Валерий Замыслов
   Иван Болотников

---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------





ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН


ЯРОСЛАВЛЬ
                 ВЕРХНЕ-ВОЛЖСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1984


 * Часть 1 *

ПО РУСИ

ГЛАВА 1
                                БАГРЕЙ

     Черный гривастый  конь мчал наездника по лесной дороге.  Вершник,
надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
     - Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
     Гулкое отголосье протяжно прокатывалось  над  бором  и  затихало,
запутавшись в косматых вершинах.
     Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и  напоил  коня;
распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
     Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая
бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
     Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
     - В путь, Гнедок!
     Вскоре послышался  тихий  перезвон  бубенцов.  Но  вот   перезвон
приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз".
     Только успел подумать,  как перед самым конем с протяжным  стоном
рухнула ель,  загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с
кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
     Трое метнулись   к   наезднику  -  бородатые,  свирепые.  Вершник
взмахнул  саблей;  один  из  лихих,  вскрикнув,  осел  наземь,  другие
отскочили.
     А из чащобы - зло и хрипло:
     - Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
     Гнедок, повалившись  на  дорогу,  заржал  тонко  и  пронзительно.
Стрела  вонзилась  коню  в  живот.  Наездник успел спрыгнуть;  с обеих
сторон на него надвинулись разбойники.
     - Живьем взять!
     - Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу.
     Детина, сурово  поблескивая глазами,  отчаянно крикнул и бросился
на ватажников. Зарубил двоих.
     - Арканом, пса!
     Аркан намертво захлестнул шею.
     - Будя, отгулял сын боярский!
     С обозом покончено.  Мужики не сопротивлялись,  сдались без  боя.
Дородный  купчина,  в  суконной однорядке,  ползал на карачках,  ронял
слезы в окладистую бороду.
     - Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
     - Кинь бога. Вяжи его, ребята,
     - Помилуйте!
     - Топор тя помилует, хо-хо!

     Атаман пьян.  Без кафтана,  в шелковой голубой рубахе, развалился
на широкой,  крытой медвежьей шкурой,  лавке.  Громадный, глаза дикие,
черная бородища до пояса.  Приподнялся,  взял яндову со стола; красное
вино  залило  широченную  волосатую грудь.  (Яндова - большая открытая
чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.)
     Есаул обок;   сидит   на  лавке,  качается.  Высокий,  сухотелый,
одноухий,  лицо щербатое.  Глаза мутные,  осоловелые,  кубок пляшет  в
руке.
     Медная яндова  летит  на  пол.  Атаман,  широко  раскинув   ноги,
невнятно  бормочет,  скрипит зубами и наконец затихает,  свесив руку с
лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
     "Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул.
     Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
     - До атамана мне.
     - Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
     - Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
     - Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
     - Фомка  замок  сорвал.  Шибко бражничал.  Опосля к волчьей клети
пошел, решетку поднял.
     - Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка.
     Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел
сзади, бубнил:
     - Мясом волка дразнил,  а тот из клети вымахнул - и на  Фомку.  В
клочья изодрал, шею прокусил.
     - Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
     - Не, цела стая... Вот он, ай как плох.
     Фомка лежал на земле,  часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал
есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
     - Помираю,  Одноух...  Без молитвы.  Свечку за меня...  Многих  я
невинных загубил. Помоли...
     Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
     - Преставился... Атаману сказать?
     - Не к спеху, Давыдка.
     К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников.  Их встречал
на крыльце Одноух.
     - Велика ли добыча?
     - Сто четей хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в
придачу,  - отвечал разбойник Авдонька.  (Четь,  четверть - московская
четверть в XVI-XVII вв.  равнялась 6 пудам  ржи  или  5  пудам  ржаной
муки.)
     - Обозников всех привели?
     - Никто  не  убег.  Энтот  вон  шибко  буянил,  - ткнул пальцем в
сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане.  - Троих саблей посек.
Никак, сын боярский.
     Глаза Одноуха сузились.
     - Разденьте его. Нет ли при нем казны.
     Боярского сына освободили от  пут,  сорвали  кафтан  и  сапоги  с
серебряными подковами. Обшарили.
     - Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
     Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
     - В яму!
     Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
     - Подводы где оставили?
     - На просеке.
     - Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
     - Под телеги упрятали. Чать, не впервой,
     - Подорожную нашли? (Подорожная - проездное свидетельство.)
     - Нашли, Ермила. За пазухой держал.
     - Давай сюда... И деньги, деньги не забудь.
     Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
     - Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
     - Полушка к полушке.
     - Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог.
     Авдонька замялся.
     - Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
     - Сымай! А ну, мужики, подсоби.
     Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
     - Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
     Ватажники навалились  на  Авдоньку  и  поволокли  за  сруб;   тот
упирался, кричал:
     - То мои, Ермила, мои кровные! За что?
     - Атаман будет суд вершить. Нишкни!
     - Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка.
     - В подклет. Сторожить накрепко.

     Яма. Холодно,  сыро,  сеет дождь на голову.  Боярский сын в одном
исподнем,  босиком,  зябко повел плечами.  Наверху показался ватажник,
ткнул через решетку рогатиной.
     - Жив,  боярин?  Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки
поджарит, хе-хе.
     Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно:  нет  ничего
хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей
на злодее.  На Москве так и говорили:  к Багрею в  лапы  угодишь  -  и
поминая как звали.
     - Слышь, караульный
     Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
     Багрей проснулся рано.  За оконцами чуть  брезжил  свет,  завывал
ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
     - Нутро  горит,  Ермила.  Тащи  похмелье.  (Похмелье  -  одно  из
известных  изделий русской кухни.  Оно состояло из нарезанных ломтиков
холодной баранины,  перемешанных  с  искрошенными  солеными  огурцами,
уксусом, огуречным рассолом и перцем.)
     Одноух, позевывая,  побрел в сени.  Вернулся с оловянной  миской,
поставил на стол.
     - Дуй, атаман.
     Багрей перекрестил лоб,  придвинул к себе миску; шумно закряхтел,
затряс бородой.
     - Свирепа, у-ух, свирепа!
     Полегчало; глаза ожили.
     - Сказывай, Ермила.
     Одноух замешкался.
     - Не томи. Аль вести недобрые?
     - Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли.
Боярский сын лихо повоевал.
     - Сатана!.. Сбег?
     - На стан привели. В яме сидит.
     - Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
     Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
     - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила,
ватагу.
     - Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
     - Подымай!
     Разбойный стан  на  большой  лесной  поляне,  охваченной  вековым
бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб
с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка,
а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
     В ватаге человек сорок;  пришли к атамановой избе недовольные, но
вслух перечить не смели.
     Обозников и купца привели из подклета;  поставили перед  избой  и
Авдоньку с боярским сыном.
     Одноух вышел  на  крыльцо,  а  Багрей   придвинулся   к   оконцу,
пригляделся.
     "Эх-ма, возницы - людишки мелкие,  а купчина в теле. Трясца берет
аршинника.  Кафтан-то уже успели содрать...  А этот,  с краю, могутный
детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..."
     Багрей даже с лавки приподнялся.
     "Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись".
     Тихо окликнул Одноуха.
     - Дорогого гостенька пымали,  Ермила.  Подавай личину.  (Личина -
маска.)
     - Аль знакомый кто?
     - Уж куды знакомый.
     Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу,  возницы  и
купец  испуганно  перекрестились.  Перед  ними  возвышался дюжий кат в
кумачовой рубахе;  лицо  под  маской,  волосатые  ручищи  обнажены  до
локтей. (Кат - палач.)
     Купчина, лязгая зубами,  взбежал на крыльцо,  обхватил Багрея  за
ноги, принялся лобзать со слезами.
     - Пощади, батюшка!
     А из-под личины негромко и ласково:
     - Никак,  обидели тебя  мои  ребятушки.  Обоз  пограбили,  деньги
отняли. Ой, негоже.
     Купчина мел бородой крыльцо.
     - Да господь с ними,  с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не
то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
     - Праведные  слова,  борода.  Прибыток  карман не тянет!  - гулко
захохотал Багрей,  а затем ухватил купца за ворот  рубахи,  поднял  на
ноги. - Чьих будешь?
     - Князя Телятевского,  батюшка.  Торговый сиделец Прошка  Михеев.
Снарядил  меня  Ондрей  Ондреич  за  хлебом.  А  ныне  в цареву Москву
возвращаюсь.  Ждет меня князь. (Сиделец - приказчик, продавец в лавке,
за стойкой в кабаке.)
     - Долго будет ждать.
     Пнул Прошку в живот;  тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице,
заскулил:
     - Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
     - Никак,  жить хочешь,  Прошка?  Глянь на него,  ребятушки. Рожей
землю роет.
     И вновь  захохотал.  Вместе с ним загоготали и ватажники.  Багрей
ступил к Авдоньке.
     - Велика ли мошна была при Прошке?
     - Десять рублев, атаман. А те, что Ермила нашел... (На один рубль
в XVI веке можно было купить лошадь.)
     - Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка?
     - Навет,  батюшка.  В мошне моей пятнадцать рублев да  полтина  с
гривенкой,  - истово перекрестился Прошка.  - Вот, как перед господом,
сызмальства не врал. Нет на мне греха.
     - Буде. В клеть сидельца.
     Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.
     - Прости, атаман, бес попутал.
     Багрей повернулся к ватажникам,
     - Артелью живем, ребятушки?
     - Артелью, атаман.
     - Казну поровну?
     - Поровну, атаман.
     - А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
     - Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
     - Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.
     Авдонька метнулся было к лесу,  но его цепко ухватили ватажники и
поволокли к широченному пню подле атамановой избы.  Авдонька упирался,
рвался из рук,  брыкал ногами.  Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув
над плахой.
     - Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька.
     - А  правую опять в артельную казну?  Хитер,  бестия,  - прогудел
Багрей и,  взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник
заорал,  лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли,
кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.
     Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
     - А ныне твой черед, молодец.
     Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.

ГЛАВА 2
                          НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ

     Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла
на высокую грудь.
     Евстигней застыл подле лавки,  смотрел на спящую девку  долго,  с
прищуром.
     "Добра Варька, ох, добра".
     За бревенчатой   стеной  вдруг  что-то  загромыхало,  послышались
голоса.
     Глянул в оконце.  Во двор въехала подвода с тремя мужиками.  Один
из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
     - Эгей, хозяин!
     Евстигней снял с колка кафтан,  не спеша облачился.  Спускаясь по
темной лесенке, бурчал:
     - Притащились, нищеброды, голь перекатная.
     Вышел на крыльцо смурый.
     - Дозволь заночевать, хозяин.
     Евстигней зорко глянул на мужиков.  Народ пришлый,  неведомый,  а
время лихое,  неспокойное,  повсюду беглый люд  да  воровские  людишки
шастают.  Вот  и эти - рожи разбойные - один бог ведает,  что у них на
уме.
     - Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
     - Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
     Чернобородый сунул  руку за пазуху,  вытянул грамотку.  Евстигней
шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
     - Без  обману,  хозяин.  В  приказе  писана.  Людишки  мы Василия
Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
(Приказ   -  учреждение,  ведавшее  отдельной  отраслью  управления  в
Московском государстве XVI-XVII  вв.  (Посольский  приказ,  Поместный,
Разбойный и т. д.))
     Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
     - Гаврила!
     Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу
ногу.  В  правой  руке - рогатина,  за кушаком - пистоль в два ствола.
Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
     - Чти, Гаврила.
     Гаврила широко зевнул,  перекрестил рот.  Читал долго,  нараспев,
водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
     "Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул
чернобородому грамотку.
     - Ты, что ль, Федотка Сажин?
     - Я,  хозяин.  Да ты не гляди волком.  Пути-дороги дальние, вот и
поободрались.  Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса
лошаденке задай.
     - Деньжонки-то водятся, милок?
     - Да  каки  ноне  деньжонки,  -  крякнул  Федотка.  - Так,  самая
малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
     - Ну-ну, - кивнул Евстигней.
     Мужики пошли распрягать  лошадь.  Евстигней  же  поманил  пальцем
Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
     - Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
     - Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду?
     - Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
     Вновь сошел  вниз.  Солнце  упало  за  кресты  трехглавого храма.
Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
     - В  баньку бы нам,  хозяин,  - молвил Федотка.  - Две седмицы не
грелись. (Седмица - неделя.)
     - В баньку можно, да токмо...
     - Заплатим, хозяин. Прикажи.
     Евстигней мотнул   бородой,  взглянул  на  лошадь.  Эк,  заморили
кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
     После бани  мужики  сидели  в  подклете - красные,  разомлевшие -
хлебали  щи  мясные,  запивали  квасом.  Федотка,  распахнув  сермягу,
довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
     - Ядрен квасок,  - подмигнул застолице.  - А теперь бы и винца не
грех. Порадей, хозяин.
     Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери.  Но Евстигней
остановил.
     - Я сам, Гаврила.
     Караульному своему погреб не доверял:  слаб Гаврила до вина, чуть
что - и забражничает.
     Принес яндову, поставил чарки.
     - На здоровье, крещеные.
     Мужики выпили,  потянулись к капусте.  Федотка разгладил пятерней
бороду, налил сразу по другой чарке.
     - Первая колом, вторая соколом, э-эх!
     Разрумянился, весело глянул  на  Варьку,  подающую  снедь.  Девка
статная, пышногрудая, глаза озорные.
     - Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
     Варька прыснула  и  юркнула  в  прируб,  а  Федотка,  распаляясь,
наливал уже по третьей.
     - Живи сто лет, хозяин!
     Опрокинул чарку в два глотка,  шумно выдохнул,  помахал  ладошкой
возле рта.
     - У-ух,  добра!..  Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков
принесет. Прикажи.
     Евстигней позвал  Варьку,  та  мигом   выпорхнула   из   прируба,
стрельнула в Федотку глазами.
     - Не  стой  колодой,  -  нахмурив  редкие  рыжие  брови,  буркнул
Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
     К столу,  неотрывно  поглядывая  на  яндову,  потянулся  Гаврила.
Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
     - Ночь на дворе. Ступай к воротам!
     - Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
     - Неча, неча. Не свята Троица.
     Гаврила нехотя  поднялся,  вздохнул,  напялил войлочный колпак на
кудлатую голову и вышел.
     - Строг ты,  хозяин,  ай строг...  Да так и надо. Держи холопей в
узде.  У меня вон людишки не своеволят.  Да я их!  - стиснул пальцы  в
кулак. - У меня...
     Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
     - Ай,  да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед
тобой.  Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка.
Где огурцы, там и пьяницы.
     Евстигней, пытливо  глянув  на  Федотку,   раздумчиво   скребанул
бороду.
     "Не прост Федотка,  не прост.  Подорожну  грамоту  не  каждому  в
царевом  приказе  настрочат.  Не  с  чужих ли плеч сермяга?  Вон как о
людишках заговорил.  Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай,
пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет".
     - А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь?
- все больше хмелея, вопросил Федотка.
     - Упаси  бог,  милок.  Гостям  завсегда  рады.   Пожалуй,   выпью
чарочку... Варька! Принеси.
     Федотка проводил девку похотливым взором.
     - Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
     - Девка дворовая.  Тиун наш в помочь прислал.  Без  бабы  тут  не
управиться.  Не мужичье дело ухватом греметь...  Давай-ка,  милок,  по
полной. (Тиун - боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.)
     Евстигней чокнулся  с  Федоткой,  с мужиками,  но те после первой
чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка
осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
     - Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка
благоволит?  Купцу да помещику.  В них сила. Это те не чернь посадская
али  смерд-мужичонка.  Шалишь!  Держава   нами   крепка.   Выпьем   за
царя-батюшку Федора Иоанныча!
     При упоминании  царя  все  встали.  Расплескивая  вино,   Федотка
кричал:
     - Верой и правдой!..  Голову положим.  А черни - кнут  и  железа.
Смутьянов развелось.  (Железа - вязи,  оковы, кандалы, ручные и ножные
цепи.)
     - Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
     - Я-то?  - Федотка обвел мутными глазами застолицу.  Увидев перед
собой  смиренно-плутоватую  рожу Евстигнея,  хохотнул,  - Уж куды нам,
людишкам малым.  Кабала пятки давит,  ух, давит! - ущипнул проходившую
мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
     - Плясать буду!
     Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
     Озорно, приосанившись,  разводя руками  и  приплясывая,  прошелся
вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась,
улыбаясь полными вишневыми губами.
     Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко,
поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
     Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
     "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как
разошелся. Ох, не прост".
     А Федотка,  гикнув,  пошел уже вприсядку.  Однако вскоре выдохся,
побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же
продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
     - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
     - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
     Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили
половицы под ногами,  трепетно  задрожали