й  в сторону нарядного терема с шатрами,  крыльцами и перевяслами,
украшенными затейливой резьбой.
     - То мои хоромы. Идите за мной.
     У крыльца встретила Федьку многочисленная  челядь,  согнувшись  в
низком поклоне.
     Федька кинул поводья холопу и приказал:
     - Тащите в покои снедь и вино. Да попроворней!
     Пригласил Болотникова и Васюту в свою горницу,  скинул  на  лавку
охабень с кафтаном и опустился на лавку,  оставшись в голубой шелковой
рубахе.
     - Запарился,  братцы.  Надоела  боярская  одежда,  да  высок  чин
требует... Что по первости прикажете, други? Гуся жареного али пирогов
с осетром?
     Глаза Федьки весело искрились,  и по всему  было  видно,  что  он
несказанно рад нежданной встрече.
     - Опосля пир.  Ты бы нас в баньку,  воевода. Ух, как охота! Грязи
на нас по пуду.  Почитай,  забыли,  когда и веником хлестались.  Уж ты
прикажи, отец родной, - с улыбкой произнес Болотников.
     - Прикажу, немедля прикажу!
     Поднялся с лавки, толкнул ногой низкую сводчатую дверь, крикнул:
     - Эй,  Викешка!..  Викешка,  дьявол!  Приготовь мыльню. И чтоб не
мешкал!
     Еще никогда  не доводилось Ивану и Васюте пировать по-боярски.  И
чего только не было на  столах!  Жареные  гуси,  начиненные  гречневой
кашей,  рябчики, тетерева и куропатки, приправленные молоком; пироги с
дичиной,  с капустой,  с грибами, с ягодами и вареньем, пироги подовые
из  квасного теста и пряженые,  жаренные в масле,  с начинкой из сига,
осетрины,  вязиги,  с творогом и яйцами;  сдобные караваи,  левашники,
оладьи  с  патокой  и  сотовым  медом;  рыба свежая,  вяленая,  сухая,
паровая,  подваренная,  копченая;  икра  паюсная,   мешочная,   мятая,
зернистая  осетровая,  приправленная уксусом,  перцем,  мелким луком и
маслом;  меды вареные и ставленые, водка простая, добрая и боярская...
Сверкали  серебром и позолотой кружки,  чаши и кубки,  корцы,  ковши и
чарки.
     - Да тут и артели не приесть! - ахнул Васюта.
     - Зело богат ты,  воевода,  - крутнул головой Болотников. - Ужель
всегда так кормишься?
     - А что мне не кормиться, - подбоченился Федька. - Мало ли дичи и
рыбы в моих владениях? Мало ли медов и вин в воеводских погребах? А ну
садись за честной пир, други мои любые!
     Иван и  Васюта,  чистые  и румяные,  в красных шелковых рубахах и
голубых суконных кафтанах, шагнули к столу.
     Федька зачерпнул  из  серебряной  братины  ковш  вина  и наполнил
кубки. Поднял дорогой сосуд и тепло молвил:
     - Пью за твое здоровье,  Иван Болотников, и твое, Василий Шестак.
Великую радость вы мне доставили.  Шли вы в Дикое Поле,  а  явились  в
порубежную  крепость,  где  волею  судьбы  и  бога  я  ноне  поставлен
воеводой. Будем же вкупе на ратной службе. Пьем, други!
     Осушили кубки и навалились на снедь.  Федька с улыбкой поглядывал
на парней, говорил:
     - Поотощали в бегах.  Кожа да кости. Ничего, у меня быстро в силу
войдете.  Ешьте,  други, не жалейте снеди. Вино пейте! Мало будет, еще
повелю поставить. Чего-чего, а снеди у воеводы вдоволь.
     Болотников отпил  из  кубка  ячменной  водки,  закусил  рябчиком,
придвинулся к Федьке.
     - Не томи, воевода. Поведай нам, как в боярскую шкуру влез.
     - Э-э, брат, - усмехнулся Берсень. - Стрелял в воробья, а попал в
журавля. Знать, на роду так было написано.
     Федька вылез  из-за  стола,  распахнул  дверь  и  шагнул  в сени.
Негромко позвал:
     - Викешка!
     - Тут я, воевода.
     - Побудь в сенях и никого не пущай.
     Берсень плотно закрыл дверь и сказал:
     - То мой человек.
     Глянул на застолицу,  но на лавку не сел.  Крепкий, плечистый, не
спеша заходил по горнице,  устланной заморскими коврами. В покоях было
светло от дюжины восковых свечей в медных шандалах.
     - Мы ведь с тобой,  Иванка, с прошлого лета не виделись. Помнишь,
как кабальные грамоты жгли?
     - Как не помнить. Ты после того в Дикое Поле подался.
     - Подался, Иван. И до Поля дошел. Успел и с погаными повоевать.
     Федька обнажил плечо.
     - Зришь отметину?  То  от  сабли  басурманской.  Добро  еще  руку
ордынец не отсек... Потом на Волгу с ватагой сходил, купчишек тряхнул.
А когда назад в Поле возвращался, на боярский поезд напоролся. Богатый
поезд, одних возов более десяти. Однако и стрельцов было немало. Но не
струхнули, навалились на обоз. Стрельцов и боярина посекли, но и своих
гораздо потеряли.
     Федька помолчал,  выпил чару  вина,  закусил  осетровой  икрой  и
продолжал:
     - Добрую добычу взяли.  Вез боярин и зипуны,  и вино,  и  оружие.
Кубки  и чары,  из коих пьете,  тоже из тех подвод.  Нашли при боярине
грамоту с царскими печатями.  Норовили вскрыть,  да  стрелец  помешал.
Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался
и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство
послан.  Сам-то  он из Рязани,  ехал в засечную крепость с государевой
отпиской.  Выслушали мы стрельца,  а Викешка,  есаул  мой,  возьми  да
ляпни:
     "А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?"
     Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала:
     "Идем, Федька.  И мы с тобой побояримся.  Надоело по степи да  по
лесам  рыскать.  Охота  нам  в  теплых  избах пожить да баб потискать.
Облачайся в боярский кафтан,  мы же стрелецкие на себя напялим.  Веди,
Федька, в крепость!"
     Призадумался я.  А что,  ежели и в самом деле на засеку с царевой
грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать.
Однако и опаска брала.  А что как заметят в  крепости  подмену?  Тогда
головы не сносить. А ватага знай задорит:
     "Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же
боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!"
     Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю:
     "Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?"
     Стрелец же отвечает:
     "До крепости  верст  тридцать,  войско  в  ней,  должно быть,  не
велико, понеже крепость только срублена".
     Тогда облачился я в боярскую одежду,  а ватаге повелел в служилых
наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал:
     "Скажитесь челядью.  В городе не задирайтесь,  ведите себя смирно
да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские".
     "Будем помнить, атаман!"
     "Не атаман,  дурни,  а отец-воевода Тимофей Егорыч  Веденеев.  То
накрепко зарубите".
     На коней  сели.  Стрелец  до  засеки  дорогу  указывал,  а  потом
пришлось  его  пристукнуть:  выдал  бы  нас  в  крепости  служилый,  и
отпустить нельзя.  В тот же час в город вступили.  И вот пяту  седмицу
воеводствую, - заключил Федька,
     - Выходит, поверили царевой грамоте? - спросил Болотников.
     - А то как же.  Грамота с печатями.  С такой подорожной меня даже
батюшка на воеводство благословил, - ухмыляясь и заполняя чарки вином,
произнес Федька.
     - А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?
     - Поначалу  хлебом  и  солью  встретили,  на  пир позвали,  лисой
крутились,  а теперь,  чую,  поохладели. Особливо пушкарский голова да
сотник Лукьян Потылицын.
     - Чего ж так?
     - Воеводство  мое  не  по  нраву.  Я ведь тут иные порядки завел.
Колодников из темниц выпустил,  батоги отмени  и,  мздоимство  пресек.
Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе
из Воеводской выгнал.  Вот и осерчали на меня лихоимцы,  готовы живьем
проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.
     - А стрельцы?
     - И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.
     - Ужель словом? - хохотнул Васюта.
     - Стрелец  - не девка,  словом не прельстишь.  Хлебное и денежное
жалованье  вперед  за  год  отвалил.  Возрадовались!  В  ножки  теперь
кланяются,  - Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. - Тут у
меня не только стрельцы.  Есть и пушкари,  и  затинщики,  и  городовые
казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.
     - А дьяк, поди, горюет, - рассмеялся Болотников.
     - Горюет  приказный,  еще  как  горюет.  Всю-де  государеву казну
опростал, быть мне в опале, хе-хе.
     - Горазд ты,  воевода.  В един миг казну размотал, - закатился от
смеха Васюта.
     - Не  свою - цареву.  Пущай народ потешится...  Ну,  а вы-то как,
други мои любые? Как по Руси побродяжили?
     - Тут  длинный  сказ,  Федор.  Кажись,  не были только у черта на
рогах, - молвил Болотников.
     - А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.

ГЛАВА 5
                                АГАТА

     К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А
потом Федька позвал парней в светлицу.
     - К девкам, други! Разговеемся!
     В светлице  девки  сидели за прялками;  увидев воеводу,  встали и
поясно поклонились.
     - Киньте прялки!  Гулять будем!  - гаркнул Берсень.  В одной руке
его кувшин, в другой - серебряная чарка.
     Девки потупились,  будто  к  полу  приросли.  Лишь  одна  из них,
статная и синеглазая,  смотрела  на  воеводу  спокойно  и  без  всякой
робости.
     Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.
     - Жалую тебя, Фекла!
     Девка вновь  поклонилась,  чарку  приняла,   но   не   пригубила,
замешкалась:  уж  больно  дело-то  диковинное,  в  кои-то  веки боярин
холопке вино подносил.
     - Пей! - прикрикнул Федька.
     Девка не ослушалась, осушила чарку и сморщилась, замахала рукой.
     - Крепко  зеленое.  Ниче...  А  ну целуй ее в уста,  Васька!  Это
вместо закуси. Целуй! - захохотал Федька.
     Васюта тут как тут.  Облапил ядреную девку,  крепко поцеловал.  А
Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.
     - Жалую, Агата!
     Но Агата чарки не приняла.
     - Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.
     - Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи.
     - Богу зарок дала,  воевода.  Не неволь и не гневайся, - с легким
поклоном молвила Агата.
     - Так и не будешь? - пьяно качнулся Федька.
     - Не буду, воевода, - тихо, но твердо сказала Агата.
     Федьке упрямство  девки  не  понравилось,  в  темных  глазах  его
полыхнул огонь.
     - Не  будешь?  Это мне-то перечить?  Кинь гордыню,  Агата,  силом
заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!
     Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная;
большие синие глаза были холодны.  Тяжелая русая коса легла на высокую
грудь.
     "Будто Василиса моя", - невольно подумалось Ивану.
     - Чего ж ты, друже? - подтолкнул Федька.
     - Оставь ее, воевода. Зачем же силком?
     Агата благодарно   глянула   на  Болотникова,  но  к  ней  тотчас
подскочил Васюта, полез целоваться.
     - Приголублю тебя, молодушка.
     Иван оттолкнул Шестака  от  девки,  но  тот  опять  полез.  Тогда
почему-то обозлился Федька.
     - Прочь! Убью, Васька!
     Отшвырнул Шестака  к  стене,  опустил  тяжелую  руку  на турецкий
пистоль.
     - Порешу за Агату... То лада моя. Крепко запомни. Васька.
     - Ошалел,  воевода,  -  потирая  ушибленный  затылок,   незлобиво
вымолвил Васюта.  - Твоя так твоя.  Для меня ж и Феклуша в утеху.  Так
ли, любушка?
     Подошел к девке,  ущипнул за крутой зад.  Фекла хихикнула, игриво
блеснула влажными глазами.
     - Грешно, батюшка.
     - Без греха  веку  не  изживешь,  без  стыда  рожи  не  износишь,
Феклушка.  Где грех, там и сладость, - вывернул Васюта и потянул девку
в темные сени.
     Болотников молчаливо   пошатывался   возле  прялки;  голова  была
тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.
     - Прилягу я, воевода.
     - Почивай, Иван... Палашка! Проводи молодого князя в покои.
     - Провожу,  батюшка-воевода,  -  охотно  кивнула  девка и шагнула
следом за Болотниковым.
     Федька тяжело   плюхнулся   на  лавку,  повел  мутными  очами  по
светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.
     - И  вы  почивайте.  Ступайте  в  подклет...  А  ты побудь здесь,
Агатушка, побудь, голубица.
     Девки вышли,  и  в  светлице  стало тихо.  Слышалась лишь веселая
возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.
     Берсень поднял хмельную голову.  Агата, опустив руки, стояла, все
так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.
     Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.
     - Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?
     - Не ведаю, воевода.
     - Аль что худое тебе содеял?
     - Нет,  воевода.  До  самой смерти за тебя буду молиться,  что от
злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.
     - Мыкать,   Агатушка.  Надругались  бы  над  тобой  поганые,  ох,
надругались.  Вон ты какая ладная...  Хочешь,  златом,  серебром  тебя
одарю?
     - Ничего мне не надобно,  воевода,  - с грустью молвила Агата.  -
Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.
     - К матушке ли? - насупился Федька. - А, может, к суженому? Не он
ли тебе сердце иссушил?
     - Нет у  меня  суженого,  воевода.  По  матушке  соскучилась,  по
подружкам веселым да игрищам.  Тут же скучно у тебя,  воевода. Кручина
меня гнет. Отпусти!
     - Кручина  гнет?  -  поднялся  с  лавки Федька.  - Да я тебя враз
развеселю!  Девок-песенниц   соберу,   скоморохов   кликну.   Прикажи,
Агатушка!
     - Мне ли,  крестьянской девке,  боярину приказывать, - улыбнулась
краешками губ Агата.
     - Боярину?  Да кой я  боярин,  -  рассмеялся  Федька,  но  тотчас
опомнился,  согнал ухмылку с лица. - Воевода я, Агата. Над крепостью и
ратниками государем поставлен.
     Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.
     - Аль не мил я тебе, лебедушка?
     Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны.
     - Сильный ты и отважный.  Зрела,  как басурман мечом разил. А вот
каков ты душой - не ведаю.
     - А ты полюби и поведаешь.  Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в
крепости  мною  доволен.  Жалую я простолюдина,  а приказных мздоимцев
кнутом потчую. Аль не слышала?
     - Наслышана,  батюшка.  Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе
льнет.
     - Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби,
согрей душу мою.
     Федька прижался к Агате,  поцеловал в губы.  Но та но ответила на
ласку, отстранилась, встала под божницу.
     - Не надо, воевода. Богом тебя прошу!
     Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы.

     ...Перед святой Троицей мать послала  Агату  в  соседнюю  деревню
Якимовку.
     - Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.
     - Добегу, матушка, покличу.
     До Якимовки версты  три.  Дорога  тянулась  боярской  пашней,  по
которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.
     В Якимовке Агата бывала часто:  там жила ее родная тетка.  Были в
деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное
дето.
     Вечером девки и парни собрались на околице;  качались на качелях,
вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные
гортанные  выкрики.  Парни  и девки примолкли,  повернулись к зеленому
перелеску.
     - Татары! - испуганно ахнула Агата.
     До Якимовки рукой  подать,  однако  добежать  не  успели:  татары
молнией  неслись  на резвых длинногривых конях.  Настигли у самых изб.
Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми
кривыми саблями. Девок же повязали ремнями.
     С ветхой деревянной  колокольни  ударили  в  набат.  С  вилами  и
топорами  выскочили мужики из изб,  отчаянно преградили путь ордынцам.
Но схватка  была  короткой:  уж  слишком  много  татар  навалилось  на
деревню.  Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые
старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы.
     Деревню разграбили,  спалили,  а  девок  повели  в далекий полон.
Агата,  привязанная арканом к седлу,  брела подле низкорослой лохматой
лошади и горько думала:
     "Беда-то какая,  господи!  Даже малых не пожалели. Жестокие люди!
Ох,  не зря ж говорят:  нет злей и свирепей степного ордынца".  Вот он
сидит на лошади.  Желтолицый,  узкоглазый,  с длинной жильной плетью в
руке.  Хищно,  скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в
лисьей шапке:
     - Якши, девка. Якши!
     Тот кивает и что-то долго говорит,  издавая резкие  звуки.  Потом
спрыгивает с лошади и подходит к Агате. Губы слюнявые, глаза быстрые и
похотливые.
     - Якши.
     Вскидывает за подбородок лицо Агаты,  откровенно любуясь  синевой
больших  глаз,  и  затем  тянется  жадной,  липкой  ладонью  к высокой
девичьей груди.
     - Якши, ясырка. Якши!
     Агата с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ - злобный выкрик
и  хлесткий  удар  плетью  по  спине.  Татарин  взмахивает на лошадь и
пускает  ее  легкой  рысью.  Агате  приходится  бежать,  иначе   аркан
стискивает шею,  а ордынец,  ощерив рот, все понукает и понукает коня.
Так продолжается до тех пор,  пока вконец обессиленная Агата не падает
в горький полынный бурьян.
     Несколько дней гнали полонянок  по  знойной  степи.  Потрескались
ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила
жажда.  Татары возвращались в Бахчисарай Муравским  шляхом  и  берегли
воду.  Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре
глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду.
     Ордынцы спешили  в  Бахчисарай,  там  они  получат отдых,  чистую
родниковую воду и деньги за русских полонянок.  Набив карманы золотыми
монетами,  они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь
мурза, князек или сам хан не позовет их в новый набег.
     На седьмой день,  когда ордынцы остановились на ночлег в одном из
скрытных урочищ,  из-за холмов внезапно скатились казаки в  зипунах  и
кафтанах,  с  саблями,  мечами  и  копьями  наперевес.  Натиск  их был
страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища.
     Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям.
     - Родные!.. Желанные! - заголосили девки, обнимая казаков.
     Предводителем войска был Федька Берсень.  Еще в самый разгар сечи
заприметил он рослую синеокую полонянку.  Та подхватила саблю  убитого
ордынца,  перерезала  аркан  и  той  же  саблей  зарубила  двух татар,
наседавших на Берсеня.
     - Ай да девка,  ай да молодица! Так их, дьяволов! - весело кричал
Федька, сокрушая очередного татарина.
     Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный,
спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате.
     - Люба ты мне!
     Прижал к груди и крепко расцеловал.  Агата  потупилась.  Один  из
казаков подтолкнул ее локтем.
     - То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся.
     Агата поклонилась,  отвесили  поклон  и остальные девки.  Воевода
довольно рассмеялся.
     - Что,  натерпелись  страху?  Теперь  не  бойтесь.  На засеку вас
заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет
с богом.
     Вскоре прибыли  в  засечную  крепость.  Федька  пригнал  в  город
огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:
     - С конями и с мясом будем, служилые!
     Воеводу и  войско  торжественно  встретили  оставшиеся  в  городе
стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали:
     - Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу!
     Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из
воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили
да воеводу похваливали:
     - Добр и отважен Тимофей Егорыч.
     Якимовские девки надумали остаться в городе.  Да  и  что  делать?
Деревня разорена,  родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на
родной сторонушке один лишь черный  пепел  от  сгоревших  изб.  А  тут
веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.
     Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее
глазами была Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.
     - Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.
     - Осталась бы, - уговаривали девки. - В крепости нас приветили. И
воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.
     - Нет, подруженьки. Уйду я, - твердо решила Агата.
     Собрала узело