говым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли
кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с
ними до Ростова.  А тут ватага нагрянула.  Купцов и возниц перебили, а
меня оставили.
     - Чем же ты Багрею поглянулся?
     - Из  Москвы-то  я  батюшкой  вышел.  На  телеге  в  скуфье  да в
подряснике сидел,  вот и  не  тронули  лихие,  Нам-де  давно  попа  не
доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по
христианскому  обычаю,  нельзя  нам  без  батюшки.  Поначалу  стерегли
накрепко,  из  подклета  не  выпускали,  а потом малость волюшки дали,
стали на разбой с собой брать.  Противился,  да куда тут.  Багрей  все
посмеивался:  "Али без греха хочешь прожить?  Не выйдет,  отче, в моей
ватаге ангелов не водится.  Бери топор да руби купчишек.  А грехи свои
потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером
стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не
дал.   Мне,  говорит,  поп-убивец  вдвойне  слюбен.  Седмицу  на  цепи
продержали,  а потом вина ковш  поднесли  и  вновь  на  татьбу  взяли.
Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж
поздно,  мертвого не воскресишь.  А Багрей еще пуще смеется:  "Душегуб
ты,  батюшка,  государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а
ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду.
Что  татя  в  железах  держать?"  Но сам все же упредил:  "А коли уйти
надумаешь - патриарху грамоту отпишем.  У него истцы покрепче земских,
разом сыщут,  и не выдать тебе бела света.  Так что, отче, бежать тебе
некуда".  Я после того подрясник на кафтан сменил,  осквернил я попову
одежу.  А  вскоре  тебя  в  яму кинули,  вот и весь сказ.  (Шестопер -
старинное  холодное  оружие  -  род  булавы  с   головкой   из   шести
металлических перьев (шипов).)
     - Не заробел уйти?
     - А  чего  робеть.  Ужель  средь лихих жить?  Багрей чисто упырь,
родной матери не пожалеет. Страшный человек!
     - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда?
     - Покуда в Ростов.  Схожу в Угожи,  старцам повинюсь,  нельзя мне
теперь  в батюшки.  По Руси подамся,  а может,  с тобой пойду.  Сам-то
далече ли?
     - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
     - Никак, заплутали, Иванка.
     Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
     - Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
     - А, может, напрямик? - предложил Васюта.
     - Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
     Прошли еще с полверсты,  но лес не редел и,  казалось, становился
все сумрачней и неприступней.  Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта
вздрогнул, перекрестился.
     - Сгинь, нечистый!
     Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
     - Зришь сосну горелую?  Должно,  Илья стрелу  кинул.  Опять  сюда
пришли.
     - Были мы тут, - кивнул Иванка.
     - Леший  нас  крутит,  лесовик,  -  понизил  голос Васюта и вновь
осенил себя крестом.  Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать
кушак с зипуна.
     - Ты чего, друже?
     - Как чего?  Аль не знаешь,  - перешел на шепот Васеюта, скидывая
зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
     Снял рубаху,  вывернул  наизнанку  и  вновь одел;  то же самое он
сделал и с зипуном.  Затем перекрестил  лес  на  все  четыре  стороны,
приговаривая:
     - Отведи,  господи,  нечистого!  Помоги рабам твоим  от  лесовика
выбраться. Помоги, господи!
     Иванка тоже перекрестился:  поди,  и впрямь лесовик закружил.  Не
зря  когда-то  отец сказывал:  "В каждом лесу леший водится.  Только и
ждет мужика,  чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и
плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то
и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
     - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
     Но плутали еще долго,  не сразу их лешак отпустил.  И вот,  когда
вконец  уморились,  лес чуть посветлел,  а вскоре и вовсе раздвинулся,
дав простор горячему солнцу.
     - Передохнем малость,  - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал
вновь выворачивать зипун.
     - Передохнем,  - согласился Иванка.  Ему опять стало хуже, голова
была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
     Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
     - Кабы не совершил обряд - сгинули.  Мужик наш из Угожей убрел  в
сенозорник  в  лес,  да  так  и  не  вернулся.  Захороводил его леший.
(Сонозорник - июль.)
     Болотников огляделся,   заприметил  буерак  у  молодого  ельника,
поднялся.
     - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
     Спустился в буерак,  с головой утонув в духовитом  ягельнике,  но
овражек  оказался  без  ключа.  Выбрался,  поманил  рукой Васюту.  Тот
подошел, ахнул:
     - Горишь ты, паря. Худо тебе.
     - Пройдет. Вот бы водицы испить.
     - Ты лежи, а я найду водицы.
     - Вместе пойдем.
     Пошли вниз  по  угору,  усыпанному  редким  ельником;  Болотников
ступал впереди, хмуро думал:
     "Сроду недуга  не  ведал,  а тут скрутило.  Остудил ноги.  Чертов
Мамон!..  Лишь бы дорогу сыскать,  а там до яма добредем,  да и Ростов
будет  недалече".  (Ям  - селение на почтовом тракте,  где проезжающие
меняют лошадей.)
     После ельника вышли на простор,  но он  не  радовал:  перед  ними
оказались болота,  поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале
идти было легко,  ноги пружинили в красном сухом мху,  но  вскоре  под
лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не
было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
     - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
     - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
     Сделал несколько  шагов и тихо вскрикнул,  провалившись по пояс в
трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
     - Не  шевелись!  -  крикнул  Иванка,  поспешно  скидывая  с  себя
опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
     - Держи крепче!
     Что было сил,  побагровев лицом,  потянул Васюту из трясины;  тот
выползал медленно,  бороздя грудью тугую,  ржавую жижу.  У Болотникова
вздулись вены на шее,  опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и
тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
     Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул
его за плечо.
     - Спасибо,  Иванка.  Не жить бы  мне.  Отныне  за  родного  брата
будешь.
     Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
     - Вспять пойдем, друже.
     - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
     - Округ угора попытаем.
     Повернули вспять,  но  мхи  следов  не  сохранили,  да  и  солнце
упряталось за тучи.  Иванка запомнил:  когда вступали в болота, солнце
грело в затылок.
     - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился
Васюта.
     - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло.
- Айда на брусничник.
     Тронулись к  ягоднику.  Здесь  было  суше,  мягкий податливый мох
вновь приятно запружинил под ногами.
     - Стой,  чада!  Впереди  -  погибель,  - вдруг совсем неожиданно,
откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
     Оба опешили,  холодный  озноб  пробежал по телу.  Саженях в пяти,
из-за  невысокого  камыша  высунулась  лохматая  голова  с   громадной
серебряной бородой.
     - Водяной!  - обмер Васюта.  - Сгинь,  сгинь,  окаянный! - срывая
нательный крест, попятился.
     - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
     - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
     - Христов человек,  пустынник Назарий...  А теперь  зрите  на  те
кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
     Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и  ужаснулись,  увидев
на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
     - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
     - Воистину бог, - молвил отшельник.
     Был он древен,  приземист,  и видно,  давно  уже  его  пригорбила
старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
     - Ступайте за мной, чада.
     У старца   -   переметная   сума  с  пучками  трав,  на  ногах  -
лапти-шелюжники.  Повел парней вперед,  в  самое  непролазное  болото.
(Шелюжники - лапти из коры тала.)
     - Да  куда  же  ты,  дед!  -  воскликнул Васюта.  - Там же сплошь
трясина. Не пойду!
     - Не  дури!  - осерчал старец.  - Не выбраться тебе из болота.  А
ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
     - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
     - Ступайте за  мной  вослед,  -  молвил  отшельник  и  больше  не
оглянулся.
     Шли долго,  осторожно,  мимо трясинных  окон,  где  жижа  заросла
тонкой  зеленой  ряской,  мимо  коварных булькающих зыбунов,  поросших
густой тернавой.  Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет
пути-возврата.
     Затем потянулись высокие камыши,  через которые продирались еще с
полчаса,  а  когда  из  них  выбрели,  взору  Иванки и Васюты предстал
небольшой островок в дремучей поросли.
     - Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
     Несколько минут шли глухим лесом  и  вскоре  очутились  на  малой
поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами.
Старец снял у порога суму,  толкнул перед собой дверь и молча шагнул в
келью.
     Болотников устало привалился к стене,  осунувшееся лицо его  было
бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей,
и вековые ели,  тесно сгрудившие поляну,  и сам Васюта,  в изнеможении
опустившийся на землю.
     Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
     - Выпей, отрок.
     Иванка жадно припал к ковшу,  а старец окинул его долгим взором и
промолвил:
     - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
     Обернулся к Васюте.
     - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
     В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий
уложил Болотникова и запалил лучину в светце.  В избушке - малая печь,
щербатый  стол,  поставец,  лавки  вдоль стен,  в правом углу - темный
закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
     - Помолимся,  чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на
колени.
     - О чем молиться, старче?
     - Никогда не пытай о том,  отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись!
Молись Богородице.
     Васюта встал рядом,  помолчал,  а потом надумал просить пресвятую
деву  Марию,  чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему
Ивану".
     После истового  богомолья  Назарий неслышно удалился из кельи,  в
Васюта подсел к Болотникову.
     - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
     Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
     - Подай воды.
     Васюта метнулся было к  кадке,  но  его  остановил  возникший  на
пороге отшельник.
     - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
     В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
     - Выпей, чадо, и спи крепко.
     Иванка выпил и смежил тяжелые веки.

ГЛАВА 7
                          ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ

     Проснулся рано.  Возле похрапывал Васюта,  а  из  красного  угла,
освещенного  тускло горевшей лучиной,  доносились приглушенные молитвы
скитника.  Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные  поклоны,
по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
     - Проснись, чадо.
     Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
     - Прими зелье. На семи травах настояно.
     Иванка приподнялся, выпил.
     - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
     Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до
тех пор, пока Иванку не одолел сон.
     Минула еще  ночь,  и  Болотникову полегчало;  старец дозволил ему
выходить из кельи.
     - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться.
Чую, нужен ты на земле богу.
     - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
     - Не мои - божьи,  - строго  поправил  отшельник.  -  Все  вокруг
божье:  и травы,  и леса,  и ключ-вода,  кою ты жаждал.  Молись творцу
всемогущему...
     Васюта оба  дня  ходил  на  охоту;  добыл стрелой трех глухарей и
дюжину уток.  Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом.
Назарий же к мясу не притронулся.
     - Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
     Скитник сердито нахмурил брови.
     - Не искушай, чадо. Не божья то пища.
     Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и
только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
     - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
     - Божьим,  отрок,  - немногословно изрек старец и вновь встал  на
молитву.
     Парни переглянулись.  На другой день они пошли на  охоту;  лук  и
колчан со стрелами взяли у Назария.
     В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто
видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
     - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
     Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
     - Мать честная.  Нива!  - ахнул Иванка и шагнул к полю в  молодой
темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
     - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. -
Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
     Настреляв дичи,  вернулись к избушке.  Васюта заглянул в открытую
дверь, но в келью не пошел.
     - Молится Назарий. Устали не знает.
     Отшельник вышел  из  кельи не скоро,  а когда наконец появился на
пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
     - Замолил ваш грех, чада.
     - Какай грех, старче?
     - Много  дней  и  ночей  провел в сей пустыни,  но живой твари не
трогал.  Вы же,  - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель
ступить, божью тварь смерти предали.
     - Но как же снедь добывать, старче?
     - Все  живое - свято,  и нельзя то насильем рушить.  Всяка тварь,
как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
     - А чем чрево насытить?
     - Чем?..  Ужель  человек  так  кровожаден?  Разве  мало   господь
сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
     Назарий зачем-то трижды обошел вокруг  скита,  затем  в  минутной
раздумчивости постоял у ели,  обратившись лицом к закату;  от всей его
древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
     - Ступайте в келью, - наконец молвил он.
     Стол в избушке был уставлен  яствами.  Тут  был  и  белый  мед  в
деревянных  мисках,  и  калачи,  и  уха рыбья,  и моченая брусника,  и
красный ядреный боровой рыжик,  и белый груздь  в  засоле  и  сусло  с
земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
     - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
     - Трапезуйте, чада. Все тут богово.
     Помолились и  сели  за  стол.  Васюта  макал  калачи  в   мед   и
нахваливал:
     - И калач добрый и мед отменный.
     Не удержался, спросил:
     - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
     - Так  бог  повелел,  молодший.  Перед  тем,  как идти в обитель,
сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
     - Без сохи и коня?
     - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
     - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
     - Давно,  сыне.  Сколь лет минуло - не ведаю.  Ушел я в ту  пору,
когда царь Иван ливонца начал воевать.
     Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
     - Тому  ж  тридцать  лет,  Назарий!  - Васюта даже ложку отложил.
Встал из-за стола и земно поклонился  скитнику.  -  Да  ты  ж  святой,
старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
     - Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
     - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
     На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу;  он повернулся  к
иконе,  как бы советуясь с Богоматерью.  Долго сидел молчком,  а затем
заговорил тихим, глуховатым голосом:
     - Поведаю вам,  чада,  да простит меня господь...  Был я в младых
летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца
небесного  и  в  молитвах  был усерден.  Перед кончиною своею духовную
грамоту написал.  Собрал нас,  холопей,  во дворе и волю свою изъявил.
"Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом".
Через седмицу преставился боярин,  и побрели мы новых  господ  искать.
Недолго бродяжил в гулящих.  Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину
Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил:
"Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
     А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась.  Татары ее
под  Рязанью  схватили.  На деревеньку набежали,  избы пожгли,  старых
побили,  а девок в степь погнали.  Не видать бы им волюшки, да в Диком
Поле  казаки  отбили.  Вернулась  Настена  в деревеньку,  а там затуга
великая,  по пожарищу псы голодные бродят и  сплошь  безлюдье,  нет  у
девки  ни  отца,  ни  матери  - поганые посекли.  С торговым обозом на
Москву подалась,  там сородич ее проживал.  Да токмо не довелось ей  с
братом  родным  свидеться.  Занедужила  в  дороге,  а  тут  - поместье
Грязнова.  Купцы девку в людской оставили  -  и  дале  в  Москву.  Тут
впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
     Как поправилась,  дворянка Настену при себе  оставила,  в  сенные
девки определила.  Мне в ту пору и двадцати годков не было.  Все ходил
да на  Настену  засматривался,  пала  она  мне  на  сердце,  головушку
туманила.  Да  и  Настена  меня  средь  челяди  выделяла.  В перетемки
встречались с ней,  гуляли подле хором. Настена суженым меня называла,
отрадно  на  душе  было.  На  Рождество надумали Грязнову поклониться,
благословения просить.
     Вечером пришли  мы с Настеной к дворянину.  Тот был наподгуле,  с
шутами балагурил,  зелена вина им подносил.  Увидел  Настену,  кочетом
заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!"
В ноги ему поклонился:  "Дозволь,  батюшка, в жены Настену взять. Мила
душе моей.  Благослови,  государь".  А тот все вокруг Настены ходит да
приговаривает:  "Ух,  красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не
ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови,
батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать.
"Недосуг  мне,  Назарка,  поди  вон!"  Взял  я  Настену  за руку - и в
людскую.  Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам.
Всю  ночь  в  затуге  был.  Ужель,  думаю,  не отдаст за меня дворянин
Настену?  Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы
скалит:  "Обабили твою девку,  Назарка". Услышал - в очах помутнело, к
Настене кинулся.  Та на лавке  в  слезах  лежит.  Схватил  топор  и  к
дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем
пистолет заряжал.  Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я
же вскричал:  "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял,
а Грязное  из  пистоля  выпалил.  Сразил  меня  дворянин.  Очухался  в
подклете,  кафтан кровью залит.  Думал, не подняться, да видно господь
ко мне милостив,  послал  мне  старца  благонравного.  Привратником  в
хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки.
Пошел я в светелку к сенным девкам,  чаял Настену повидать,  а там мне
молвили:  "Со  двора  сошла  блаженная о Христе Настасья.  А куда - не
ведаем".  "Как блаженная?!" - воскликнул.  И тут поведали мне, что как
прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
     Погоревал и надумал к царю податься,  на Василия  Грязнова  челом
бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали
да еще плетьми крепко попотчевали,  весь кафтанишко изодрали. Три года
по  Руси  бродяжил,  кормился  христовым  именем,  а засим в Варницкий
монастырь постригся,  где в малых летах жил великий чудо