валил дым.  Невольник сидел  возле  очага  и  варил  в  медном  казане
баранину.  В шатре воняло кожами,  засаленной одеждой, дымом и варевом
из котла.
     Вокруг кибитки,  несколькими  кругами,  дымили костры уставших от
осады воинов.  Смуглые лица их были хмуры;  не слышалось  воинственных
возгласов и победных песен;  ордынцы молчали.  Одни перевязывали раны,
латали бычьей кожей щиты и панцири,  другие точили  терпугами  стрелы,
сабли  и  наконечники  копий,  третьи  варили в котлах салму и жареное
просо,  либо  же  доедали  остатки  сушеного  мяса,  запивая  кобыльим
молоком...
     Раб насторожился:  возле кибитки послышались почтительные  голоса
нукеров,   приветствовавших   темника   Давлета.  Тот  рывком  откинул
войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы,
низко поклонился.
     Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой,  напился; с голодным
блеском  в  глазах  взглянул на казан.  Он был молод,  здоров и всегда
по-волчьи накидывался на мясо.  Таким помнил  себя  с  детства,  когда
из-за лакомого куска дрался с братьями.
     Отец его,  грузный крутоплечий сотник Туфан,  наблюдая за  сварой
сыновей, говорил:
     - Вы - дети степей,  а в степи выживает  лишь  сильнейший.  Пейте
кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.
     Когда Давлету исполнилось три года, отец посадил его на коня.
     - Держись  зубами за гриву - и скачи!  Джигих без коня,  что орел
без степи!
     И с  того  дня  Давлет  уже  с коня не слезал.  Его манил простор
ковыльных   степей,   полных   неслыханных    богатств    и    суровой
таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие
загадочные курганы с серыми каменными истуканами.  Иногда  на  холмах,
усеянных  белыми  костями  лошадей,  виднелись длинные шесты,  обвитые
черным войлоком.
     - Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, - пояснял
отец.
     Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Давлета,
напротив, сердце его ожесточалось.
     - Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто
войдет в наше кочевье! - громко кричал Давлет.
     Туфан оценивающе  смотрел на подрастающего сына и довольно скалил
зубы:
     - Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты - наши лютые враги.
Но они сильны и храбры.
     - Я храбрее урусов!
     - Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.
     Давлет рос сильным, отважным и сметливым.
     В пятнадцать лет не было искуснее наездника в  улусе.  На  полном
скаку  он  выхватывал  из  мехового  колчана красную оперенную стрелу,
натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.
     Давлет привык к кочевой жизни и лишениям.
     Он не любил своих братьев:  те покинули кочевья и жаждали славы в
пышных ханских дворцах Бахчисарая.  Давлет же не хотел ни роскоши,  ни
власти,  ни гаремов.  Он мечтал о военных походах,  сражениях и ратных
подвигах.
     Степь стала для него родным домом.  Весной,  летом  и  осенью  он
никогда  не  спал  в  душной кибитке.  Ковыльная степь была ему мягким
ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.
     Привычно и  уютно  чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору,
когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры.  Он  выворачивал
бараний  тулуп,  прятал  от стужи,  под седло,  кусок вареной конины и
ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм  или
нового  богатого  становища.  А когда одолевал голод,  Давлет доставал
из-под седла кусок махана.  Приученный  конь  добывал  траву  копытами
из-под снега.
     В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни
в  метании  аркана,  ни  в  татарской борьбе.  Слава о молодом джигите
разнеслась по многим степным кочевьям.
     Довелось Давлету  и  обнажить саблю.  Несколько раз с двумя-тремя
сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда
и бился храбро,  вихрем врубаясь в ряды урусов.  Но все это были малые
набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.
     - Я  хочу  рубить  иноверцев  в  Москве!  - воинственно восклицал
Давлет.
     И вот орда двинулась на Русь.  Хан Казы-Гирей пошел к Оке,  а его
правая рука - мурза  Джанибек  обрушился  тремя  туменами  на  казачью
столицу.
     - Мы возьмем Раздоры и присоединимся к  хану.  Нас  ждут  меха  и
золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Джанибек.
     - Мы уничтожим Раздоры в первый же день! - горячо прокричал тогда
Давлет.
     Неожиданно умер мурза Саип,  и Давлет стал темником. Он возглавил
десятитысячное войско степняков.
     "Никто и  ничто  не  помешает  взять  мне  крепость  урусов",   -
размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.

     "Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда
находят в себе силы?" - мучительно раздумывал  темник,  поглядывая  из
кибитки на Раздоры.
     Крепость стояла черная,  обугленная, облитая смолой, искореженная
ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.
     "Жаровня!.. Проклятое место!  Аллах отвернулся  от  нас.  Нам  не
взять  эту  крепость.  Аллаху  нужна  жертва,  и принесу ее я - верный
защитник ислама,  темник Давлет!  Я пойду от Тана к Итилю  и  уничтожу
всех, кто встретится на моем пути".
     Давлет сорвал с козьего  рога  саблю,  опоясался  и  выскочил  из
кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на
подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.
     - Что тебе, темник? Какую принес новость?
     - Отпусти меня в степи, - горячо начал Давлет. - Я не хочу сидеть
сложа руки.  Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля
и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.
     Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.
     "Я бы и сам ушел в степи.  Но великий хан Казы-Гирей повелел  нам
стереть  с  лица земли казачью крепость!" - хотелось крикнуть темнику.
Но мурза сдержался:  Давлет заговорил о ясыре.  А он так  нужен!..  Не
послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном
можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег  на
Раздоры.
     Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.
     - А не ты ли,  славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость
урусов?  Не ты ли при всех хвастал,  что одним своим туменом раздавишь
Раздоры?
     - Это дьявольское место,  мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все
это  видели.  Я  не  отсиживался  в  шатре,  а сражался вместе с моими
джигитами. Я сделал все, что мог!
     - Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул Джанибек. - Но никто
не воздаст тебе и почести,  темник.  Крепость урусов как стояла, так и
стоит.  А  теперь  ты  хочешь  и  вовсе  отвернуться от Раздор.  Аллах
разгневается.
     - Аллах  жаждет мести,  мурза!  Тысячи воинов ислама пали от руки
иноверцев.  Я  испепелю  Междуречье,  захвачу  ясырь,  и  аллах  вновь
смилостивится над нами.  Отпусти,  мурза! Треть добычи станет твоей, -
настаивал Давлет.
     - Ты  скуп,  темник.  Если  я отпущу тебя в степи,  на меня падет
немилость Казы-Гирея.
     - Много ли ты хочешь, мурза?
     - Половину, мой славный Давлет.
     - Якши, мурза!
     - Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.
     В тот  же  час тумен Давлета выступил в степь.  От десяти тысяч в
тумене осталось семь.  Давлет разделил войско на три отряда. В главном
корпусе  -  коше  -  он оставил три тысячи крымчаков;  они должны были
двигаться по центру Междуречья.  Остальных же воинов темник разбил  на
два  крыла,  которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны,
взяв в кольцо все Междуречье.  Впереди коша Давлет выставил быстрых  и
ловких юртджи.  Они должны захватить "языков", указать места вражеских
становищ и предостерегать войско от неожиданных  нападений  казаков  и
засечных ратей.
     Кош и крылья  сомкнулись  через  три  дня.  Наступил  час  дележа
добычи.  Но она оказалась ничтожной:  несколько сотен лошадей, быков и
овец да сотни две женщин, детей и стариков.
     Давлет обрушился с плетью на тысячников.
     - Где добыча, ленивые ослы?!
     Тысячники отвечали:
     - Урусы покинули степи.  Они спрятались в лесах и разбежались  по
городам. Междуречье пусто.
     - Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!
     Темник направился к полонянкам.  Долго разглядывал лица урусов, а
затем приказал:
     - Джигиты, ясырки ваши!
     Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные
дети.
     - Пощадите наших младенцев! - закричали женщины.
     Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их
под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
     - Что же это,  православные?  Ужель срам терпеть?  Бей зверей!  -
выступил из толпы один из седовласых мужиков.
     - Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
     - Убить! - коротко бросил Давлет.
     Стариков уничтожили ножами и саблями.
     На пятый день тумен  Давлета  без  полона  и  добычи  вернулся  к
Раздорам.

     На правом  берегу  Оки  войско  Казы-Гирея  встретила стотысячная
русская рать.  Хан не решился на битву и  повернул  вспять.  До  самых
Валуек орду преследовала русская конница.
     Узнав о бегстве хана,  мурза Джанибек тотчас снял осаду и  спешно
отвел свои тумены в Бахчисарай.


 * Часть 3 *

БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

ГЛАВА I
                               СУЖЕНЫЙ

     Три дня и три ночи ликовали Раздоры;  давно среди казаков не было
столь великого праздника.  Допивали  запасы  горилки,  пива  и  браги,
доедали  остатки  хлеба,  сушеного  мяса и рыбы.  Веселье было буйное,
разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
     Отгуляв праздник,  раздорцы  вновь  надумали  сплавать в боярский
Воронеж. Гутарили меж собой:
     - Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
     - Грех ему не в милости Дон  держать.  Сколь  лиха  бы  натворили
ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
     - Сплаваем! Чать, продадут бояре.
     Снарядили десять стругов.
     А потом Васильев собрал круг и молвил:
     - Просьба  к  вам,  атаманы-молодцы.  Погодили  бы расходиться по
станицам.  Глянь на Раздоры.  Крепость чудом держится.  Тын пробит  до
третьего  ряда,  снесены  башни,  засыпан  ров.  Негоже нам,  казакам,
Раздоры в таком виде бросить.  Добро бы  подновить  крепость.  Поганые
могут и вернуться.
     - А пущай,  батько!  Как придут,  так и уйдут. Сабля завсегда при
нас! - задорно выкрикнул Устим Секира.
     - Сабля-то  при  нас,  а  вот  крепость  развалилась.  Не  только
разбита,  но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю,
надо.  Она нас от орды прикрыла.  Матерь родная нам Раздоры. Так ужель
дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
     И круг горячо отозвался:
     - Стоять, батько!
     - Подновим крепость!
     - Навеки стоять!
     В тот же день вооружились топорами,  сели на струги и поплыли  за
лесом.
     Ладили крепость  споро,  в  охотку:  недавние  мужики  по  топору
соскучились,  по  смоляному  запаху  срубов.  Многие  вспоминали  свои
деревеньки, избы из звонкой сосны.
     Рад был плотничьему делу и Болотников.  В селе Богородском ему не
раз доводилось стучать топором.  Приноравливался  к  пожилым  мужикам,
деревянных  дел мастерам,  что славились на всю округу.  Постиг от них
разные рубки:  в обло,  когда круглое бревно кладется чашкой вверх или
вниз;  в  крюк,  когда  рубятся брусья,  развал и пластинник,  а концы
пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
     Крепость оживала,  молодела,  поднимаясь  новыми  башнями.  Среди
плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
     - Христопродавцы,  греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь
воинства пало,  а за упокой и помолиться негде.  Негоже, православные,
забыли бога!
     Казаки, стуча топорами, посмеивались:
     - Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас
на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
     - Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
     - Вестимо:  у казака  грехов,  что  кудрей  на  баране.  Ни  один
благочинный не замолит.  Так пошто нам храм,  батюшка?  Един черт в ад
попадем, - хохотнул Устим Секира.
     - Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю
угодишь.  Примечал тебя,  немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой
не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
     - А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко,
а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
     - Любо, Секира! - заржали казаки.
     Никодим еще пуще разошелся:
     - Прокляну, антихрист!
     Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
     - Батюшка,  прости!  В чужую клеть пусти,  пособи нагрести  да  и
вынести.
     - Тьфу, еретик!
     Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
     - Греховно воинство твое,  без бога живут донцы.  Мотри, как бы и
вовсе от веры не отшатнулись.
     - Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник
на прокуднике. А храм погодя поставим.
     - Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
     - Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
     Донцы срубили  Никодиму  небольшую  избенку.  Тот   заставил   ее
иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

     Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
     Болотников лежал на охапке сена под куренем.  Глянул на Секиру  и
невольно  подумал:  "Неугомон.  Такой же мужик в селе Богородском был.
Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
     Вспоминая мужика и родное село,  улыбнулся. Да и как тут смешинке
не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

     А было то в  крещенье  господне.  В  избу  влетел  бобыль  Афоня,
хихикнул:
     - Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
     - Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
     - Ой,  уморушка!  - вновь  хихикнул  Шмоток  и,  сорвав  с  колка
овчинный полушубок,  швырнул его Иванке.  - Облачайся, парень. Айда со
мной.
     - Куда, Афоня?
     - На гумно. С тобой мне будет повадней.
     - Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
     - Седни же крещенье.  Аль забыл?  Девки ворожат, а парни озоруют.
Облачайсь!
     - А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
     - А  то  нет,  - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул
щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
     Вышли из  избы,  но  только зашагали вдоль села,  как Афоня вдруг
остановился,  хохотнул и шустро повернул вспять ко двору.  Вернулся  с
широкой деревянной лопатой.
     - А это зачем?
     - После поведаю. Поспешай, Иванушка.
     Село утонуло в сугробах.  Надвигалась ночь, было покойно вокруг и
морозно,  в  черном  небе  ярко мерцали звезды.  Афоня почему-то повел
Иванку на овин старца Акимыча,  самого усердного богомольца  на  селе.
Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
     ...После обедни в  храме  Покрова  жена  послала  Афоню  к  бабке
Лукерье.
     - Занедужила чевой-то,  Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. -
Добеги  до  Лукерьи.  Авось  травки иль настою пользительного пришлет.
Спинушку разломило.
     Афоня вздохнул:  идти  к  ведунье ему не хотелось.  Жила бабка на
отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
     - Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
     - Грела, Афонюшка, не легчает.
     - Ну тады само пройдет.
     - Экой ты лежень,  Афонюшка.  Ить мочи нет.  Сходи, государь мой,
Христом-богом прошу!
     - Ну,  коли богом,  - вновь вздохнул "государь" и  одел  на  себя
драную шубейку.
     По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные,
злые, так и лезут под ноги.
     Вошел в Лукерьину избу.  Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает
у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
     - Жива ли, старая?
     Никто не  отозвался.  Уж не почивает ли ведунья?  Спросил громче,
вновь  молчание.  Пошарил  рукой  на  печи,  но  нащупал  лишь   груду
лохмотьев.
     "Никак, убрела куда-то",  - решил Афоня и пошел из  избы.  Открыл
разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и
тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
     - Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
     "Девки!.. К Лукерье ворожить",  - пронеслось в голове Афони, и по
лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
     Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
     - В  поре  мы,  матушка  Лукерья,  -  бойко начала одна из девок,
дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов
мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
     "Приказчиковы девки,  -  смекнул  Афоня.  -  То  Меланья,   чисто
кобылица, уж куды в поре".
     - Так,  так,  девоньки,  - закивала Лукерья.  - О молодцах затуга
ваша.
     Девки зарделись, очи потупили.
     - Скушно нам,  постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть
бы какой молодец вызволил.
     "А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
     - В затуге живем,  матушка Лукерья.  Осьмнадцатый годок, а жениха
все нетути. Каково?
     "Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
     - Добро, девоньки, поворожу вам.
     Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку,
бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
     - Ступайте ко мне,  девоньки.  Опускайте в чашу косы... Да не все
разом, а по одной.
     Первой опустила косу Меланья.
     - Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
     - Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая
девка.
     - В поре,  дева,  в поре,  - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А
топерича Аглаха ступай.
     И Аглахе,   и   Анфиске   наворожила   бабка    женихов.    Девки
возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
     - А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.
     - На овин надо идти, девоньки.
     - Пошто, матушка Лукерья?
     - К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту
пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
     - Страшно к нечистому,  матушка,  - закрестились девки. - Он хуже
домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
     - Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы
ему хлебушка да меду принесите.
     - А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
     - Молчком,  девоньки.  Как в овин придете, то сарафаны подымите и
опускайтесь  на  садило.  Гуменник-то в яме ждет.  Коль шершавой рукой
погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить
за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
     - А как нам этот овин сыскать?  Ужель во всяком нечистый сидит? -
вопросила Меланья.
     - Не  во  всяком,  девонька.  Они  добрых  хозяев  выбирают,  кои
благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда
гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
     Девки накинули  кожушки  и  выбежали из избы.  Лукерья собрала со
стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
     - Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...
     Афоня взопрел,  пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку.  Да
тут еще тараканы в рот лезут.
     Кубарем свалился на пол.  Лукерья в страхе выпучила глаза:  подле
дверей  поднималось  что-то черное и лохматое.  С криком повалилась на
лавку, заикаясь, забормотала:
     - Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
     "Нечистый" метнулся к двери,  протопал по сеням  и  вывалился  на
улицу.  Лукерья долго не могла прийти в себя,  сердце захолонуло, язык
отнялся.  А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне.  Влетел в
свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
     - Ты че,  Афонюшка?..  Что  тя  разобрало?  -  заморгала  глазами
Агафья.
     А Шмоток все заливался,  поджимая руками отощалый  живот,  дрыгал
лаптями по земляному полу.  Агафья переполошилась:  уж не спятил ли ее
муженек? Пристукнула ухватом.
     - Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
     - Травки