огоньки  сальных  свечей  в
медных шандалах. (Шандал - подсвечник.)
     Евстигнея осенила смутная догадка:
     "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
     Тело покрылось  испариной,  взмокло,  пальцы  неудержимо,   мелко
задрожали.  Сунул  руки  под  стол,  но  мысль  все  точила  - липкая,
назойливая:
     "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
     Голова шла  кругом.  Глянул  на  мужиков,  те  сидели  хмурые   и
настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь,
придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
     - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
     - Всем довольны, хозяин.
     - Так пейте.
     - Нутро не принимает.
     - Нутро?..  Да  кто  ж  это на Руси от винца отказывался?  Чудно,
право.  Да вы не робейте,  крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы
не татары какие... Да я вам икорочки!
     Захлопотал, засуетился,  но  мужики  сидели,  словно  каменные  -
суровые, неприступные, чарки - в стороны.
     - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
     Махнул рукой Варьке.  Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее
высоко поднималась.
     Федотка уморился,  но,  крутнув  черный с проседью ус,  глянул на
застолицу победно.
     - Знай наших!
     Опоясал себя кушаком,  плюхнулся подле Варьки,  сгреб  за  плечи,
поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот
не серчал, смотрел ласково.
     - Ниче,  Варька,  не  велик  грех.  Принеси-ка нам наливочки.  Уж
больно Федот лихо пляшет.
     - Люб ты мне, хозяин.
     Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
     - Радение  твое  не  забуду.  Мы  -  народ степенный,  за нами не
пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
     Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке,
задержал руку на тугом кушаке.
     "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
     - А вот и наливочка.  Пять годков выдерживал.  На рябине. Изволь,
милок.
     - Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
     Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
     - Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
     - Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
     - Любо. Пей до дна, наживай ума!
     Опрокинул чарку,  обливая вином рубаху,  и тут уж вовсе осоловел.
Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
     - А  теперь  почивать,  милок.  Уложу тебя в горнице.  Там у меня
тепло, - сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый,
замотал головой.
     - С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
     - Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
     Федотка шумно рыгнул,  сонные глаза его при  виде  Варьки  ожили.
Поманил рукой.
     - Сядь ко мне,  лебедушка...  Пущай без овчины  спят,  не  велики
князья... Куды?
     - Придет сейчас,  милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь
к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
     - Варька?.. Айда, хозяин.
     Евстигней подхватил  Федотку под руку и повел было к лесенке,  но
перед ним тотчас возник щербатый мужик.
     - Тут он ляжет, хозяин.
     Ухватил сотоварища  за  плечо  и  потянул  к  лавке.  Но  Федотка
оттолкнул щербатого.
     - Уйди, Изоська!
     Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
     - Нельзя тебе одному,  Федот Назарыч.  Тут ложись,  а  наверх  не
пущу.
     - Это ты кому?  На кого горло дерешь?!  - глаза Федотки полыхнули
гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
     И щербатый, насупившись, отступил.
     В горнице  темно,  лишь  перед  киотом  мерцает,  чадя деревянным
маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
     - У тебя тут,  как в погребе,  хозяин...  Не вижу,  - пробормотал
Федотка.
     Евстигней нащупал на поставце шандал,  запалил свечу от лампадки;
повернувшись к Федотке,  указал  на  широкую  спальную  лавку,  крытую
бараньей шубой.
     - Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
     Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
     - Где девка?.. Пущай девка придет.
     - Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки...
     Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился,  замычал  в
полусне:
     - Девку, хозяин... Лебедушку.
     Евстигней задул  свечу  и  тихо  вышел из горницы.  Минуту-другую
стоял у низкой сводчатой двери.  Федотка невнятно бубнил в  бороду,  а
потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
     "Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи".
     Сняв со  стены  слюдяной  фонарь,  спустился  в подклет.  Мужики,
задрав бороды, лежали на лавках.
     - Как  он  там?  -  спросил  Изоська,  недружелюбно  скользнув по
Евстигнею глазами.
     - Почивает,  милок.  После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам
пора.
     Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и
холодный,  хлестнул по лицу.  Евстигней запахнул  кафтан  и  побрел  к
воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
     "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
     - Гаврила!
     - Тут я,  - послышался голос с повети.  - Зябко.  Плеснул бы  для
сугреву.
     - Ужо плесну.  - Евстигней приблизился к дозорному,  покосился на
дверь подклета,  зашептал.  - Ступай к мужикам.  Глаз не спущай.  Чую,
лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня
в горнице.
     - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
     - Пистоль заряжен?
     - Не оплошаю.
     - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.

ГЛАВА 3
                                ЛАРЕЦ

     Ермила зло замахнулся на боярского сына.
     - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним
пять налетий по Руси бродяжил.
     Выхватил саблю, ощерился.
     - Цыц! Сам казнить буду.
     Багрей подтолкнул  боярского сына к волчьей клети,  Голодная стая
рвала на куски Прошкино тело.
     Багрей широко перекрестился.
     - Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
     Боярский сын отвернулся.  Атаман шагнул к детине,  тяжело ухватил
за плечи и вновь повернул к клети.
     - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
     - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
     - Не по нутру?  Ишь ты.  Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты
мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
     Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
     - Стяни-ка ему покрепче руки...  А теперь уходи, Ермила. Говорить
с гостеньком буду.
     Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на
стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
     - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
     Боярский сын не отозвался,  но что-то дрогнуло в его лице. Багрей
скинул личину.
     - Не признал, Ивашка?
     Глаза детины широко раскрылись.
     - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
     - Не чаял встретить?..  Гляди,  гляди. Давненько не виделись. Где
же тебя носило?  Почитай,  год прятался.  Молчишь?  Я-то думал в степи
подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
     Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
     - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся.  Ох, и паскудлив
же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
     - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А
вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
     - Убивец, тьфу!
     - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по
белу свету.
     - Червь могильный, душегубец!
     - Вестимо,  Ивашка,  душегубец.  Топор мне брат родной, а плаха -
сестрица.  Люблю людишек потрошить.  Я ж у Малюты Скуратова в любимцах
ходил.  Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
(Малюта  Скуратов  -  Вольский  Григорий Лукьянович,  думный дворянин,
ближайший помощник царя  Ивана  Грозного  по  руководству  опричниной,
пользовавшийся его неограниченным доверием.)
     - Нашел чем похваляться. Кат!
     - Кат,  Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по
нраву я был Андрею Андреичу.
     - Чего  ж  от него сбежал?  Кажись,  в узде он тебя не держал,  -
усмехнулся Болотников.
     - Э-эх,  Ивашка,  младехонек ты еще.  У меня с Телятевским особая
дружба.  Вот и пришлось в леса податься.  Тут мне вольготней,  я здесь
царь лесной.
     Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
     - Хошь  выпить?  Я  добрый  седни.  Винцо у меня знатное.  Борису
Годунову в дар  везли,  а  я  перехватил  гостей  заморских.  Поднесу,
Ивашка.
     - Из твоих-то рук!
     - Рыло воротить?
     Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
     - Гордыни в тебе лишку.  А чем чванишься?  Смерд, княжий холоп! Я
из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
     Мамон выпил  и,  с  трудом  унимая злобу,  заходил по избе.  Взял
топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
     - По  кусочкам  буду  тяпать,  а к ранам - щипцы калены да уголья
красны.  Орать будешь,  корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я
тут  всех  в  царство небесное отсылаю.  А зачем отпущать?  Пропал раб
божий,  сгинул - и вся недолга.  Да и волков потешить надо.  Уж больно
человечье мясо жрут в охотку...  Чего зверем смотришь?  Ух, глазищи-то
горят.  Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а
потом и за дело примусь... Жутко, а?
     Тяжело сел на лавку,  помолчал,  а затем вновь тихо  и  вкрадчиво
спросил:
     - А хошь я тебя помилую?
     - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
     - Удал ты,  паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам,
много денег,  Ивашка.  Живи и радуйся.  Но и ты мне сослужи. Попрошу у
тебя одну вещицу.
     - У   меня   просить   нечего,  кончай  потеху,  -  хмуро  бросил
Болотников.
     - Не торопись,  на тот свет поспеешь...  Есть чего, Ивашка. Богат
ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
     - О чем ты?
     - Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь?  - Мамон подсел
к  Болотникову,  глаза  его  стали  пытливыми,  острыми.  - А вот ваш,
Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
     - О ларце?
     - О ларце,  паря.  А в нем две грамотки...  Припомнил?  Тебе ж их
Пахомка показывал.
     Болотников насторожился:  выходит,  Мамон  все  еще  не  забыл  о
потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
     - Так припомнил?
     - Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
     - Да ну?.. И не слышал?
     - Не слышал.
     - Лукавишь,  паря,  а зря.  Ведаешь ты о ларце,  по зенкам  вижу.
Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу.
Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
     - Брось,  Мамон,  не  корчь  святого.  Не богу - дьяволу служишь,
давно ему душу продал.
     Мамон поднялся  и  ударил  Болотникова  в лицо.  Иванка стукнулся
головой о стену, в глазах его помутнело.
     - Припомнил, собака?
     - Сам собака.
     Мамон вновь ударил Болотникова.
     - Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой
будет ларец.
     Откинул крюк, распахнул дверь.
     - Ермила, отведи парня в яму!
     Одноух недовольно глянул на атамана.
     - Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
     - Утром буду казнить.
     Ермила позвал   лихих,   те  отвели  Иванку  за  атаманову  избу,
столкнули в яму с водой.
     - Прими христову купель!

     Сгущались сумерки.   Лес  -  темный,  мохнатый  -  тесно  огрудил
разбойный стан,  уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел
час,  другой.  Караульный,  сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о
решетку.
     - Эгей, сын боярский!
     Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
     - Чего тебе?
     - Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
     Голос караульного  ленив и скучен.  Иванка промолчал.  Караульный
сморкнул, вытер пальцы о штаны.
     - Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
     Иванка вновь смолчал.  Босые ноги стыли в  воде,  все  тело  била
мелкая дрожь.
     - Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
     Но ответа так и не дождался.
     Мамон лежал на лавке.  Скользнул рукой  по  стене,  наткнулся  на
холодную рукоять меча в золотых ножнах.
     "Князя Телятевского...  Горюет,  поди,  Андрей   Андреич.   Царев
подарок".
     Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
     "Не довелось тебе,  князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный
страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".
     Еще прошлым   летом   Мамон   жил   в  Богородском.  После  бунта
Телятевский  спешно  прискакал  в  вотчину  с  оружной  челядью.   Был
разгневан,   смутьянов  повелел  сечь  нещадно  батогами.  Всю  неделю
челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
     - Худо   княжье   добро   стережешь,   Мамон.  Разорил  ты  меня,
пятидесятник.  Ежели  хлеб  пропадет,  быть  тебе  битым.  Батогов  не
пожалею, - серчал Телятевский.
     Но хлеб  как  сквозь  землю   провалился.   Телятевский   повелел
растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
     - Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
     - Вон твоя служба,  - Телятевский показал рукой на пустые амбары.
- Вяжите его!
     - Дружинник  все  же...  По  вольной  к тебе пришел,  - заметался
Мамон. (Дружинник - в конце XVI в. князья не имели собственных дружин,
однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев,
поэтому термин "дружинник" в описываемый период еще широко бытовал  на
Руси.)
     - Ничего, не велик родом. Приступайте!
     Привязали к  скамье,  оголили  спину.  Били долго,  кровеня белое
тело.  Мамон стонал,  скрипел зубами,  а затем  впал  в  беспамятство.
Очнулся,  когда  окатили  водой.  Подле стоял ближний княжий челядинец
Якушка, скалил зубы:
     - Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
     - Глумишься?  Ну-ну,  припомню твое радение,  век  не  забуду,  -
набычась, выдавил Мамон.
     Несколько дней отлеживался в своей избе,  пока ее  позвал  княжий
тиун Ферапонт.
     - Князь Андрей  Андреич  отбыл  в  Москву.  Повелел  тебе  крепко
оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
     - Порадею,  Ферапонт Захарыч,  порадею.  Глаз не спущу.  Ноне сам
буду   в   хоромах   ночевать,   как  бы  мужики  петуха  не  пустили.
Недовольствует народишко.
     - Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.
     Тиун был тих и набожен,  он вскоре удалился в молельную,  а Мамон
прошелся  по княжьим покоям.  Полы и лавки устланы заморскими коврами,
потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах -
золотые  и  серебряные  яндовы  и кубки,  чаши и чарки.  В опочивальне
князя,  над ложницей,  вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и
самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали
золотом оклады икон в дорогих каменьях.
     "Богат князь.  Вон  сколь  добра оберегать...  Уж порадею за твои
батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь
ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой
подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А
тут  перед холопами высек.  Ну нет,  князь,  не быть по-твоему.  Буде,
послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".
     С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
     - Неча слоняться.  Берите рогатины и  ступайте  в  дозор.  Мужики
вот-вот в разбой кинутся.
     В покоях остался один тиун.  С  горящей  свечой  Ферапонт  обошел
терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
     Мамон тихо,  крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно
ступая по мягким коврам,  подошел к поставцу и сунул в котомку золотой
кубок.  Затем шагнул  к  киоту  и  снял  икону  с  тяжелым  окладом  в
самоцветах.
     За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
     - Поглядыва-а-ай!
     Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру,
и та со звоном грохнулась о лавку.  Наклонился,  чтобы поднять, и в ту
же минуту в покоях прибавилось свету.  Из молельной  вышел  со  свечой
Ферапонт.
     - Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...
     - Молчи!.. Молчи, старик.
     Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
     - Не тронь, холопей позову. Эй, лю...
     Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.
     Укрылся в лесах:  теперь ни в Москву,  ни к князю Шуйскому дороги
не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.
     "Год, другой  людишек  потрясу,  а  там  и татьбу брошу.  С тугой
мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.
(Татьба - разбой.)
     Казна богатела,  полнилась.  У Ермилы при виде  мошны  загорались
глаза и тряслись руки.
     - Роздал бы, атаман.
     - Что, есаул, руки зудят?
     - Да я что... Ватага сумлевается.
     - Ватага?  - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди,
ватагу  подбиваешь.  Вон  как  трясца  берет  при  сундуке-то.  Уж  не
заграбастать ли хочешь, а?
     - Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
     - Чужая  душа  -  дремучий  бор,  Ермила.  Ты  у меня смотри,  не
погляжу,  что есаул.  Волчья-то клеть рядом...  А ватагу упреди  -  ни
единой  полушки  из казны не пропадет.  Всю добычу поровну,  никого не
обижу.
     "Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза
и затаенно усмехаясь.  А скрытых помыслов  у  него  было  немало,  они
властвовали,  давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти.
Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый  ларец,  уплывший
из его рук во время набега ордынцев.
     "Черт дернул этого Пахомку...  Сунулся  в  баню,  княжну  увидел,
рвань  казачья!  Да  с тем бы ларцом заботушки не ведал.  Самого князя
Шуйского можно было за бороду ухватить,  крепко ухватить,  и никуды бы
не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его
измене писано,  татар на Русь призывал.  Ну-ка с этим ларцом  -  да  к
царю!  Головы  бы  князю  не  сносить.  Тут не токмо - последний алтын
выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".
     Но ларец  прячет Пахомка,  будто каменной стеной им прикрывается.
Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
     - Не видать тебе ларца.  А коль со мной что приключится и тебе не
жить.  Ведает о ларце еще один  божий  человек.  Он-то  праведный,  за
копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
     Не раз к  Пахомке  подступался,  но  тот  уперся  -  оглоблей  не
свернешь.  Силу  за собой чует.  И башку ему не снимешь:  с мертвого и
подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь.  А что  как  в
самом деле Пахомка о ларце сболтнул?  Но кому?  Казаку с Дона,  мужику
беглому или сосельнику в Богородском?
     Всяко прикидывал.  И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул
угасшую было надежду.
     "Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".
     Обрадовался, загорелся,  но радость вскоре померкла? Болотников о
ларце - ни слова.
     "Ужель знает да помалкивает?  Но  пошто  таится?  Ужель  какой-то
ларец ему жизни дороже?  Пахомку жалеет?  Да ему на погост пора.  Нет,
тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о
щедрой  награде  тщится.  От денег-то еще никто не отказывался...  Ну,
нет,  Ивашка,  не видать тебе княжьей награды.  Сейчас  пытать  зачну,
шибко пытать.  Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец.
И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".
     - Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
     Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
     - Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.

ГЛАВА 4
                           СКОМОРОХ УДАЛОЙ

     Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
     - Спишь, Варька?
     Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
     "Выходит, не  позвал  Федотка.  Ну  и  слава  богу,  обошлось без
греха".
     Федотка храпел бога