то тихо молился.
     - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
     Старик подслеповато,  подставив сухую ладошку к седеньким бровям,
глянул на мужика.
     - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
     Мужики подхватили деда за руки, подняли.
     - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете.
Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка
уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
     - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
     - Не, родимые, на покой пора.
     - А где ж народ, отец?
     - Сошли.  Кто  в  леса,  а кто в земли окрайные.  От Микиты Пупка
сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли.
     Старик закашлялся,  изо  рта  его пошла сукровица.  Мужики внесли
деда в ближнюю избу,  положили на лавку.  Когда тот отдышался,  Васюта
протянул ему ломоть хлеба.
     - Пожуй, отец.
     Старик вяло отмахнулся.
     - Не, сынок. Нутро не принимает.
     - Плох  дед.  Знать  и  впрямь помрет,  - перекрестился большак и
повелел скликать мужиков.
     Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
     - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой
Егор.  -  Тогда  хлебнешь  горя.  На  царевом  дворе  за  таку рыбу не
пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе
Иване  Васильевиче  знакомца  моего,  из  Ростова,  на дыбе растянули.
Доставил на Кормовой двор десять чанов,  а один  подыспортился.  Царев
повар съел рыбину да и слег - животом занедужил.  Может,  чем и другим
объелся,  но указал на большака.  Схватили - и на дыбу, пытать зачали.
Пошто-де,  государя  умыслил  извести?  Не  кинул  ли  в  бочку  зелья
отравного? Так и загубили человека.
     - Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.
     - Худое,  братцы,  - поддакнул Егор.  - Я с теми  подводами  тоже
ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул.
Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева
града ехал - кровушкой исходил,  пластом на телеге лежал. Едва ноги не
протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!
     Поднялись на  зорьке.  Васюта тронул старика за плечо,  но тот не
шелохнулся.  Прислонился  ухом  к   груди,   она   была   холодной   и
безжизненной. Широко перекрестился.
     - Преставился наш дед. Надо могилу рыть.
     - Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор.
     Мужик из Угодич кивнул на Васюту.
     - В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
     - Вона как,  - протянул Егор.  - Так проводи упокойника,  христов
человек.
     - Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам
не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта.
     - Ничего,  перед богом зачтется.  Ты тут молись,  а  мы  домовину
пойдем ладить.
     Мужики вышли из избы,  и Васюта остался один с покойником. Боязни
не было,  но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил
нужный канон,  где просил у господа простить земные грехи  раба  божия
Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
     Похоронив старца,  тронулись дальше.  И вновь обступили  дремучие
леса;  однако  до  Переяславля  ехали  спокойно - ни с одной разбойной
ватагой не встретились -  и  все  же  в  верстах  тридцати  от  Москвы
пришлось взяться за топоры.
     Налетели скоморохи - хмельные,  шумные,  дерзкие; обступили обоз,
оглушили  бубнами,  рожками  и  волынками.  Вожак,  рыжекудрый детина,
вспрыгнул на переднюю подводу.
     - Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
     - Людишки мы малые,  шли бы себе,  - зажав в  руке  топор,  хмуро
бросил большак.
     Детина шмякнул дубиной по чану.
     - Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
     - Не тронь. Рыбу везем.
     - Ай, врешь. Глянем, ребятушки!
     Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
     - Винцо ли, Сергуня?
     - Стрекава,  веселые.  Ой,  жалит!  Кинь  рукавицу.  (Стрекава  -
крапива.)
     Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
     - Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
     - Оброк,  паря.  Не вели рушить,  батогами  запорют.  Тяглецы  мы
царевы.
     - Так бы  и  сказывал,  -  улыбнулся  Сергуня.  -  Мы-то  думали,
купчишки  прут.  Езжай  с  богом,  подневольных  не  трогаем.  В путь,
веселые!
     Ватага быстро  снялась,  будто  ее и не было,  а большак поднял с
земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
     - Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.
     Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.
     К Сретенским воротам Скородома подъехали в полдень.  С высокой, в
два копья,  башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в
красном кафтане.  (Скородом - деревянный город, выстроенный в Москве в
1591 г.)
     - Что за люд?
     - С Ростова,  служилый.  Оброк на царев двор  везем.  Отворяй!  -
крикнул большак.
     - Чего шумишь?  Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать
не велено. Жди.
     Большак зло крутнул головой и потянулся за  пазуху.  Заворчал:  -
Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка...
     Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
     - Спасибо за сопутье,  мужики.  Дай вам бог удачи. Может, когда и
свидимся.
     - И  ты,  смотри,  не плошай,  - хлопнул его по плечу большак.  -
Будешь у владыки,  помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь
добрый.
     Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по
Никольской.  Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие
боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его
сильно двинули в бок.
     - Посторони, раззява!
     Мимо проскочил  чернявый  коробейник  в кумачовой рубахе.  Васюта
погрозил вслед кулаком,  но тут его цепко ухватили за полу  кафтана  и
потянули  к  лавке.  Торговый  сиделец в суконном кафтане сунул в руки
бараньи сапоги.
     - Бери, парень. Задарма отдам.
     Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу,  но  сиделец
держал крепко, не выпускал.
     - Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
     Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.
     "Срамно в лаптях к патриарху.  Старцы на одежу денег  не  жалели,
велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи.
     Сапоги оказались в  самую  пору,  а  чуни  он  сунул  в  котомку:
сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
     - Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя,
сафьянны-я-я!
     Толпа оттеснила  Васюту  к  деревянному   рундуку,   за   которым
возвышался  дебелый  купчина,  зазывая посадский люд к мехам бобровым.
Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.  (Рундук  -  в
данном случав прилавок; ларь, крытая лавка; крыльцо, сени, мост.)
     - Облапушили тебя,  молодший.  Сапогам твоим  красная  цена  пять
алтын,  -  молвил  он  и тут же добавил,  видя,  что Васюта порывается
шагнуть к сапожной лавке.  - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют.
Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет.
Ты, знать, из деревеньки?
     - Угадал, отец. Как прознал?
     - Эва,  - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как
по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
     - Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква
и хоромы дивные.
     - Красна Москва-матушка,  - кивнул старичок и повел рукой вправо.
-  То  храмы  монастыря  Николы Старого.  А хоромы да палаты каменны -
царевых бояр.  Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им,
поодаль - Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
     Мимо, расталкивая посадских,  прошел  высоченный  мужик,  оглашая
торговые ряды звонким, задорным кличем:
     - Сбитень горяч!  Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет
подьячий!  (Сбитень - горячий напиток,  приготовленный из воды, меда и
пряностей.)
     - Поговористый парень, - сказал Васюта,
     - Этого знаю - провор!  Железо ковать,  девку  целовать  -  везде
поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
     Старичок еще что-то промолвил,  но толпа вдруг качнула  Васюту  к
бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
     - Царев сродник едет!..  Боярин Годунов!  (Родная  сестра  Бориса
Годунова - Ирина - была выдана замуж за царя Федора.)
     Стало тихо,  будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть.
От   Никольских  ворот  показались  стремянные  стрельцы  в  малиновых
кафтанах;  сидели на резвых конях молодцеватые,  горделивые, помахивая
плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на
ближнего царева боярина  -  но  любопытствовал  недолго:  плечо  ожгла
стрелецкая плеть.
     - Осади-и-и! Гись!
     Отшатнулся, схватился  за плечо,  а за спиной оказался все тот же
приземистый старичок в дерюжке.
     - Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
     А стрельцы все напирали,  теснили слобожан к рундукам и  боярским
тынам;  наконец  на  белом  скакуне показался и сам Годунов,  лицо его
несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых  бердышей,  но  Васюта
успел  разглядеть.  Оно  было  чисто и румяно,  с черными,  как смоль,
бровями и  с  короткой  курчавой  бородкой;  из-под  шапки,  унизанной
дорогими каменьями, вились черные кудри.
     "Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта.
     - Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот.
     - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос.
     И отовсюду  заговорили  -  зло,  приглушенно,  под  дробный цокот
конских копыт.
     - Сотни угличан сказнил, ирод.
     - Царицу Марью в скит упрятал.
     - С ведунами знается.
     - Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.
     - Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу.
     Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
     - Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
     Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки,  искали дерзкого
посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
(Земский ярыжка (ярыга) - в  Московском  государстве  XVI-XVII  вв.  -
низший служитель в приказах, выполнявший полицейские функции.)
     "Не любят боярина в  народе.  Ишь,  как  озлобились",  -  подумал
Васюта. Обернулся к старичку:
     - Далече до Патриаршего двора?
     - Рукой подать,  молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да
ты вот что,  ступай-ка  за  стрельцами,  они  в  Кремль  едут.  А  там
спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
     В Кремле боярский поезд повернул на  Житничную  улицу,  а  Васюта
вышел на Троицкую.  Стал подле храма Параскевы-пятницы,  сдвинул шапку
на затылок.  Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда
не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
     - Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
     Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
     - То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
     Сказал и  поспешил  к храму,  а Васюта пошагал мимо монастырского
подворья.  У Патриаршего двора его остановили  караульные  стрельцы  в
голубых кафтанах.
     - Куда? - пытливо уставился на него десятник.
     - К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
     Десятник мигнул стрельцам и те  обступили  Васюту.  Один  из  них
проворно  запустил  руку за пазуху.  Васюте не понравилось,  оттолкнул
стрельца широким плечом.
     - Не лезь, служилый!
     - Цыц,  дурень!  А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи
одежу.
     - Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди.
     Распахнул кафтан, вывернул карманы.
     - Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота.
     Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.
     - С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?
     - Принес, отче.
     Келейник принял грамоту и,  не раскрывая,  понес  ее  патриаршему
казначею;  вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои.  В темном
пристенке толкнул сводчатую дверь.
     - Ожидай тут. Покличем.
     В келье всего лишь  одно  оконце,  забранное  железной  решеткой.
Сумеречно,  тихо,  в правом углу,  над образом Спаса, чадит неугасимая
лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.
     Душно. Васюта  снял  кафтан  и опустился на лавку;  после дальней
дороги клонило в сон.  Закрыл глаза,  и  тотчас  предстали  перед  ним
шумные  торговые  ряды  Красной  площади,  величавый Кремль с грозными
бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами,
а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.
     Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах,  и поплыл по
цареву Кремлю малиновый звон.  Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился
на образ.
     В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую
трапезную.  Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка
два  парней  и  мужиков  в мирской одежде.  Все они пришли в Москву за
посвящением.
     Ели похлебку  из  конопляного  сока  с  груздями,  вареный горох,
пироги с капустой, запивали киселем.
     Подле Васюты,  утирая пот со лба,  шумно чавкал дебелый бородач в
темно-зеленом  сукмане.  Облизывая  деревянную  ложку,  повернулся   к
Васюте.
     - Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя
пришел к святейшему.
     Васюта крутнул головой:  сторонушка - самая глушь,  за тыщи верст
от стольного града.
     - Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.
     - Хватил  горюшка.  Едва  медведь  не  задрал.  Хорошо,  сопутник
вызволил,  он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп.
Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них...
     - Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник,
надзиравший за трапезой.
     Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву.
Келейник  и  тут  досматривал,  буравил маленькими,  колючими глазками
каждого богомольца.
     - Нет в тебе усердия.  Поклоны малы и в молитве не горазд.  Чтешь
путано,  -  заворчал  он  на  каргопольца.  Тот  зачастил,   суматошно
заколотил  в  грудь  перстами,  ударяясь  широким  лбом о пол.  Васюта
прыснул, а дотошный келейник тут как тут.
     - Зело весел, отрок. На молитве!
     - Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта.
     На другой  день  в Крестовой палате были назначены смотрины.  Все
стали в один ряд,  а патриарх Иов сидел в резном кресле.  На нем белый
клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями, на
груди темного золота панагия с распятием Христа,  унизанная жемчугом и
изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и
серебром по древку.  (Скрижаль - в данном случае нагрудник  на  мантии
архиерея. Панагия - икона, носимая архиереями на груди.)
     Васюта оробел:  лик святейшего был суров,  величав и неприступен;
казалось,  что  сам  господь сошел с неба и воссел в расписном кресле,
сверкая золотыми одеждами.
     "Первый после  бога...  Святой.  Должно,  все  грехи  мои ведомы.
Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", -
подумалось ему.
     Патриарший казначей представлял каждого  святейшему.  Тот  слегка
кивал  светло-каштановой  бородой,  молчаливо поглаживая белой холеной
рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.
     - Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий...
Боголюбивый был пастырь,  на добрые  дела  мирян  наставлял.  Любил  я
Паисия.
     Иов широко перекрестился,  лицо его стало задумчивым; когда-то он
ведал  Ростовской  епархией,  и  отец  Паисий  был  в  числе его самых
собинных пастырей.
     В Крестовой   было   тихо,  никто  не  посмел  нарушить  молчания
святейшего;  но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата
и вновь устремил свой взор на Вастоту.
     - А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
     Васюта замялся:   Ростов   многим   славен,  был  он  когда-то  и
великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал.  О  богатыре
Алеше  Поповиче по всей Руси песни складывают.  А ростовские звонницы?
Нигде не услышишь такого малинового звону.
     И Васюта,  уняв  робость,  обо всем этом поведал.  Лицо святителя
тронула легкая улыбка.
     - Добро  речешь,  сыне...  А  еще  чем славна земля твоя?  Кто из
великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
     - Преподобный Сергий,  владыка.  Сын ростовского боярина Кирилла.
Много лет он жил в скиту отшельником,  а засим Троице-Сергиевой  лавре
начало положил.
     - Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.
     Патриарший казначей  приблизился  к  Иову  и  внятно,  подрыгивая
окладистой бородой, прочел:
     "Мы, крестьяне   села  Угожи,  выбрали  и  излюбили  отца  своего
духовного Василия себе в приход.  И как его бог благоволит,  и  святой
владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием
и с молитвами быть подвижну и  со  всякими  потребами.  А  он  человек
добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит;
в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали".
     Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.
     - А поведай, сыне, что держит землю?
     - Вода высока, святый отче.
     - А что держит воду?
     - Камень плоск вельми.
     - А что держит камень?
     - Четыре кита, владыка.
     - Похвально,  отрок,  зело похвально.  А горазд ли ты в  грамоте?
Подай ему псалтырь, Мефодий.
     Васюта принял книгу,  оболоченную синим сафьяном,  и бегло  начал
читать.
     - Довольно, сыне. Прими мое благословение.
     Сложив руки на груди,  Васюта ступил к патриарху,  пал на колени.
Иов высоко воздел правую руку.
     - Во  имя  отца  и сына и святого духа!  - истово промолвил он и,
широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.
     В тот  же  день отобранных патриархом ставленников рукополагали в
священники.
     Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.

ГЛАВА 6
                                 СКИТ

     Луч солнца,  пробившись  через  густые  вершины,  пал  на   лицо.
Болотников  проснулся,  поднял  голову.  Васюта  лежал рядом и чему-то
улыбался во сне.
     - Вставай, друже. Пора.
     Васюта очухался не сразу,  а когда наконец открыл  глаза,  то  по
лицу его все еще блуждала улыбка.
     - Эх-ма...  Погодил  бы  чуток.  Такое,  брат,   привиделось,   -
потягиваясь, весело проговорил он.
     - Аль где на пиру был?
     - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая!
     Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву,  облитую  росой.
Умыл лицо.
     - Экая благодать седни... Не полегчало, паря?
     - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле
слабость.
     В лесу  тихо,  покойно.  Над  беглецами  распустила широкие ветви
матерая ель;  под нею росли две тоненькие рябинки,  упираясь кудрявыми
макушками в колючие лапы.  Минет налетье-другое,  и будет им тесно, не
видать рябинкам ни солнца,  ни простора: могучая ель навсегда упрятала
их в свое сумеречное царство.  А чуть поодаль ель переплелась вершиною
с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
     - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка.
     - Чуден,  паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка
пожуем малость.
     Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому  лесу;  кругом  гомонили
птицы, радуясь погожему утру.
     - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка.
     - Не шибко,  - признался Васюта.  - Айда на восход, а там, версты
через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
     Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
     - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто
к Багрею пристал?
     - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
     - Это где же?
     - Из Москвы я с тор