины сослуживцы.
     Это было действительно сладкое сознание;  но  кончилось  дело  все-таки
тем, что дяденька же должен  был  всех  приходивших  к  нему  с  выражениями
сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер с  сладкою  уверенностью,
что не обидел мухи и что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
     Не то же ли явление повторяется теперь надо мною? Дедушка Матвей Иваныч
обидел многих - и жил! Я, его внук, клянусь честью, именно мухи не обидел  -
и чувствую себя находящимся от жизни в отставке! За что?
     За что? вникните в этот вопрос; вспомните,  что  его  повторяют  многие
тысячи  людей,  и  рассудите,  каковы  должны  быть  люди,  у   которых   не
выработалось никаких других вопросов, кроме: за что?
     Третье подспорье - интерес сельскохозяйственный. Надобно сознаться, что
интерес этот, во времена дедушки, был обставлен очень рутинно и сам по  себе
занимал наших предков весьма умеренно. Но они самими  условиями  жизни  были
поставлены в центре хозяйственной сутолоки и потому, волею-неволею, не могли
оставаться ей чуждыми. Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той
или  другой  системы,  ни  о  замене  человеческого   труда   машинным   (об
исключениях,  разумеется,  я  не  говорю),  но  была   бесконечная   ходьба,
неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах  и,  наконец,  та
надоедливая  придирчивость,  которая  положила  основание  пословице:   свой
глазок-смотрок.  Этот  "глазок-смотрок"  очень  мало  видел,   но   смотрел,
действительно,  много,  и  этого  было  достаточно,  чтоб  наполнить   время
всевозможными распорядительными подробностями. Наши пращуры не хозяйничали в
собственном смысле этого слова, а "спрашивали". Дедушка  Матвей  Иваныч  так
рассуждал: распорядиться работами - дело приказчика и старосты, а мое дело -
с  них  "спросить".  И  действительно,  "спрашивал"  много,  хотя   в   этом
"спрашиванье" первое место, конечно, занимала случайность.  Поедет,  бывало,
дедушка в беговых дрожках на  пашню,  наедет  на  пропашку  или  на  ком  не
тронутой бороной земли - и "спросит". Пойдет на  гумно,  захватит  в  горсть
мякины, усмотрит в ней невывеянные зерна - и опять  "спросит".  Все  в  этом
хозяйничанье основывалось на случайности, на том, что дедушка захватывал ту,
а не другую горсть  мякины;  но  эта  случайность  составляла  один  из  тех
жизненных эпизодов, совокупность которых  заставляла  говорить:  в  сельском
хозяйстве вздохнуть некогда; сельское хозяйство такое дело,  что  только  на
минутку ты от него отвернись, так  оно  тебя  рублем  по  карману  наказало.
Допустим, что это было самообольщение, но ведь вопрос не  в  том,  правильно
или неправильно смотрит человек на дело своей жизни, а в том, есть ли у него
хоть  какое-нибудь  дело,  около  которого  он  может  держаться.   Дедушка,
например, слыл одним из лучших хозяев в губернии, а между тем я положительно
знаю, что он ни бельмеса не смыслил в хозяйстве, то есть пахал  и  сеял  там
(земли, дескать, вдоволь, рабочие руки даром - а все же хоть  полтора  зерна
да уродится!), где нынче ни один  человек  со  смыслом  пахать  и  сеять  не
станет. Но он  умел  "спрашивать",  и  в  этом  заключалась  вся  тайна  его
репутации. И эта потребность  "спрашивать"  не  сосредоточивалась  на  одном
хозяйстве,  но  преследовала  его  всюду,  окрашивала  всю   остальную   его
деятельность, сообщая ей характер неумолкающей суеты. Он везде  "спрашивал",
везде являл себя энциклопедистом.  И  хотя  эта  суета  в  конце  концов  не
созидала и сотой доли того, что она могла бы создать, если бы была применена
более осмысленным образом, но она  помогала  жить  и  до  известной  степени
оттеняла ту вещь, которая известна под именем жуировки и которую,  без  этих
вспомогательных средств, следовало бы назвать смертельною тоской.
     Мы, потомки дедушки Матвея Иваныча,  решительно  никаких  хозяйственных
интересов не имеем. Зачем, спрашиваю я вас, пойду я на пашню или на гумно? С
кого я "спрошу"? А ведь и у меня, точно  так  же  как  и  у  дедушки,  кроме
"спрашиванья", никаких других распорядительных средств  по  части  сельского
хозяйства не имеется. Поэтому, если мне и случается  как-нибудь  заблудиться
на гумне, то я отнюдь не позволяю  себе  прикоснуться  ни  к  мякине,  ни  к
провеянному зерну. К чему? ведь это любопытство только растравит мои раны! И
заочно я совершенно уверен, что провеянное зерно содержит в себе  наполовину
мякины, а напротив, мякина содержит наполовину невывеянного зерна,  -  зачем
же я буду удостоверяться в этом? Лучше я буду сидеть и вздыхать. Вздыхать  -
это мое  право,  и  я  тем  с  большим  увлечением  пользуюсь  им,  что  это
единственное право, которое я сам выработал  и  которого  никто  у  меня  не
отнимет. В самом деле, не обидно ли: я не только не меньше дедушки знаю толк
в сельском хозяйстве, но даже несколько больше, а между тем дедушка ежегодно
ставил целый город скирдов, а у меня на гумне всего два скирдочка стоят,  да
и те какие-то растрепанные и накренившиеся набок. А все  отчего?  А  оттого,
милостивые государи, что как у меня, так  и  у  дедушки,  главное  основание
сельскохозяйственных  распоряжений  все-таки  не  что  иное,   как   система
"спрашивания", с тою лишь разницей, что дедушка мог  "спрашивать",  а  я  не
могу. Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит все бросить и  как
можно скорее ехать в столичный город Петербург  и  там  наслаждаться  пением
девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и  истреблением  шампанских
вин у Дюссо до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.
     Затем, четвертый оттеняющий жизнь  элемент  -  моцион...  Но  права  на
моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а потому я и оставляю  этот  вопрос
без рассмотрения. Не могу, однако ж, не  заметить,  что  и  этим  правом  мы
пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно  говоря,  и  ходить
нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза  глядят  -  все  еще  как-то
совестно.
     Таким образом, вопрос, отчего  нас  так  скоро  утомляют  те  несложные
удовольствия,  которые  нимало   не   пресыщали   наших   предков,   отчасти
разъясняется. Но, написавши изложенное выше, я невольным  образом  спрашиваю
себя: ужели перо мое начертало апологию доброго старого времени  -  апологию
тех патриархальных отношений, которые так картинно выражались  в  крепостном
праве?
     Не пугайся, однако ж, о слишком либеральный читатель! Речь  идет  вовсе
не о том. Жаль не крепостного права, а жаль того, что право это, несмотря на
его упразднение, еще живет в сердцах  наших.  Отрешившись  от  него  внешним
образом, мы не выработали себе  ни  бодрости,  составляющей  первый  признак
освобожденного от пут  человека,  ни  новых  взглядов  на  жизнь,  ни  более
притязательных  требований  к  ней,  ни  нового  права,  а   просто-напросто
успокоились на одном формальном признании факта упразднения. Разве этим  все
сказано? Разве это конец, а не начало?
     Затем, я предоставляю каждому, по  собственному  усмотрению,  разрешить
второй из поставленных выше вопросов: насколько мы лучше  наших  пращуров  и
насколько сумели расширить  наш  кругозор?  Я  же,  с  своей  стороны,  могу
разрешить этот вопрос лишь следующим образом:
     Да, мы лучше наших пращуров. Но лучше не сами по себе, а потому, что мы
отцы детей наших, которые несомненно будут лучше и наших пращуров, и нас.

                                   -----

     Совершенно свежий и трезвый, я вышел на улицу с твердым намерением идти
на все четыре стороны, как при самом выходе, на крыльце, меня застиг Прокоп.
     - Так вот он где! - загремел он своим лающим голосом,  -  ну,  батюшка,
задали вы нам задачу!
     Признаюсь, при звуке этого голоса я струсил. Вот, думаю, сейчас схватит
он меня в охапку и опять потащит к Елисееву.
     - Мы думали, что он тихим манером концессию выслеживает,  а  он,  прошу
покорно, Шнейдершу изучает! Видели, батюшка, видели!
     - Да, кстати... а ваши дела по концессии?
     - Ну их!
     Прокоп вдруг заволновался, и несколько секунд я думал, что  у  него  от
гнева сперло в зобу дыхание.
     - Нет, вы представьте себе, какая со мной штука случилась, - воскликнул
он наконец, - все дело уж было на мази, и денег я с три  пропасти  рассорил,
вдруг - хлоп решение: вести от Изюма дорогу несвоевременно! Это от Изюма-то!
     - Гм... да... Изюм... это...
     - Одно слово: Изюм! Только назови, всякий поймет! Да ведь  кому  у  нас
понимать-то! вы вот что мне скажите! Кому понимать-то!
     Я чувствовал, что вот-вот  Прокоп  сейчас  ударится  в  либереализм,  и
как-то инстинктивно пролепетал:  -  prenez  gardeon  peut  nous  entendre...
{остерегайтесь... нас могут слышать...}
     - Ну их! боюсь я их, что ли! По мне, хоть сколько  хочешь  подслушивай!
Так вот, сударь, какие дела у нас делаются!
     - Ну, и что ж теперь!
     - Теперь я другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил. Я  свое
дело сделал, указал на Изюм - нельзя? - стало  быть,  куда  хочешь,  хоть  к
черту-дьяволу  дороги  веди  -  мое  дело  теперь  сторона!  А  я  нынче  по
административной части гусара запустил. Хочу в губернаторы. С такими,  скажу
вам, людьми знакомство свел - отдай все, да и мало!
     - А что?
     - Да уж шабаш! Одно скверно - скучно очень, да и водки  не  подают.  Не
хотите ли, я вас сегодня вечером представлю? Сегодня в  одном  месте  проект
"об уничтожении" читать будут.
     - Об уничтожении чего же?
     - Ну... чего? разумеется, всего. И  мировые  суды  чтоб  уничтожить,  и
окружные суды чтобы побоку, и земство по шапке. Словом сказать,  чтобы  ширь
да высь - и больше нечего!
     - Что вы! да ведь это целая революция! - А вы как об этом полагали!  Мы
ведь не немцы, помаленьку не  любим!  Вон  головорезы-то,  слышали,  чай?  -
миллион триста тысяч голов требуют, ну, а мы, им  в  пику,  сорок  миллионов
поясниц заполучить желаем!
     Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех  -  именно
драгоценнейшее  качество,  за  которое   решительно   нет   возможности   не
примириться с нашими кадыками. Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас
же сами свои козни на смех поднимут. А если который и  начнет  серьезничать,
то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты  произведут,  и
пойдет он ходить всю жизнь с надписью "гороховый шут".
     - Однако это любопытно!
     - Еще как любопытно-то, умора! Нынче прожекты-то эти в моде: все пишут!
Один пишет о сокращении, другой - о расширении. Недавно один из  наших  даже
прожект о расстрелянии прислал - право!
     - И что ж?
     - На виду! Говорят: горяченько немного, однако кой-чем позаимствоваться
можно.
     - Стало быть, и вы...
     - Еще бы. И я прожект  о  расточении  написал.  Ведь  и  мне,  батюшка,
пирожка-то хочется! Не удалось в одном месте - пробую в другом. Там побываю,
в другом месте прислушаюсь - смотришь, ан  помаленьку  и  привыкаю  фразы-то
округлять. Я нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю и везде  только
и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.
     Говоря таким образом, мы вышли на  Невский  проспект  и  поравнялись  с
Домиником.
     - Зайти разве? - пригласил Прокоп, - ведь я с тех пор, как  изюмскую-то
линию порешили, к Елисееву - ни-ни! Ну его! А  у  Доминика,  я  вам  доложу,
кулебяки на гривенник съешь да огня на гривенник же  проглотишь  -  и  прав!
Только вот мерзлого сига в кулебяку кладут - это уж скверно!
     - Признаюсь, не хотелось бы заходить.  Все  пьешь  да  пьешь...  Голова
как-то...
     - Да разве возможно не пить! Вот хоть бы  то  место,  куда  мы  сегодня
поедем, разве наш брат может там хоть один  час  пробыть,  не  подкрепившись
зараньше? Скучища адская, а  развлечение  -  один  чай.  Кабы,  кажется,  не
надежды мои на получение - ни одной минуты в этом постылом месте не  остался
бы!
     Согласился. Съели по два куска кулебяки; выпили по две рюмки водки.
     - Да обедаем вместе! Тут же,  не  выходя,  и  исполним  все,  что  долг
повелевает! Скверно здесь кормят - это так.  И  масло  горькое,  и  салфетки
какие-то... особливо вон та, в углу, что ножи обтирают...  Ну,  батюшка,  да
ведь за рублик - не прогневайтесь!
     Одним словом, день пошел своим чередом.
     Вечером Прокоп заставил меня надеть фрак и белый галстух,  а  в  десять
часов мы уже были в салонах князя Оболдуй-Тараканова.
     Раут был в полном разгаре;  в  гостиной  стоял  говор;  лакеи  бесшумно
разносили чай и печенье. Нас  встретил  хозяин,  который,  после  первых  же
рекомендательных слов Прокопа, произнес:
     - Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как  можно  теснее  стоять  друг
около друга. Мы  страдали  изолированностью  -  и  это  нас  погубило.  Наши
противники сходились между собою, обменивались мыслями -  и  в  этом  обмене
нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь  принимаю  всех,
лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех... vous  concevez?
{понимаете?} Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
     Признаюсь, я так мало до  сих  пор  думал  о  том,  консерватор  я  или
прогрессист, что чуть было не опешил перед этим вопросом. Притом  же  фраза:
"Я теперь принимаю всех" как-то странно покоробила меня. "Вот, - мелькнуло у
меня в голове, - скотина! заискивает, принимает и тут же считает долгом дать
почувствовать, что ты, в его глазах, не  больше  как  -  все!"  Вот  это-то,
собственно, и называется у нас "сближением". Один принимает у себя другого и
думает: "С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына,  за  окно,
кабы...", а другой сидит и тоже думает: "С каким бы  я  наслаждением  плюнул
тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы..." Представьте себе, что  этого  "кабы"
не существует - какой обмен мыслей вдруг произошел бы  между  собеседниками!
Быть может, соображения мои пошли бы и дальше по этому  направлению,  но,  к
счастью для меня, я встретил строгий взор Прокопа и поспешил на скорую  руку
сказать:
     - Mais oui! mais comment donc! mais certainement!  {Ну  разумеется,  ну
как же! конечно!}
     Затем последовало представление княгине и какому-то крошечному старичку
(дяде хозяина),  который  сидел  отдельно  на  длинном  кресле  и  имел  вид
черемисского божка, которому вымазали красною глиной щеки  и,  вместо  глаз,
вставили можжевеловые ягодки.
     Картина, представлявшаяся моим глазам,  была  следующего  рода.  Хозяин
постоянно был на ногах и переходил от одной группы беседующих к другой.  Это
был человек довольно высокий, тощий и совершенно прямой; но возраста его я и
теперь определить не могу. Скорее всего, это  был  один  из  тех  людей  без
возраста, каких в настоящее время встречается довольно много и которые, едва
покинув школьную скамью, уже смотрят государственными младенцами. Физиономия
его имела что-то кисло-надменное; речь и движения были сдержанны  и  как  бы
брезгливы. Очевидно, тут все держалось очень  усиленною  внешнею  выправкой,
скрывавшей то внутреннее  недоумение,  которое  обыкновенно  отличает  людей
раздраженных и в то же время не умеющих себе ясно представить причину  этого
раздражения.  Подобного  рода  выправка   очень   многими   принимается   за
серьезность и представляет весьма значительное вспомогательное средство  при
составлении карьеры. Княгиня, женщина  видная,  очень  красивая,  сидела  за
особым etablissement {столом.}, около которого ютились  какие-то  поношенные
люди, имевшие вид государственных семинаристов.  Один  из  них  объяснял  на
французском диалекте вопрос о соединении церквей, причем  слегка  касался  и
того, в каком  отношении  должна  находиться  Россия  к  догмату  о  папской
непогрешимости. Тут  же  сидел  французский  attache,  из  породы  брюнетов,
который ел княгиню глазами и  ждал  только  конца  объяснений  по  церковным
вопросам, чтобы,  в  свою  очередь,  объяснить  княгине  мотивы,  побудившие
императора Наполеона III начать мексиканскую войну. Гости  сидели  и  стояли
группами в три-четыре человека, и между ними я заприметил несколько кадыков,
которых видел у Елисеева и которые вели себя теперь необыкновенно солидно. В
следующей комнате мелькали женские фигуры  (то  были  сестры  хозяина  и  их
подруги) вперемежку с безбородыми молодыми людьми, имевшими вид  ососов.  По
временам оттуда долетал  сдержанный  смех,  обыкновенно  сопровождающий  так
называемые невинные игры. Я встал около дверей и  увидел  странное  зрелище.
Посредине комнаты  стоял  старик-француз,  который  с  полупомешанным  видом
декламировал:

                          Petit oiseau! qui es-tu?
                          {Птичка! кто ты?}

     И затем, от лица птички, отвечал, что она - l'envoye du ciel  {вестница
неба.}, родилась dans les airs {в воздушном пространстве.}  и  т.  д.  Затем
предлагал опять вопрос:

                          Petit oiseau! ou vas-tu?
                          {Птичка! куда ты летишь?}

     И опять объяснял, что она летит, чтобы утешить  молодую  мать,  отереть
слезы невинному младенцу, наполнить радостью сердце  поэта,  пропеть  узнику
весть о его возлюбленной и т. д.

                          Petit oiseau! que veux-tu?
                          {Птичка! чего ты хочешь?}

     - Charmant!  -  восклицала  молодая  особа,  -  monsieur  Connot!  mais
recitez-nous donc quelque chose de "Zaire"!
     - "Zaire"! mesdames, - начал мсье Конно,  становясь  в  позу,  -  c'est
comme vous le savez, une des meilleures tragedies de Voltaire... {Прелестно!
мсье Конно! прочитайте же нам что-нибудь из "Заиры"!  -  "Заира",  сударыни,
как вам известно, одна из лучших трагедий Вольтера...}
     Но я уже не слушал далее. Увы! не прошло еще четверти часа, а  уже  мне
показалось, что теперь самое настоящее время пить водку.
     Тем не менее я переломил себя и поспешил примкнуть к группе, в  которой
находился хозяин.
     - Ваше мнение, messieurs, - говорил  он,  -  вот  насущная  потребность
нашего времени; вы - люди земства; вы - действительная  консервативная  сила
России. Вы, наконец, стоите лицом к  лицу  с  народом.  Мы  без  вас,  selon
l'aimable expression russe {по милому русскому выражению.}  -  ни  взад,  ни
вперед. Только теперь начинает разъясняться, сколько бедствий могло бы  быть
устранено, если бы были выслушаны лучшие люди России!
     -   "Излюбленные",   ваше   сиятельство!    -    осклабился    какой-то
государственный семинарист.
     - Именно "излюбленные"! - c'est le mot! Vous savez, messieurs,  que  du
temps de Jean le Terrible il  y  avait  de  ces  gens  qu'on  qualifiait  d'
"izlioublenny", et qui, ma foi, ne faisaient pas mal  les  affaires  du  feu
tzar! {вот именно!  Вы  знаете,  господа,  что  во  времена  Ивана  Грозного
существовали люди, которых именовали "излюбленными"  и  которые,  право  же,
неплохо вели дела покойного царя!}
     - A что там у нас делается, князь, кабы вы изволили видеть, - чудеса! -
доложил почтительным басом Прокоп, -  народ  споили,  рабочих  взять  негде,
хозяйство побросали... смотреть, ваше сиятельство, больно!
     - Не отчаивайтесь... ne perdez  pas  courage!  {не  теряйте  бодрости!}
Русский народ добр... au fond, notre peuple est excellent! {в сущности,  наш
народ превосходен!} Впрочем, я уже давно все  предвидел  и  изложил  в  моей
записке  об  "устранении"...  Теперь  я  кончаю  мой  другой  труд   -   "об
уничтожении",  который,  я  надеюсь...  К  сожалению,  я  не  могу   сегодня
представить его на ваш суд, потому что недостает  несколько  штрихов.  Но  у
меня есть другой небольшой труд, который  я  немного  погодя,  lorsque  nous
serons au complet {когда мы будем  в  полном  составе.},  буду  иметь  честь
прочесть вам.
     - Нет, вы скажите, ваше сиятельство, куда это нас приведет?
     - Боюсь сказать, но думаю выразить мысль, общую нам всем: мы  быстрыми,
но твердыми шагами прибли