творец  Сергий
Радонежский.  Да  и  там не нашел я покоя и утешения.  Сердце мое было
полно горечи и страданий.  Чем  доле  пребывал  я  средь  монастырской
братии,  тем более роптала душа моя.  Оскудели святыни благочестием. В
кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в
храмах   дерутся  меж  собой.  Кругом  блуд,  скверна  и  чревоугодие.
(Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова,  на реке Ишне,  близ
Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.)
     Многие годы скорбела душа моя:  в миру - неправды,  в святынях  -
богохульство  великое.  Где  бренное  тело успокоить,  где господу без
прегрешений взмолиться?  Принял на себя епитимью,  надел вериги и весь
год  усердно  в  постах и молитвах служил богу.  Взывал к всемогущему:
"Наставь,  царь небесный,  укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне
создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир
греховодный.  Там ты найдешь покой и спасение".  И  я  пошел  немедля.
Набрел  на  сей остров,  поставил скит и начал молиться богу.  Здесь я
нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание
верующего с целью искупления грехов.)
     Старец умолк и устало опустился на ложе.
     - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
     Иванка и Васюта вышли из избушки,  встали на крыльце.  Дождь  все
лил,  прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе
молвил:
     - Горька жизнь у старца,  и путь его праведен. Великий богомолец!
Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него
вся жизнь - епитимья.
     Однако Болотников его восторга не разделил.
     - Слаб Назарий.  Все его били,  а он терпел.  Нет, я волю свою на
молитвы и вериги не променяю.  Нельзя нам,  друже,  со  смирением  под
господским кнутом ходить.
     - Вот ты каков,  - хмыкнул Васюта,  - старцу об этом не сказывай.
Обидишь Назария.
     Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
     - А что же ты,  старче,  обидчику своему простил? Он девушку твою
осрамил,  из пистоля тебя поранил,  а ты за его злодеяния - в чернецы.
Пошто смирился?
     - Не простил,  сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от
господа, и я покорился его повелению.
     - Покориться злу и неправде?
     - Зло  не  от бога - от темноты людской.  Ежели бы все ведали и с
молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все
люди были братьями.
     - Но когда то будет?
     - Не ведаю,  сыне,  - глухо отозвался скитник.  - Поди,  никогда.
Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
     - Вот видишь,  старче!  А ты призываешь к смирению.  Но ужель всю
жизнь уповать на одну молитву?
     - Токмо в службе создателю спасение человека.
     - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
     - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
     - Да что нам от их покаяния!  Возрадоваться каре  божьей  на  том
свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
     - В чем радость свою видишь, сыне?
     - Чтоб  вольным быть,  старче.  И чтоб ниву пахать на себя,  а не
боярину.  И чтоб не было сирых и убогих.  В том вижу радость, Назарий.
Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
     - Но что может раб пред господином?
     - Многое, старче!
     Болотников поднялся,  шагнул к отшельнику,  в глазах его  блеснул
огонь.
     - Господ - горсть,  а мужиков да холопов  полна  Русь.  Вот  кабы
поднять тяглецов да ударить по боярам.  Тут им и конец, и пойдет тогда
жизнь вольготная, без обид и притеснений.
     - Побить бояр?..  Христианину поднять меч на христианина? Пролить
реки крови?
     - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
     Отшельник истово закрестился.
     - Предерзок ты,  сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то
попадешь под гнев всемогущего.  Дьявол в тебя  вселился.  Молись  царю
небесному  и  знай,  как  многомилостив человеколюбец бог.  Мы,  люди,
грешны и смертны,  а ежели кто нам  сделает  зло,  то  мы  готовы  его
истребить  и  кровь пролить.  Господь же наш,  владыка жизни и смерти,
терпит грехи наши,  в которых мы погрязли, но он показал, как победить
врага нашего - дьявола.  Тремя добрыми делами можно от него избавиться
и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
     - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул
Болотников, и кровь прилила к его щекам.
     Скитник стукнул посохом.
     - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие
породит  лишь  новые  злодеяния.  Так  богом  создано,  чтоб жил раб и
господин,  жил с Христом в душе и без кровопролитий.  Иного не будет в
этом мире. То гиль и безбожие.
     - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать
боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
     - Замолчи, молодший! Не гневи бога!
     - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь
боярское решето взирает.
     - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.

ГЛАВА 8
                            ХРИСТОВЫ ОНУЧИ

     Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись
в тяжкую власяницу,  старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде
длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо  другой  шерсти,  которую
носили аскеты на голом теле.)
    Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и
дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
     "Русь не боярином - народом сильна.  Не мужик ли  от  татар  Русь
защитил?  Кто  с  Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал?  Все тот же
пахарь да слобожанин.  А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и
терпи.  Худо речешь,  Назарий,  изверился ты в народе,  в силе его. Да
ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец  боярским
неправдам..."
     Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
     - Прости его,  господи...  Млад,  неразумен...  Дьявол смущает...
Тяжек  грех,  но  ты  ж  милостив,  владыка  небесный...  Прости  раба
дерзкого. Наставь его, господи!..
     "Старец о душе моей печется.  Не будет в  сердце  моем  покаяния.
Никогда  не  смирюсь!  Скорее бы в Дикое Поле.  Там простор и братство
вольное".
     Поутру чинили с Васютой кровлю.  Старец же,  казалось, не замечал
стука топора он отрешенно лежал на лавке и  что-то  скорбно  бормотал,
поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
     На другой день,  как и предсказывал Назарий,  дождь  кончился,  и
сквозь  поредевшие тучи проглядывало солнце.  Подновив кровлю,  Иванка
вошел в избушку.
     - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
     - Провожу,  чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох
и  повел  к болоту.  Когда вышли на сухмень,  скитник указал в сторону
бора.
     - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
     - Зрим, старче.
     - К  ней  и ступайте.  А как дойдете,  поверните от древа вправо.
Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к
царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю
вас. Да храни вас господь, молодшие.
     Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с
версту,  оглянулись.  Отшельник,  опершись на посох,  все стоял  средь
пустынного болота и глядел им вслед.

     Шли к Ростову Великому.
     Шли молча,  занятые  думами.  Пройдя  с  десяток  верст,  присели
отдохнуть.
     - Скрытный ты,  Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься?
- нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
     - Не люблю попусту балаболить, друже.
     - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
     - Да ты  не  серчай,  -  улыбнулся  Иванка.  -  Не  каждому  душу
вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
     Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
     - Сам  я  из  вотчины  Андрея Телятевского.  Знатный князь,  воин
отменный,  но к мужику лют.  В Богородском - селе нашем,  почитай, без
хлеба остались.  Барщина задавила,  оброки.  Лихо в селе, маятно. Отец
мой так и помер на ниве...
     Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко;  чуть больше
поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
     - После  в  Дикое Поле бежать надумал.  Хотел к Покрову у казаков
быть,  но не вышло.  В селе Никольском мужики  противу  князя  Василия
Шуйского  поднялись.  Пристал  к  ним.  Челядь оружную побили,  хоромы
княжьи пожгли.  Шуйский стрельцов прислал,  так в поле  их  встретили.
Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры
да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков
кликнул.  Согласились:  все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы
нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и
схватили:  староста стрельцов навел.  В Москву,  в Разбойный приказ на
телегах повезли.  Ждала меня плаха,  но удалось бежать по дороге.  Три
дня  один  брел,  потом скоморохов встретил и с ними пошел.  Но далече
уйти не довелось:  вновь к стрельцам угодил.  Скоморохи где-то боярина
Лыкова  пограбили,  вот  нас  и  настигли.  Привели  в  боярское село,
батогами отстегали и на смирение в железа  посадили.  Пришлось  и  мне
скоморохом  назваться.  Через  седмицу  боярин  наехал,  велел  нас из
темницы выпустить и на кожевню  посадить.  Там  к  чанам  приковали  и
заставили кожи выделывать.
     Всю зиму маялись.  Кормили  скудно,  отощали  крепко.  А  тут  на
Святой,  по вечеру,  приказчик с холопами ввалился.  Оглядел всех и на
меня  указал:  "Отковать  -  и  в  хоромы".  Повели  в  терем.  "Пошто
снадобился?" - пытаю.  Холопы гогочут:  "Тиун медвежьей травлей удумал
потешиться.  Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш
меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа
кинул,  а тот зубы скалит:  "Ярый ты,  однако  ж,  но  медведя  те  не
осилить.  Заломает  тебя  Потавыч!" Обозлился,  на душе муторно стало.
Ужель, думаю, погибель приму? (На Святой - в пасху.)
     А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и
к дверям.  Суматоха в тереме,  крики:  "Боярин из Москвы  пожаловал!..
Поспешайте!" Все во двор кинулись.  Остался один в подклете. Толкнулся
в дверь - заперта,  хоть и кутерьма,  а замкнуть не забыли.  На крюке,
возле оконца,  фонарь чадит.  Оконце волоковое,  малое,  не выбраться.
Вновь к двери подался,  надавил - засовы крепкие,  тут  и  медведю  не
управиться.  Сплюнул в сердцах,  по подклету заходил и вдруг ногой обо
что-то споткнулся.  Присел - кольцо в полу!  Уж не  лаз  ли?  На  себя
рванул.  Так  и  есть  -  лаз!  Ступеньки  вниз.  Схватил фонарь - и в
подполье.  А там бочки с медами да винами.  Смешинка пала.  Надо же, в
боярский  погребок  угодил,  горькой - пей не хочу.  Огляделся.  Среди
ковшей и черпаков  топор  заприметил,  должно,  им  днища  высаживали.
Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено,
откуда-то ветер дует.  Не киснуть же боярским  винам.  Поднял  фонарь,
побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум,
вся челядь высыпала боярина встречать.  Фонарь загасил:  как бы холопы
не  приметили.  Затаился.  Вскоре боярин в покои поднялся,  и на дворе
угомонились,  челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы
в  подклет  вернутся.  Решетку  топором  выдрал - и на волю.  На дворе
сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю,
на волюшке.  Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им,
так и сгниют в неволе.
     Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь
замчище на двери.  Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей
отковал - и в боярский сад.  Вначале в лесах укрывались, зверя били да
сил набирались.  Потом  на  торговый  путь  стали  выходить,  купчишек
трясти.  Веселые  в  город засобирались,  посадских тешить.  Наскучила
лесная жизнь.  Уговаривал в Дикое Поле податься - не  захотели.  "Наше
дело  скоморошье,  на  волынке играть,  людей забавить.  Идем с нами".
"Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался,
надел  нарядный  кафтан,  пристегнул  саблю  -  и  на коня.  На Ростов
поскакал,  да  вот  к  Багрею  угодил.  (Торговый  путь  -  Москва   -
Архангельск через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду.)
     - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
     - А  так  ближе,  Васюта.  Лесами  идти  на Дон долго,  да и пути
неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
     - Ну и что?  Пошто в Ярославль-то?  - все еще не понимая, спросил
Васюта.
     - На Волгу,  друже.  Струги да насады до Хвалынского моря плывут.
Уразумел? (Хвалынское море - Каспийское.)
     - А  ведь  верно,  Иванка,  так  гораздо ближе,  - мотнул головой
Васюта.
     - Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать... Идем
дале, Васюта.
     Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел
и показалась большая деревня.
     - Деболы, - пояснил Васюта.
     С древней,  замшелой колокольни раздавался веселый  звон.  Васюта
перекрестился.
     - Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!
     Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие
собаки.
     - А где же селяне?
     - Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят... Да вон они в рощице.
     Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли
в лес;  несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком.
Пировали  там  до  перетемок,  а  затем раскидывали печево:  дрочену и
пироги - на снедь Христу,  блины - Христу на онучи,  а лесенки -  чтоб
мирянину  взойти  на  небо.  Девки в этот день завивали березки.  Было
поверье:  если венок не завянет до  Пятидесятницы,  то  тот,  на  кого
береза  завита,  проживет  без  беды  весь год,  а девка выйдет замуж.
(Пятидесятница - Духов день.)
     Дошли до березняка, поклонились миру.
     - Здорово жили, мужики.
     Мужики мотнули бородами,  а потом обернулись к дряхлому кудлатому
старику в чистой белой рубахе.  Тот поднял голову,  глянул  на  парней
из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
     - Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
     Мужики налили из яндовы по ковшу пива.
     - Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
     Парни перекрестили   лбы,  выпили  и  вновь  поясно  поклонились.
Трапеза была скудной:  ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни
лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста
да пиво.
     - Знать,  и  у  вас  худо,  -  проронил Иванка.  - Сколь деревень
повидал, и всюду бессытица.
     - Маятно  живем,  паря,  -  горестно вздохнул один из мужиков.  -
Почитай, седьмой год голодуем.
     - А что ране - с хлебом были?
     - С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной
жили,  един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму
пожаловал.  Вконец забедовали.  Владычные старцы барщиной да  поборами
замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
     - И помногу берет?
     - Креста  нет,  парень.  Четь  хлеба,  четь  ячменя да четь овса.
Окромя того барана дай,  овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по
весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой
ковыряй.  Лютует  владыка.  Вот  и  выходит:  худое  охапками,  доброе
щепотью.
     - Нет счастья на Руси, - поддакнул Васюта.
     - Э-ва,  - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон
веков не было.  Счастье,  милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля
его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
     - Верно,  Ерема.  Не будет для мужика счастья.  Так  и  будем  на
господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик.
     - Счастье  добыть  надо.  Его  поклоном  не   получишь,-   сказал
Болотников.
     - Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
     - Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и
горе. Продыху нет.
     - Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут,
-  ввернул  лысоватый  селянин  в  дерюжке,   подпоясанной   мочальной
веревкой.
     - А ежели топоры повернуть?
     - Энта куды, паря?
     Болотников окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах
его полыхнул огонь.
     - Ведомо куда.  От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без
робости, во всю силу.
     - Вон ты куда,  парень...  дерзкий,  - молвил старик. И непонятно
было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.
     Ерема уставился на Иванку вприщур,  как будто увидел перед  собой
нечто диковинное.
     - Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
     - Разбоем тать промышляет.
     - Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
     - А боярские неправды терпеть мыслимо?  Они народ силят,  голодом
морят - и все молчи?  Да ежели им поддаться,  и вовсе ноги  протянешь.
Нет, мужики, так нужды не избыть.
     - Истинно,  парень.  Доколь  на  господ  спину  ломать?  Не  хочу
подыхать  е голоду!  У меня вон семь ртов,  - закипел ражий горбоносый
мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
     - Не  ершись,  Сидорка,  -  строго  вмешался  пожилой кривоглазый
крестьянин с косматыми,  щетинистыми бровями.  - Так  богом  заведено.
Хмель в тебе бродит.
     - Пущай речет,  Демидка.  Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым
худым лицом крестьянин.
     Мужики загалдели, затрясли бородами:
     - Бог-то к боярам милостив!
     - Задавили поборами! Ребятенки мрут!
     - А владыке что? На погосте места всем хватит.
     - Старцы владычные свирепствуют!
     - В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
     - Гнать старцев с деревеньки!
     - Гнать!
     Мужики все  шумели,  размахивали  руками,  а  Болотникову   вдруг
неожиданно подумалось:
     "Нет, скитник  Назарий,  неправедна  твоя  вера.  Взываешь  ты  к
молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный
приказчик - не побоятся огневить,  прогонят его с деревеньки. Не хочет
народ терпеть, Назарий. Не хочет!"
     И от этих мыслей на душе посветлело.
     Мужики роптали  долго,  но  вскоре на рощицу набежал ветер,  небо
затянулось  тучами,  и  посеял  дождь.  Селяне  поднялись  с  лужайки,
разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
     Сидорка подошел к парням.
     - Идем ко мне ночевать.
     Лицо его было смуро,  с него не сошла еще озлобленность, однако о
прохожих он не забыл.
     Сидорка привел парней к обширному двору на две  избы.  Одна  была
черная,  без печной трубы;  дым выходил из маленьких окон, вырубленных
близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая,
связанная с черной общей крышей и сенями.
     - Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Васюта.
     - Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом
промышлял,  вот и разбогател малость.  Дочь моя за его  сыном  Михеем.
Отец летось помер,  а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит.
И Фимка с ним...  А моя избенка вон у  того  овражка.  Вишь,  в  землю
вросла?
     - Выходит,  зятек к себе пустил?  -  с  улыбкой  спросил  Васюта,
подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.
     - Впустил покуда.  А че двору пустовать?  Да и не жаль ему  избы.
Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.
     - А ежели владыка нового мужика посадит?
     - Где его взять мужика-то?  - с откровенным удивлением повернулся
к Васюте Сидорка.  - Это в  старые  времена  мужик  в  деревеньках  не
переводился.  Сойдет  кто  в Юрьев день - и тут же в его избенку новый
пахарь.  А ноне худое время,  мужик был да вышел.  Безлюдье,  бежит от
господ пахарь.  В Андреевке,  деревенька в двух верстах,  сродник жил.
Ходил к нему намедни.  А там сидят и решетом воду меряют.  Ни  единого
мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!
     Сидорка протяжно вздохнул,  сдвинул колпак на глаза  и  пригласил
парней  в  избу.  Изба  была  полна-полнешенька  ребятишек  - чумазых,
оборванных.  Тускло  горела  лучина,  сумеречно  освещая   закопч