мотнул бородой стрелецкий
голова,  однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво.  -  Чего  ж
сам-то в гультяй подался?
     - По  глупости,  отец-воевода,  -  простодушно  моргая   глазами,
отвечал Секира.  - Дружки подбили.  Непутевые были, навроде меня. Я-то
по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
     - На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же
слободе?
     - А на Лубянке, батюшка.
     - Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
     - Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума
ни на грош.  Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не
нагулялся ишо,  с девками не намиловался.  Отец же меня в плети. Шибко
бил.  Всю дурь,  грит,  из тебя выбью,  но в  стрельцы  запишу.  А  я,
неразумный,  уперся  - и ни в какую!  Не пойду в служилые - и все тут.
Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть.  А  тут  дружки
веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть
нагуляемся.  Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко
каюсь.
     Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь
каким соловьем заливается".
     - Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
     - Как где? В храме, батюшка.
     - Вестимо,  в храме,  а не у дьявола в  преисподней,  -  хохотнул
голова.
     Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно
продолжал:
     - Молился я  на  Лубянке.  Вельми  благолеп  там  храм  пресвятой
Богородицы.
     - Богородицы?..  Не ведаю такого храма в слободе.  Стояла  у  нас
церковь святого Феодосия.
     - Ай  верно,  гультяй.  Запамятовал,  прости,  господи...  А  кто
Стрелецким приказом о ту пору ведал?
     - Кто?  -  Секира  малость  призадумался.  -  Дай  бог  памяти...
Вспомнил,  батюшка!  Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода
до пупа.
     - Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был
человек.  Преставился летось на Лукерью-комарницу,  - голова вздохнул,
набожно  закатил к синему небу глаза,  стукнул о лоб перстами.  Трижды
перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
     - А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
     - Никак нет,  отец-воевода.  В лазоревом.  (Стрельцы делились  на
приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета
кафтаны.  Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой - в красных,
третий - в зеленых и т. д.)
     - Ах да,  опять запамятовал.  В лазоревом  у  Сицкого  ходили,  -
голова помолчал,  поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в
самом деле был сыном стрелецким.
     - О какой вести хотел молвить?
     - Невзлюбил я казаков,  батюшка.  Одна  крамола  у  них  на  уме,
супротив  царя воруют.  Намедни посла турецкого пограбили,  деньгой да
саблями полны  кули  набили.  А  теперь  на  Воронеж  идти  помышляют,
бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
     - Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
     - Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух
верстах.
     - Да  ну!  -  встрепенулся  голова  и  с беспокойством поглядел в
степь. - Не вижу что-то.
     - В лощине они,  батюшка.  Тризну правят.  Шесть десятков. Сидят,
винцо попивают да  дружков  поминают.  Вон  как  ты  ловко  казаков  в
лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
     - А не лукавишь?  - голова  искоса  глянул  на  Секиру.  -  Башку
смахну, коль врешь.
     - Помилуй бог,  батюшка.  Вот те крест!.. Пошто же я стану врать,
коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
     Голова прошелся  взад-вперед,  а  затем  опустился  на   походный
стулец. Возле переминались сотники.
     - Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
     Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо.
Дерзкий народец!  Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три
десятка  стрельцов  повалили.  Шутка  ли!  А стрелец тебе не гультяй -
человек государев,  и за каждого надлежит перед царем  батюшкой  ответ
держать:  как да что и по какому нераденью служилых не уберег?  Правду
сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару
отвезти,  а  казаки  -  в  сабли!  "Донцы  в  полон  не сдаются!" И на
стрельцов.  Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли,
нечестивцы!
     На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на
Москве начал сходить снег;  послали не одного.  Собрал начальных людей
Годунов в своих палатах и молвил:
     - Стоять  вам  на Украине крепко.  Беглых мужиков ловить и вспять
возвращать.  Казакам же с Понизовья - ни проходу,  ни проезду.  А тех,
кто  в  Верховье  лезет  да разбой чинит,  купцов да послов грабит,  -
полонить и казнить смертью.
     Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием:  и на Украину прибыл
вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали
и стычки:  казаки ярились,  саблями махали,  но голова не из пугливых.
Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто
первом  году,*  когда  поганые  к Москве подвалили,  Кузьма Смолянинов
ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор
Иванович  Мстиславский,  похвалил:  "Добрый  воин  Кузьма  Смолянинов,
живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье
пожаловал. (* Крымский набег 1591 года.)
     На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал.  Кабы не они, сидел бы
сейчас  в  приказе  на Москве да меды попивал.  Вольготно жилось ему в
Белокаменной,  вольготно,  сытно да  весело.  А  тут  тебе  ни  терема
красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да
мужиков заарканивай,  а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться
же с ними - не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете
нет. Тяжко донцов воевать!
     Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил
с глазу на глаз:
     - От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел
известить,  что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским
умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
     - Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
     - Не шибко велико, с полтыщи.
     - Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
     - Подмога  будет.  Из  Саратова  сам воевода выступил,  а у него,
почитай,  тыща служивых.  Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо
выведать,  куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет.
Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
     - Мудрено.  Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут.
Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
     - Велено порадеть, Кузьма Андреич.
     Кузьма Андреич порадел.  Отыскал-таки казаков.  Но  их  почему-то
оказалось  всего  два  десятка,  и  непонятно было,  откуда пришли эти
гультяи.  То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона.
Дикое  Поле  велико,  попробуй угадай.  Попытался было казаков в полон
взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли
в сече.
     - Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил
один из сотников.
     И на сей раз голова  ничего  не  ответил,  лишь  уперся  пытливым
взором в казака-перебежчика.
     - Откуда твои гультяи?
     - Откуда?  -  переспросил  Секира и малость замешкался.  К такому
вопросу он был не готов.  Правду сказать - тайну открыть,  словчить  -
можно  на  крючок угодить.  - Не ведаю,  как и молвить,  отец-воевода.
Казаки-то наши из разных мест.  Кто с Битюга,  кто с Айдара, а кто и с
Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж
кинутся,  завтра на азовцев  пойдут,  а  то  и  на  московских  послов
навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
     - А шастал-таки,  разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся?
Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
     - Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но
токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров
отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
     - Дерьмо  ты,  - сплюнул голова.  Душепродавцев-изменников Кузьма
Андреич терпеть не мог.
     - Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога
воруют, мне не жаль.
     Голова поднялся  с  походного  стульца,  близко  ступил к Секире,
глянул в упор.
     - И  все  ж  лукав  ты,  ананья...  Сказываешь,  шесть десятков в
казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
     - Так то ж моя погибель,  батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль
тебя проману - голова моя с плеч.
     Голова повернулся к сотникам.
     - Подымайте стрельцов.
     Начальные люди побежали к сотням.
     - А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
     - При мне будешь. Верните гультяю коня!

     Казаки правили   тризну.   Тянули  из  баклажек  горилку  и  пели
заунывные песни.  Их,  как  и  сказал  Секира,  было  не  свыше  шести
десятков.  Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в
высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
     - Тихо, батько.
     "Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире
не вернуться", - тревожился Болотников.
     - Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
     - Выступили, батько!
     На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
     - Рысью скачут.
     - Много ли?
     - Сотни две, а то и боле.
     Болотников осторожно выглянул из дикотравья,  прикинул  на  глаз.
Стрельцов было около трехсот человек.
     "Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
     Добрая сотня  служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов,
остальные же ринулись к лощине.
     "Хитер, бестия!"  -  помрачнел  Болотников.  Голова оставил часть
войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
     Стрельцы лавиной  хлынули  в лощину.  Казаки,  побросав баклажки,
взлетели на коней и приняли бой.  На каждого донца приходилось по  три
служилых.  Напор стрельцов был страшен.  А Болотников все выжидал,  но
стоявшие в степи  стрельцы  и  не  помышляли  приближаться  к  лощине.
Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
     - Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
     - Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
     "Пропало дело,  -  удрученно  вздохнул  Секира.  -  Но   чего   ж
Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
     - У них не токмо сабли,  батюшка,  но и по паре пистолей. Загинут
государевы люди.
     - Помалкивай!  - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов,  слушая, как
из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
     - Не пора ли,  батько?  - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо
Мирон Нагиба.
     - Пора!
     Болотников резко  поднялся  и  потянул  за повод лежащего на боку
Гнедка.
     - По коням, други!
     Казаки молнией  метнулись  к  коням.   Взбудораженные,   дерзкие,
глянули на Болотникова.
     - Ты,  Нагиба,  в лощину!  Две сотни со мной! - громогласно, чтоб
слышало все войско, выкрикнул Иван.
     Донцы, не суетясь и не мешкая,  тотчас разбились на два крыла  и,
устрашающе гикая, устремились к врагу.
     Секира, как только увидел казаков,  в  один  миг  выхватил  из-за
кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
     - Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
     Несколько стрельцов  припустили  за Устимом,  но где там:  казаки
выделили Секире резвого скакуна.
     На стрельцов   надвигалось   казачье   войско.  Смолянинов  сразу
определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
     - Вперед!  С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая
из золоченых ножен саблю.
     Сшиблись! Зазвенела  сталь,  огненными змейками посыпались искры,
захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
     Бой был  жестокий  и долгий.  Стрельцы сражались с остервенением.
Воодушевлял их сам голова.  Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу
повольников и гулко кричал:
     - Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
     Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей.
Особенно туго приходилось стрельцам  там,  где  рубились  богатырского
вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после
их сабельных ударов.
     Смолянинов же все упорствовал,  но когда казаки одолели стрельцов
в лощине и пришли на помощь Болотникову,  голова  приказал  отступать.
Донцы  пустились  было  в  погоню,  однако  утомленные  после  длинных
переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких
лошадей.
     На поле брани остались лежать  пятьдесят  шесть  казаков  и  чуть
более сотни стрельцов.
     Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают
убитых повольников, и мрачно раздумывал:
     "Нелегко с царевым воинством  биться.  Тяжко  будет  русскому  на
русского меч поднимать, много крови прольется".

ГЛАВА 7
                            КУПЕЦ ПРОНЬКИН

     Москва. Белый город.
     На обширном  подворье  купца  суконной  сотни  Евстигнея  Саввича
Пронькина суета.  Высыпали к  воротам  приказчик,  торговые  сидельцы,
работные, сенные девки.
     Выплыла из  терема  дородная  хозяйка  Варвара  Егоровна  в  алой
зарбафной  шубке.  На  голове купчихи кика с жемчужными поднизями,  на
ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.
     Встречали из  дальней  поездки  Евстигнея  Саввича.  Ходил  он  с
торговым обозом к Белому морю.  Уехал еще на  Николу  зимнего,  четыре
месяца   с   заморскими   гостями   торговал,   и  вот  только  весной
возвращается.
     Соскучал купец   Пронькин   по  московскому  терему,  по  супруге
статной:  не утерпел,  послал от Троицкой лавры гонца в хоромы.  Тот в
три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:
     - Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.
     Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:
     - Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!
     И началась суматоха!
     Сама же  засновала  по  терему.  Все  ли  в   хоромах   урядливо?
Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.
     Заглянула в подклет,  повалушу,  сени,  светелку...  Однако всюду
было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.
     "Поди, не осерчает Евстигней Саввич".
     Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться...
     - Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! - сполошно закричал
караульный с крыши терема.
     - Подавай, - вспыхнув, повелела Варвара.
     Приказчик протянул  рушник  с хлебом да солью.  Варвара приняла и
вышла за ворота.
     Евстигней степенно  вылез  из  возка,  снял  шапку,  помолился на
золотые маковки храма Успения и,  цриосанившись, неторопливо зашагал к
воротам.
     Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.
     - В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?
     Евстигней пытливым,  дотошным взором  глянул  на  румяную  женку.
Уезжал  -  крепко  наказывал:  "Хоромы  стеречь  пуще глаз.  На Москве
лиходеев тьма.  За  сидельцами  дозирай,  чтоб  не  воровали".  Однако
опасался  Евстигней  не  столь татей да воров,  сколь добрых молодцев.
Варька молода да пригожа,  долго ли до греха?  И  без  того  купцы  да
приказчики на супругу заглядываются.
     - В здравии, матушка... Все ли слава богу?
     - Бог миловал, Евстигней Саввич.
     - Ну-ну, погляжу ужо.
     Евстигней все   так   же  зорко,  вприщур  оглядел  приказчика  и
сидельцев.  Те  низко  кланялись  хозяину,  распялив  рот  в   улыбке,
говорили:
     - Рады видеть в здравии, батюшка.
     - Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
     Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с
себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний.
     - Прикажи баню истопить, Варвара.
     - Готова, батюшка.
     - А кто топил?
     - Гаврила, батюшка.
     Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и
в  самом  деле  приготовил  баню  на  славу.  Нагрел  каменку  и  воду
березовыми полешками.  Другого дерева не признавал:  дух не тот,  да и
начадить можно, а коль начадишь - вся баня насмарку.
     Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой.  В предбаннике  на
лавках  расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней.
По войлоку раскидал пахучее  сено,  а  в  самой  мыльне  лавки  покрыл
душистыми травами.
     - Заходи,  Евстигней Саввич.  Поди,  стосковался по баньке-то,  -
приветливо встретил купца Гаврила.
     - Стосковался,  Гаврила. Экая благодать, - радуясь бане, вымолвил
Евстигней.
     Разделся в предбаннике,  малость посидел  на  лавке  и  шагнул  в
жаркое  сугрево мыльни.  Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул
на каменку.  Раскаленные  камни  зашипели,  Евстигнея  обдало  густыми
клубами  пара.  Он  окатил  себя из берестяного туеска мятным квасом и
полез на полок,  сделанный  из  липового  дерева.  Обданный  кипятком,
окутанный  паром,  полок издавал медовый запах.  Евстигней вытянулся и
блаженно закряхтел.
     - Зачинай, Гаврила.
     Гаврила вынул из шайки распаренный веник и  стал  легонько,  едва
касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
     - У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
     Тело нестерпимо зачесалось.
     - Хлещи!
     Но Гаврила как будто и не слышал приказа,  продолжал мелко трясти
веником, задоря хозяина.
     - Хлещи, душегуб!
     Гаврила и ухом не повел:  купец банного порядка не ведает. Кто же
сразу хлещется.
     - Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
     - А-а, лиходей!
     Евстигней свалился с полока,  выдул полный ковш ядреного кваса  и
плюхнулся на лавку.
     - Передохни,  Евстигней Саввич!  А я покуда ишо веник распарю,  -
молвил Гаврила.
     Потом он вновь плеснул на каменку,  подержал веник  над  паром  и
окатил квасом Евстигнея.
     - Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
     - Ишь,  душегуб,  -  хохотнул  Евстигней,  забираясь на полок.  -
Правь, дьявол!
     Гаврила принялся  дюже  стегать  Евстигнея,  а тот громко заахал,
подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
     После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость:  ставил "за
труды" яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался
до повалячки и дрых в бане.
     Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший.  Выпил  меду  и
повелел звать приказчика.
     Тот вошел в покои,  маленький,  остролицый,  припадая  на  правую
ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
     - Слушаю, батюшка.
     Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
     - Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
     - Варвара Егоровна?  Глаз не спускал,  батюшка. В строгости себя,
блюла. Не примечая за ней греха.
     - Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
     Евстигней поднялся в светелку.  Жена и девки все  еще  сидели  за
прялками.
     - Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
     Девки встали,  чинно  поклонились  и  вышли в сени.  Евстигней же
опустился на мягкое ложе.
     - Подь ко мне, матушка.
     Варвара залилась румянцем:
     - Грешно, батюшка.
     - Очумела. Аль я тебе не муж?
     - Муж,  батюшка.  Но токмо грешно.  Пятница седни. (В пятницу - в
день распятия Христа - близость между супругами не позволялась.)
     - Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
     - Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.

     Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар.  Кули  тяжелые,
пудов  по  шесть.  Один  из  холопов не вы держал,  ткнулся коленями в
землю, куль свалился со спины.
     - Квел ты, Сенька.
     Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
     - Чижол куль, князь.
     - Да нешто тяжел?  - Телятевский подошел к  подводе,  взвалил  на
спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за
куль.
     Молодой холоп  Сенька,  седмицу назад подписавший на себя кабалу,