тырски,  с посвистом.  Лежал на спине,  широко
раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
     Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу,  глянул на киот с
тускло  мерцающей  лампадкой,   перекрестился.   Потянулся   рукой   к
изголовью,   нащупал   кушак.   Федотка   не   шелохнулся.  Евстигней,
придерживая овчину,  потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась,
и храп смолк.
     Замер, чувствуя,  как лоб покрывается испариной. В голове недобро
мелькнуло:
     "Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".
     Нож -  за  голенищем,  нагнись,  выхвати - и нет Федотки.  Но тот
вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
     Вновь потянул.  И  вот  кушак  в руках - длинный,  увесистый.  На
цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
     "Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй,
на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".
     Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
     "Идти-то через подклет,  а мужики,  чай,  не спят.  Изоська и без
того волком зыркает".
     Стоял столбом,  скреб пятерней бороду.  Из горницы, с печи тянуло
густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
     "Варька хлебы замесила.  Завтра день воскресный.  Пирогов с луком
напечет".
     И тут его осенило - в кадушку с тестом!  Никому  и  в  голову  не
придет.
     Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара
бродила,  выпирала  наружу.  Запустил руку в пышное,  теплое,  пахучее
тесто  и  вывернул  белый,  липнущий  к  ладоням  ком.  Однако   вновь
остановила неутешная мысль:
     "Федотка утром хватится,  мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься,
в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
     Соскреб ножом тесто,  кинул в квашню,  вытер полой кафтана  руки.
Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
     "Сколь же тут? Поди, много".
     Не утерпел,   чиркнул  ножом.  На  колени  посыпались  серебряные
монеты.  Чиркнул другой раз,  а затем  вспорол  и  весь  кушак.  Глаза
лихорадочно заблестели.
     "Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
     Голова туманилась,  без  вина  хмелела,  в груди росла,  ширилась
буйная радость.
     "Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку
на Москве поставлю,  торговать  начну.  А  там  и  до  гостиной  сотни
недолго..."   (Гостиная   сотня  -  наиболее  привилегированная  часть
русского купечества.)
     С улицы   вдруг   послышались   шумные   голоса,   кто-то  гулко,
по-разбойному забухал в калитку.
     - Открывай, хозяин!
     - Будет спать-ночевать!
     - Впущай, да живо!
     В страхе перекрестился, заметался по чулану.
     "Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
     - Впущай, хозяин! Ворота сымем!
     Раздумывать было некогда.  Сгреб деньги в опару,  кушак запихал в
ларь с мукой  и  поспешил  вниз.  Навстречу,  по  лесенке,  поднимался
встревоженный Гаврила.
     - Чуешь, Евстигней Саввич?
     - Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
     - Поднялись мужики.
     Впятером вывалились  из  подклета.  За воротами горланила толпа -
буйная, дерзкая, неотступная.
     - Навались, ребятушки! Неча ждать.
     Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил
тихо:
     - Что делать будем,  мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят.
(Живот - имущество, богатство.)
     Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
     - Огнем встречу.
     Но Изоська перехватил его руку,
     - Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
     Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на
дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
     - Кто будете, милочки?.. Я щас.
     - А-а, проснулось, красно солнышко.
     - Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
     Евстигней шагнул еще ближе.
     - Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
     - Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
     На какой-то миг все смолкло,  но затем дружно  загудели  дудки  и
волынки,  загремели тулумбасы.  И вновь наступила тишина.  (Тулумбас -
старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.)
     - А  лиха  не  будете  чинить?  -  вновь   недоверчиво   вопросил
Евстигней.
     - Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
     - Щас, милочки, щас, родимые.
     Откинул засов,  и тотчас перед ним  вздыбился,  рявкнув,  матерый
медведь.   Евстигней   ошалело  попятился.  "Помилуйте,  крещеные!"  -
хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
     - Да  ты  не пужайся,  хозяин.  Он у меня смирный,  - прогудел из
калитки могутный детина.
     Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила
в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
     - Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
     Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
     - Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
     В подклете опасливо глянул на  зверя;  тот  топтался  в  углу.  У
медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью,
которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
     Скоморохи кидали   сырую   одежду   на  лавки,  весело  гомонили,
обрадовавшись теплу.
     - Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
     - С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
     - Поищи,  хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том
спасибо.
     - Бесхлебица ныне. Голодую.
     Вожак повернулся к ватаге.
     - Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь
ли, сирому?
     - Помочь, помочь, Сергуня!
     - А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
     К Евстигнею  подскочил  Гаврила,  пистоль выхватил.  Но Евстигней
дернул его за рукав, поспешно закричал:
     - Стойте,  стойте,  милочки!..  Пошто разбоем?  Чай, не басурмане
какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
     - Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
     Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
     - Помогай, милок.
     - А Варька? Подымусь, кликну.
     - Не,  пущай носа не кажет.  Ох,  разорят меня,  нечестивцы.  Эку
ораву накормить надо.
     Вздохнул скорбно,   однако  и  снеди  принес,  и  медку  бражного
поставил.
     "Хоть бы  так  обошлось.  Народ  лихой.  В соседней вотчине,  чу,
боярские хоромы порушили,  животы пограбили, а боярина дегтем вымазали
- да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
     Слушал, поддакивал,  ходил  со  смирением.  Раза  два  поднимался
наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
     "Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
     Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив
подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
     - В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок
проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
     - Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня
широко зевнул и повалился на лавку,  Сыто, размеренно молвил: - Толкни
на зорьке.
     Евстигней вышел из горницы и столкнулся в  дверях  с  Федоткиными
мужиками.
     - А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
     Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
     - Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
     Мужики согласно  мотнули  бородами:  и Федотка рядом,  и хозяин с
ними.
     Евстигней поднялся,  когда  загуляла  заря  и  робкий свет пробил
сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
     "Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
     Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
     - Чару бы, хозяин.
     - Налью, милок, налью.
     Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать
ватагу.
     - Вставай, веселые. В путь!
     Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
     - Прощевай,  хозяин.  Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не
поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
     - С богом, с богом, милочки.
     Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
     - С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
     - Ведаю.  Вечор  спьяну-то  проболтались.  Боярские  хоромы,  чу,
разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг
гостевать.  (Губной  староста  -  начальник  Губной   избы,   ведавший
уголовными делами в своем округе - губе.)
     - Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
     Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого  двора.  Тот
сновал по горнице и сыпал проклятия:
     - Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
     Было уже утро,  и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел
на лавку и с минуту,  кряхтя и покачиваясь,  тупо глядел в пол.  Потом
поднял кудлатую башку на Евстигнея.
     - Че орешь?.. Тащи квасу.
     Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
     - Ой,  беда,  милок,  ой,  напасть  на  мою   голову!   Кафтан-то
новехонький, суконный. Намедни справил.
     Помятое, опухшее лицо Федотки  все  еще  досыпало,  мутные  глаза
безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
     - Квасу, грю, тащи.
     - Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
     - Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
     - Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да
ишо сапоги прихватил.  Вишь,  в лаптях остался.  Я-то в сенях с твоими
мужиками лег.  Проснулся,  а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел.
У-у, лиходей!
     - Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
     Мужики появились в дверях.
     - Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
     - Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
     - Были,  Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их
тут улегся, - пояснил Изоська.
     Федотка сунул руку под изголовье.
     - Кушак... Где кушак? - заорал он.
     Мужики молчали.  Федотка заметался по горнице, лицо его побелело,
борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
     - Где кушак? Куды кушак подевался?
     С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
     - Ты что?..  Ты что,  милок?  Аль не слышал?  Скоморох ночевал...
Отчепись!
     Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
     - Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
     - А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор
не порушили.  Слава богу,  что так обошлось.  У соседей,  чу,  боярина
побили и хоромы пожгли.
     Федотка убито  повел  глазами  по  горнице.  Понурый  взгляд  его
остановился на мужиках.
     - А вы куды  глядели?  Это  так-то  вы  меня  блюли?  Ну  погоди,
сведаете кнута!
     - Что серчаешь,  Федот Назарыч?  Мы-то тебя упреждали - не ходи в
горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
     - Молчи,  раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был,
а вы трезвы сидели. Запорю!
     - Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак
справишь.  У  меня  вон  кафтан  унесли.  Нешто  теперь  убиваться?  -
попытался утихомирить Федотку Евстигней.
     - Да что твой кафтан?  Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А
вы че рты разинули? Запрягайте коня!
     Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава,
начал облачаться в сермягу.
     - Куды ватага сошла?
     - К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
     - Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу,
никуды не денутся. Догоню татей!
     - Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
     - Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной
сотни. Даст!

ГЛАВА 5
                                ВАСЮТА

     Ночь. Лес гудит,  сыплет дождем и хвоей;  колючие  лапы  и  сучья
цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
     Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
     - Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
     Иванка устало привалился к  ели;  его  знобило,  в  глазах  плыли
огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка
слабо отмахнулся.
     - Не надо. Зазябнешь.
     - Одевай,  знай.  Худо тебе,  паря.  Сколь в воде  простоял,  вот
лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
     Мужик нырнул в чащу.  Его долго не было,  но вот  он  появился  с
охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
     Когда костер разорвал тьму,  Иванка впервые увидел его лицо.  Оно
было  молодо и румяно,  с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми
глазами.  Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты,  заправленные в
сапоги, на голове - суконный колпак.
     - Как звать, друже?
     - Васютой.   Васюта  Шестак  я,  из  патриаршего  села  Угожи,  -
словоохотливо промолвил парень.
     - Это от вас на Москву рыбу возят?
     - Ишь ты,  - улыбнулся Васюта.  - Наслышан?  От нас,  от нас.  На
озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к
огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
     Васюта поднял с земли котомку,  развязал и протянул Иванке добрый
кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
     - На, пожуй.
     Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и
принялся  за  горбушку.  А  Васюта  вновь  нырнул во тьму и вернулся с
пучком ивняка.
     - Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
     Подкинул валежнику.  Болотникова  обдало  клубами  дыма;  но  вот
лапник затрещал,  пламя взметнулось ввысь,  посыпались искры,  и едкое
облако пропало, растворилось.
     - Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
     - Из ямы-то?  Поглянулся ты мне,  вот и вызволил,  -  простодушно
ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
     Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки,  и на душе его
потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
     - Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
     - Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
     - Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
     - А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
     - Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
     - Вот  и  ладно,  - повеселел Васюта.  - Теперь и вовсе нам будет
повадней,  - однако ивняк оставил у  себя.  -  Квелый  ты  еще,  лежи.
Лихоманку разом не выгонишь.
     Дождь утихал,  а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по
темным вершинам.
     Васюта споро  плел  лапти   и   чуть   слышно   напевал.   Иванка
прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
     - О чем ты?
     - О чем?  - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела.
Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
     Васюта пел,   а   Иванке   вдруг  вспомнилась  Василиса:  добрая,
ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
     Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору
она когда-то голубила его,  крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка,
милый... Как я ждала тебя".
     "Теперь будем  вместе,  Василиса.  Завтра  заберу  тебя  в  село.
Свадьбу сыграем".
     Ликовал, полнился счастьем,  благодарил  судьбу,  подарившую  ему
суженую.  В  Богородское  возвращался  веселый  и радостный.  А в селе
поджидала беда...
     Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
     - Звезды проглянулись,  погодью  конец.  Утро  с  солнцем  будет,
благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
     - Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
     - Э-э,  тут  долгий сказ.  Знать,  так богу было угодно.  Но коль
пытаешь,  поведаю.  Чего мне тебя таиться?  Чую,  нам с тобой, Иванка,
одно   сопутье   торить.  А  ты  лежи,  глядишь,  и  соснешь  под  мою
бывальщину...

     Мужики на челнах раскидывали невод,  а парни на берегу озоровали:
кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
     - Невод тяни-и-и!
     Парни кинулись к озеру,  ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу
из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
     - Старцы кличут.
     - Пошто?
     - О том не ведаю. Идем, парень.
     Старцы дожидались в избе  тиуна;  сидели  на  лавках  -  дряхлые,
согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
     - Звали, отцы?
     Один из  старцев,  самый  древний,  с белой,  как снег,  бородой,
опершись на посох, молвил:
     - Духовный  отец  наш  Паисий  помре,  осиротил  Угожи,  ушел  ко
господу.  Неможно  приходу  без  попа.  Кому  ныне  о  душе  скорбящей
поведать, кому справлять в храме требы?
     - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
     Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг
к Васюте.
     - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
     Васюта опешил, попятился к двери.
     - Да вы что?!  Какой из меня пастырь?..  Не, я к озеру. Мне невод
тянуть.
     Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
     - Погодь,  Васютка.  Мекай,  что старцы сказывают.  Храму батюшка
надобен.
     - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
     - Угомонись.  Выслушай меня,  чадо,  - Арефий возложил трясущуюся
руку на плечо Васюты.  - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен,
один  на  все Угожи грамоте горазд.  Богу ты будешь угоден,  и владыка
святейший благословит тебя на приход.  Ступай к нему  и  возвернись  в
сане духовном. (В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где
бы готовились священники не существовало.  Обычно, по смерти попа, мир
снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы
читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин,
"благословлялся на приход".)
     - Нет, отцы, не пойду!
     Арефий повернулся к тиуну.
     - Скликай мир, Истома.
     И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
     Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны
с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
     - Скопом-то  повадней.  Чу,  Багрей  шалит  по  дороге.  Зверь  -
ватаман,  - гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный
бор.
     - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика
Васюта.  Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит
его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?
     "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"
     На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
     "Нету иного!   Не   пошлешь   малоумка.   Бессребренник,    ликом
благообразен. Пущай несет в мир божье слово".
     Много кричали.  Мужики согласились.  Одни лишь парни были против,
шапки оземь:
     "Куды ему в батюшки?!  Нельзя Васюту до храма,  молод.  Барабошка
он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"
     Но старцы их словам не вняли.
     "Веселье не грех, остепенится".
     Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
     "И что  это  за  радость  -  на  девок  не погляди,  с парнями не
поозоруй. Докука!"
     Чем дальше  от  Ростова,  тем  глуше  и  сумрачнее тянулись леса.
Возницы сидели хмурые,  настороженные,  зорко вглядываясь  в  пугающую
темень бора.  Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая.
У Багрея ватага  немалая,  не  успеешь  и  глазом  моргнуть,  как  под
разбойный  кистень  угодишь.  Хуже нет на Москву ехать,  кругом смута,
шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.)
     - Помоги,  осподи!  -  истово крестился возница и тихо ворчал.  -
Худо живем,  паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину
разогнуть неколи.  Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в
железа посадит.
     Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал.  Чуть повеселел, когда
лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
     - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет
на постой. К мужикам пойдем кормиться.
     В деревеньке  тихо,  уныло.  Утонули в бурьяне курные избенки под
соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
     - Экое  безлюдье,  -  хмыкнул  возница.  -  Куда народ подевался?
Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
     Обозники распрягли  лошадей  и  пошли  по  избами.  Но всюду было
пусто,  лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот
стоял пред вратами на коленях и о чем-