ваться Болотников.
     - Все,  Иван,  отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на
то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой
об стол... Ты бы помог мне, Иван.
     - Солома - казак серьезный.
     Болотников, перестав  улыбаться,  искоса,  пытливо  посмотрел  на
Васюту.
     - Давно  ведаю  тебя,  друже.  Славный  ты казак,  в товариществе
крепок,  да вот больно на девок падок.  Побалуешься  с  Любавой  и  на
другую  потянет.  А  казачка  она  добрая.  Как же мне потом с Соломой
встречаться?
     - Да  когда  ж  я тебя подводил!  - вскричал Васюта и,  распахнув
драный  зипун,  сорвал  с  груди   серебряный   нательный   крест.   -
Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой
буду!
     - Ну,  гляди,  друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы,
но коль откажет - не взыщи.  Я не царь  и  не  бог,  тут,  брат,  дело
полюбовное.
     С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день.
Повстречал его у Войсковой избы.
     - Ваську Шестака ведаешь?  - без обиняков приступил  к  разговору
Болотников.
     - Как не ведать,  - хмыкнул  Солома.  -  Он  что  у  тебя  совсем
рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
     - Кровь в казаке гуляет,  вот и ходит сам не  свой.  Любава  твоя
дюже поглянулась, жениться надумал.
     Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза
построжели.
     - О том и гутарить не хочу.  Одна у меня Любава.  Нешто отдам  за
Ваську дите малое?
     - Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
     - Все били - и стар, и мал.
     - Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
     - Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
     Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески
пестовал!  Сколь  от  беды и дурного глаза оберегал!  Души в Любаве не
чаял,  был ей  отцом,  и  заступником,  и  добрым  наставником.  Часто
говаривал:
     - Ты,  дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
     - А ты б,  батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
     - Вестимо,  дочка,  та  не  казачка,  что к коню не прилучена,  -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи.  Озорная, веселая,
кричала отцу:
     - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
     Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
     - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
     Хранил, оберегал, лелеял.
     И вот как снег на голову  -  ввалился  молодой  казак  в  избу  и
бухнул:  "Отдай  за  меня  Любаву"!  Это  богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
     - Не  пора ей,  Болотников,  ты уж не обессудь,  - стоял на своем
Солома.
     Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
     - Ведаю твое горе.  Дочку жаль.  Да ведь не в полон  отдавать,  а
замуж.  Как ни тяни,  как в дому ни удерживай,  но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
     - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
     Гутарили долго,  но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
     - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
     Васюта и вовсе пригорюнился.  Черная думка покоя не дает:  "Не по
душе я домовитому казаку.  Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть.  Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
     А Солома не спал всю ночь.  Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал,  но ни на чем так и не остановился.  Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
     - Что с тобой, дочь? Аль неможется?
     - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
     - Отчего ж худо тебе? Не таись.
     - Ты Василия прогнал... Люб он мне.
     - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
     - И  вы  мне любы,  век за вас буду молиться.  Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
     Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
     - Пожалей,  тятенька!  Не загуби счастье мое.  Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
     Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания.  И Солома не выдержал:  украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
     - Люб, гутаришь, Васька?
     - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
     Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
     - Я твоему счастью не враг,  дочь...  Ступай  за  Василия.  Кличь
мать.

ГЛАВА 4
                               СВАДЬБА

     И начались хлопоты!
     Первым делом  выбрали сваху и свата.  О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
     - Тут дело сурьезное,  - покручивая седой ус,  важно гутарил  дед
Гаруня.  - Надо,  чтоб и хозяевам был слюбен,  и чтоб дело разумел,  и
чтоб язык был как помело.
     - Да  есть такой!  - воскликнул Нечайка Бобыль.  - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
     - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
     - Секира? - вопросили казаки.
     И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня,  продолжал крутить  ус,  оценивающе  глянул  на  Секиру  и
проронил:
     - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
     - Как бы лишнего чего не брякнул.  Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
     - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
     Секира раскурил от огнива трубку,  глубоко затянулся и,  выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
     - Не пойду сватом.
     - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
     - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
     - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
     - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
     - Не слышали! - хором закричали казаки.
     - Добрый сват Секира!
     - Любо!
     Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
     - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
     - Чую,  дедко!  -  рассмеялся Секира,  и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение.  - Пойду свашить,  Да вот  токмо  наряд  у  меня
небоярский.
     Вид у казака был и в самом деле неважнецкий.  Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
     - Ниче,  - спокойно молвил Гаруня.  - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
     И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для
Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку,  отороченную лисьим мехом,  белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
     Но еще краше вышла к казакам Агата.  Была она в багряной атласной
шубке  с  круглым горностаевым воротом,  в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом.  Статная,  чернобровая,  белолицая  -
глаз не отвести!  Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно.  А Болотников будто только теперь увидел ее  необычно  яркую
красоту,  влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
     "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
     Осенив крестом свата и сваху,  дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
     - Ох,  недобрая  примета.  Расстроит  нам  свадьбу   Устимко!   -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
     - Кочергу с помелом забыл.  Без того свашить не ходят,  - отвечал
Секира.
     - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
     Вновь пошли:  Агата  -  с  хлебом-солью,  Секира  -  с помелом да
кочергой наперевес.
     Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
     "Баюн и   бадяжник.   Ужель  другого  казака  не  сыскали?"  -  с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
     Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил,  что  Григорий  Матвеич  начал  помаленьку  оттаивать.
Понравились   ему  и  кочерга  с  помелом,  и  хлеб-соль,  и  на  диво
обстоятельный разговор.  Все-то вел Устим по чину да по обычаю,  нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил.  И Агата постаралась.  Голос ее,  нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
     Когда хозяева отведали хлеба-соли,  Секира  облегченно  вздохнул:
дело к согласию.
     - Хлеб-соль принимаем,  а вас под  образа  сажаем,  -  молвил  по
обычаю  Григорий  Матвеич,  легким  поклоном  указав  свату и свахе на
красный угол.
     Тут Секира и вовсе возрадовался,  да и Агата заулыбалась.  Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа.  Домна  же
Власьевна   горько   и   безутешно   заплакала,  но  Григорий  Матвеич
прикрикнул:
     - Буде, мать!
     Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела  в  затуге  великой.  Тяжко  ей  было  Любавушку  в  чужие руки
отдавать:  тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
     - Противу  божьей  воли  грешно  идти...  Подавай,  мать,  рядную
грамотку.
     Поднялась Домна Власьевна,  малый столбец из-за  божницы  вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
     - Любава у нас не сиротой росла.  Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
     - Да купец и без приданого возьмет!  - забыв про  обычай,  весело
вскричал Секира.
     Григорий Матвеич нахмурился.
     - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
     Солома придвинулся  с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
     - Женка Настасья видная,  дородная,  и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
     Но больше всего споров выпало о "родне и гостях",  которые должны
были сопровождать Настасью.  Родни у жениха  не  оказалось,  а  вот  в
"гости"  набивалась,  почитай,  вся  станица.  Знали:  будет  у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
     - Что за свара?
     Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
     Пришлось унимать казаков Болотникову.
     - Тихо,  други!  Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей  станице в избу Соломы не влезть.  Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят  малым  числом.  А  посему  пойдет  невесту  глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
     - Любо, батько!
     Вскоре десять    счастливцев,   вкупе   со   сватом,   свахой   и
смотрилбщицей  направились  к  невесте.  Их  никто  не  встречал:   на
смотринах  хозяева  из  избы  не  выходили,  однако  для  гостей  стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны,  уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
     - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
     - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
     Любава вышла в голубом,  расшитом  шелками,  сарафане,  в  легких
чеботах красного бархата,  тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно  зардевшись,  глянула  на  казаков   и   низко   поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
     - Добра невеста! Гарная дивчина!
     Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
     - С лица не воду пить.  А ну-ка,  голубушка,  пройдись да  покажи
свою стать.
     Любава еще больше застеснялась,  застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
     - Да полно девку смущать.  Не хрома она  и  не  кривобока.  Чать,
видели, нет в ней порчи.
     - Цыц!  - прикрикнул на дружка сват Секира.  - Не встревай,  коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
     И Любава прошлась  тихой  поступью.  Гибкая,  рослая,  с  высокой
грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
     - И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
     Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
     - Не хвались телом,  а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла
ли ныне пироги, девка?
     - Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
     Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые
куски.
     - Откушайте, гостюшки.
     Гостюшки давно уже примеривались к румяному  пирогу:  почитай,  и
вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки,
жаренный в масле,  с начинкой из курицы.  Ели,  похваливали да  пальцы
облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
     - Сама ли пекла,  девка?  Не матушка  ли  Домна  Власьевна  тесто
месила, да не она ли в печь ставила?
     - Сама, Настасья Карповна.
     - Ну,  а  коль  сама,  молви  нам,  что  можно  хозяйке  из  муки
сготовить? - пытала девку Настасья.
     - Всякое,   Настасья  Карповна.  Первым  делом,  хлеб  ржаной  да
пшеничный.  Из муки крупитчатой выпеку калачи,  из толченой  -  калачи
братские,  из  пшеничной  да ржаной - калачи смесные.  Напеку пирогов,
Настасья Карповна,  подовых из квасного теста да пряженых.  Начиню  их
говядиной с луком, творогом да с яйцами...
     - Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
     - Сумею,  Настасья  Карповна!  Тонехонько  нарежу редьки,  надену
ломтики на спицы и в печи высушу.  Потом толочь  зачну,  просею  через
сито  и патоки добавлю,  перчику да гвоздики.  И все это в горшок да в
печь!
     - Любо!  - закричали гостюшки,  поглядывая на сулею с горилкой, к
которой еще не приступали:  за главного козыря  была  смотрильщица,  и
только  после ее сигнала можно было пропустить по чарочке.  Но та знай
невесту тормошит:
     - И  как муку сеять и замесить тесто в квашне,  как хлеб валять и
печь,  как варить и готовить всяку еду  мясную  и  рыбную  ты,  девка,
ведаешь...  Да  вот  по дому урядлива ли?  Не срамно ли будет к тебе в
избу войти?
     - Не срамно,  Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В
грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю,  у  дверей
же  чистую  рогожинку  или  войлок  положу.  Грязное  же прополоскаю и
высушу.  И все-то у меня будет чинно да пригоже,  чтоб казак мой как в
светлый рай приходил.
     - Любо!  - вновь крикнули донцы,  и все глянули на  смотрильщицу:
хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
     Сдалась смотрильщица.
     - Доброй  женой  будешь  князю  Василию.  За то и чару поднять не
грех, казаки.
     И подняли!
     После малого застолья довольные  сват,  сваха  и  гости  пошли  к
жениху.  Григорий  же  Матвеич,  оставшись  с  дочерью,  умиротворенно
промолвил:
     - Ну, мать, теперь готовь свадебку.
     - Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
     Поспешить со   свадьбой  упросил  есаула  Болотников:  родниковцы
надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
     - Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в
Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
     Соломе были  хоть и не по сердцу такие речи,  но на сей раз он не
очень упирался.  Понимал:  как ни  тяни,  как  ни  удерживай,  а  дочь
выдавать придется. Да и станица просит.
     - Ладно,  Болотников,  поспешу.  Но  свадьбу   буду   играть   по
стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь
нужна,  Иван.  Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да
вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
     - Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
     В тот  же день сотня родниковцев выехала в степь.  Повел ее Мирон
Нагиба.  Два  дня  пропадали  донцы  и  наконец  веселые,   крикливые,
опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
     - Повезло,  батько!  В степи с купцами заморскими столкнулись. Из
Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
     Болотников глянул и похвалил казаков:
     - Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.

     Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня,  а посаженной
матерыо - Настасья Карповна.  Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили
в  посаженных,  но  лучшей "матери" казаки не сыскали.  Тысяцким донцы
выкликнули Федьку Берсеня,  а меньшими дружками -  Нечайку  Бобыля  да
оправившихся  от  ран  Юрко  и  Деню.  Наиболее  степенные казаки были
выбраны  в  "сидячие  бояре".  Молодые  же  угодили  в  "свечники"   и
"каравайники".  Ясельничим,  по  воле родниковского круга,  стал есаул
Мирон Нагиба.  Он должен был  оберегать  свадьбу  от  всякого  лиха  и
чародейства.
     А в  доме  Григория  Соломы  хлопотали  пуще  прежнего.   Досужие
казачки,  пришедшие  к Домне Власьевне на помощь,  выметали,  скребли,
мыли и обряжали избы,  варили,  жарили, парили и пекли снедь, готовили
на столы пиво, меды, вина.
     Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась
с порой девичьей.  Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные
песни. Глянув на мать, запричитала:
     - Матушка,  родимая!  Чем же не мила тебе стала,  чем же душеньке
твоей не угодила?  Иль я не услужлива была,  иль не работница?  Аль  я
сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
     Домна Власьевна всхлипывала,  да  молчала.  Девки  же,  расплетая
Любавину косу, приговаривали:
     - Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй,
погорюй, подруженька.
     - Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое
делорукодельице  чужим  людям  на  поруганьице,  -  еще  пуще залилась
слезами Любава.
     - Пореви,   пореви,   подруженька.   Пореви,  краса-девица.  День
плакать,  а век радоваться,  -  говорили  девки,  распуская  невестины
волосы по плечам.
     В сенцах вдруг послышался шум;  распахнулась дверь,  и в светлицу
вступил  добрый  молодец,  принаряженный  малый дружка Нечайка Бобыль.
Поклонился Домне Власьевне,  поклонился Любаве,  поклонился  девкам  и
молвил:
     - Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине  Любаве
Григорьевне и шлет ей дар.
     Любава поднялась с лавки,  поклонилась дружке и приняла  от  него
шапку   на   бобровом   меху,  сапожки  красные  с  узорами  да  ларец
темно-зеленый.  Шапка да сапожки Любаве понравились,  однако и виду не
подала, продолжая кручиниться.
     - А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
     - Ох,  не гляжу,  не ведаю.  Не надо мне ни злата, ни серебра, ни
князя молодого, - протяжно завела Любава.
     - Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
     Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать
на стол украшения:  перстни,  серьги,  ожерелье...  Девки любовались и
ахали:
     - Ай да перстенек, ай да сережки!
     Но вот девки примолкли:  Любава вытянула из ларца тонкую,  гибкую
розгу.
     - А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у
дверей Нечайку.
     Дружка ухмыльнулся  и   важно,