оторопело заморгал глазами.  Двадцать лет прожил,  но такого  дива  не
видел.  Князь,  будто  смерд,  таскает  кули  с житом!  Стоял,  хлопал
глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал
проворно носить тяжеленные ноши.
     - Веселей, молодцы!
     К Сеньке  шагнул  ближний княжий холоп Якушка,  слегка треснул по
загривку.
     - Че рот разинул? Бери куль!
     Якушка к причудам князя давно  привык:  не  было,  пожалуй,  дня,
чтобы  Андрей  Андреевич  силушкой  своей не потешился.  То с медведем
бороться начнет,  то топором  с  дубовыми  чурбаками  поиграет,  а  то
выберется  за  Москву  в  луга да и за косу возьмется.  Любит почудить
князь.
     Телятевский, перетаскав  с  десяток кулей,  прошелся вдоль ларей,
поглядывая,  как холопы ссыпают ржицу.  Взял горсть зерен  на  ладонь.
Доброе жито,  чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела
Русь  мужицкой  нивой.  Вотчины  запустели,  страдники,  почитай,  все
разбежались.  Остались  в  деревеньке  убогие старцы.  Тяжкие времена,
худые.  Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках
выхода Борис Годунов.
     Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и
торговлей,  обходя  стороной  беду.  Князь  Василий  Масальский как-то
высказался:
     - Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я
с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
     Телятевский негромко рассмеялся.
     - Не слушал моих советов,  Василий Федорович.  Вспомни-ка,  как я
тебе говаривал:  поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать.
Так нет,  заупрямился,  посохом стучал: "Князью честь рушишь! В кои-то
веки князья за аршин брались.  Срам!" Вот теперь и расхлебывай. Мужики
в бега подались - ни хлеба,  ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и
за ум браться.  Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не
пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
     Нет, не  зря  он  все  годы  запасал  хлеб и выгодно продавал его
северным монастырям да иноземным купцам.  Вот и этот хлеб в ларях пора
втридорога сбыть.
     После полуденной трапезы,  когда вся Москва  по  древнему  обычаю
валилась  спать,  князь  Телятевский  приказал  позвать  к  нему купца
Пронькина.
     Вошел в покои Евстигней Саввич степенно.  Оставил посох у дверей,
разгладил бороду, перекрестился на кивот.
     - Как съездил, Евстигней?
     - Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
     - Хвалю. Порадел на славу, - оживился Телятевский. В Холмогоры он
отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста
рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но
того не проверишь.  Один бог ведает,  какой  барыш  положил  Евстигней
Пронькин в свою мошну.
     - Отдохнул ли, Евстигней?
     - Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
     - По лавкам ходить не надо.  Пусть приказчик твой бегает. А ты ж,
Евстигней, снаряжайся в новый путь.
     - Я готов, батюшка. Велико ли дело?
     - Велико,  Евстигней.  Повезешь  хлеб в Царицын.  Много повезешь.
Двадцать тыщ пудов.
     Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
     - Как бы не прогореть,  батюшка.  По  Волге  ноне  плыть  опасно,
разбой повсюду.
     - Поплывешь не один,  а с государевыми  стругами.  Повелел  Федор
Иванович  отправить  хлеб  городовым  казакам.  Охранять  насады будут
двести стрельцов.
     - Тогда пущусь смело.
     - В Царицыне сидят без хлеба.  На торгу будут рады и по рублю  за
четь взять. Разумеешь, Евстигней?
     - Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.
     - Надеюсь  на  тебя,  Евстигней.  Коль  продашь  выгодно и деньги
привезешь - быть тебе в первых купцах московских.
     - Не подведу, милостивец.

ГЛАВА 8
                          ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ

     Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая,
сияющая  в  лучах  теплого ласкового солнца,  полноводная,  раздольная
Волга.
     - Лепота-то  какая!  - ахнул Нечайка Бобыль,  сдвигая на кудлатый
затылок шапку.
     - Лепота! - поддакнули казаки.
     Левобережье золотилось   песчаными   плесами   и   отмелями,    с
бесчисленными  зелеными  островками,  над  которыми носились крикливые
чайки.  Болотников глядел на синие воды,  на заливные луга  с  тихими,
сверкающими  на солнце озерцами,  на голубые заволжские дали и думал с
каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:
     "Велика ты, Волга-матушка! Раздольна... Сесть бы сейчас в стружок
и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать - ни горя, ни
печали... Ох, велика да раздольна!"
     Долго любовались казаки матушкой Волгой,  долго не отрывали  глаз
от безбрежных заречных просторов.
     - Дошли к сестрице донской, - тепло молвил дед Гаруня. - Почитай,
лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!
     Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать не хотели. Но
тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.
     - Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.
     - А  пошто  мне пенять,  вражьи дети!  Да я любого хлопца за пояс
заткну.  И глаз востер,  и рука крепка,  и в седле молодцом!  -  шумел
Гаруня.
     Дед и впрямь  оказался  молодцом.  Не  ведал  он  ни  устали,  ни
кручины,  даже  в  сечи  ходил.  Но  в  битвах его оберегали пуще отца
родного, заслоняя от неприятельских ударов.
     На волжской   круче   донцы  сделали  привал.  Болотников  созвал
начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.
     - Войску  нужны  струги,  - молвил Болотников.  - Где и как будем
добывать?
     Старшина призадумалась.
     - Встанем тут да караван подождем.  Самая пора купчишкам плыть, -
высказался Степан Нетяга.
     - Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан? - спросил Нагиба.
     - Ночью.   Как  пристанут  к  берегу,  так  и  возьмем.  Лишь  бы
выследить.
     - Плохо  ты  знаешь купцов,  - усмехнулся Болотников.  - Спроси у
Васюты,  что это за люди.  Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к
берегу приставали?
     - Чать,  они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга - самая
разбойная река. Вылезут ли гости на берег?
     - Вестимо,  друже,  - кивнул Болотников.  -  Купцов  врасплох  не
возьмешь.
     - Как же быть, атаман? - развел руками Нагиба.
     - Без  челнов  на  Волге,  как  без  рук.  Не вплавь же на купцов
бросаться, - сказал Нечайка.
     - А  може,  на  Саратов двинем?  - предложил Васюта.  - Там судов
завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.
     - А что,  батько, дело гутарит Васька, - одобрил Нечайка. - Ужель
не отобьем струги?
     - Можем и не отбить.
     - Так мы наскоком,  батько.  Враз стрельца одолеем!  -  загорелся
Нечайка.
     - Ишь,  какой ловкий,  - вновь усмехнулся Болотников.  -  Поедешь
пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.
     Но как казаки ни думали,  как ни гадали,  так  ни  к  чему  и  не
пришли.  Правда,  у  Болотникова  зрела  одна задумка,  но вначале ему
захотелось потолковать с дедом Гаруней.
     - Гутаришь, бывал здесь, дедко?
     - Бывал,  - степенно кивнул Гаруня,  покуривая люльку. - Мы тут с
Ермаком Тимофеевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!
     - А есть тут на берегах деревеньки?
     - В те года,  почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить,
ногаи под боком. Народ к городам жмется.
     - Тогда и вовсе худо.
     - А пошто те посельники, атаман?
     - Посельники  на  реке  без челнов не живут.  Плыли мы с Васютой,
видели. Но то было до Тетюшей.
     - Далече,  атаман, - дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого
дыма, подумал малость и молвил. - Есть песельники, хлопцы.
     Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжил:
     - И челны у них были.  Живут в лесах дремучих,  на  Скрытне-реке.
Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та
в Волгу впадает.  А  супротив,  на  правом  берегу  -  горы  да  леса.
Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.
     - В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, - фыркнул Нетяга.
     - Околесицу? - осерчал Гаруня. - Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я
хоть раз?
     - Не сбрехал, дедко.
     - Гутарь дале!
     - Гутарю,   дети...   Там,   средь   глухомани,   речонка  бежит.
Неприметная речонка.  Версты  две  по  ней  проплыть  -  и  крепостица
откроется.
     - Чья, дедко?
     - Экой ты будоражка,  Нечайка...  Крепостица та русская. Мужики в
ней от бояр укрылись.  Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но
и медведь забоится ступать.
     - Как же ты там с Ермаком очутился? - полюбопытствовал Васюта.
     - Э,  хлопец.  Ермак и не в такие края забирался.  Аль не слышал,
что он Сибирь покорил?
     - Как  не  слышать,  дедко.  О  том и стар и мал наслышан.  Велик
Ермак!
     - Велик,  хлопец.  Не  было на Дону славней казака.  Его ноне вся
Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.
     - Но ты-то как с ним очутился? - продолжал выспрашивать Васюта.
     - С Ермаком?  - дед вновь не  спеша  набил  трубку,  раскурил  от
уголька,  глубоко затянулся.  Лицо его, иссеченное сабельными шрамами,
как-то вдруг разом разгладилось и помолодело.  - Не видел я  достойнее
мужа,  дети.  То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом
могуч.  Родом он  из  станицы  Качалинской,  вспоил  да  вскормил  его
Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю
гулял,  с татарами да  ногаями  бился.  Тут  я  к  Ермаку  и  пристал,
полюбился  мне  смелый  атаман.  А  потом он на Волгу пошел.  И были с
Ермаком славные есаулы Иван  Кольцо,  Яков  Михайлов,  Никита  Пан  да
Матвей Мещеряк.  Храбрые были казаки! Никого не пужались - ни царя, ни
бояр,  ни войска басурманского.  На Волге-то лихо погуляли.  Зорили не
токмо  заморских  послов  да  купчишек,  но  струги  государевы.  Царь
прогневался,  воевод из Москвы послал,  а Ермак - не будь  плох  -  на
Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками...
Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.
     Бывалому казаку протянули несколько баклажек.
     - Благодарствую, дети, - дед отпил немного, пожевал кусок вяленой
баранины и надолго замолчал.
     - А что ж дале, дедко?
     - Дале?  - протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг
малость смутился. - А дале ничего веселого, дети... Промашка вышла.
     - С Ермаком?
     - Кабы с Ермаком,  - вздохнул дед и улегся на траву,  свернувшись
калачом. - Сосну я, дети.
     Казаки переглянулись:  что-то  в  поведении  деда  показалось  им
странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.
     - Ты че темнишь,  дедко?  Коль зачал  сказ,  так  договаривай,  -
подтолкнул старика Васюта.
     - Сосну я,  дети.  Потом доскажу,  - позевывая,  молвил Гаруня  и
смежил очи.
     - Э,  нет,  дедко, у казаков так не водится, - принялся тормошить
старика Нечайка. - А ну, подымайся!
     Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.
     - Досказывай, дед!
     - Досказывай! - повелели казаки.
     - Отпусти, вражий сын... Доскажу, - не посмел ослушаться Гаруня и
вновь повел свой рассказ.  - Прибыли мы  с  Ермаком  на  Скрытню-реку.
Атаман  надумал с московскими воеводами разминуться.  Те вниз по Волге
пошли,  а мы на Скрытню свернули.  Атаман о  той  реке  и  ране  знал.
Воеводы  нас  токмо  и  видели.  Плывем по Скрытне,  а глухомань округ
такая,  что на душе тошно.  Берега высокие, лес подымается до небес, а
солнце будто в чувал укутали - темь средь бела дня.  Лешачьи места!  А
Ермак сидит да посмеивается.
     "Чего носы  повесили,  атаманы-молодцы?  Несвычно  после  степей?
Привыкайте. Придет час - и не в такой дремуч край заберемся..."
     А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:
     "С тобой куда хошь, батька!"
     Проплыли версты   две,   глянь   -  берега  пониже  пошли  и  лес
пораздвинулся.  А вскоре  село  увидели.  Мужики  на  берег  высыпали.
Оружные.  С  мечами,  деревянными  щитами  да рогатинами.  Народ стоит
крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:
     "Не пужайтесь,  люди  добрые!  Пришли  к  вам с миром.  Кто такие
будете?"
     "Русские мы. Здесь наша земля", - мужики отвечают.
     "А давно ли она ваша?" - Ермак пытает.
     "Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они
сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил".
     "Выходит, беглые?"
     Мужики помалкивают,  и по всему видно,  нас опасаются.  Откуда им
знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:
     "Не таитесь,  православные,  худа вам не  сделаем.  Казаки  мы  с
вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем".
     Мужики, кажись,  чуть подобрели:  на берег нас пустили.  А  когда
Ермак им хлеба десяток кулей отвалил,  те и вовсе повеселели.  "В избы
нас повели,  за столы усадили.  Угодил я  в  избу  к  мужику  Дорофею.
Степенный такой,  благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него
добротная,  на подклете,  с сенцами,  присенками да чуланами. В избе с
десяток  казаков  разместились.  Была у Дорофея и светелка,  а в ней -
пять девок,  одна другой  краше.  Смачные,  дородные,  лицом  румяные.
Малина-девки!
     Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше
входя в интерес, заухмылялись:
     - Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!
     Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.
     - Никак любо о девках-то, хлопцы?
     - Любо, дедко. Гутарь!
     - Пожили мы денек,  и тут зачал я примечать, что девки на казаков
заглядываются.  Дело-то  молодое,  в самой поре.  Ну и у меня,  прости
господи,  кровь  заиграла.  Годков  мне  в  ту  пору  едва  за   сорок
перевалило.  Бравый детина!  Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не
разговеюсь.  Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку.  А той в  утеху,
так  и  льнет,  бедовая.  И  разговелся  бы,  да хозяин наш,  Дорофей,
баловство заприметил.  Девок в светелку загнал и на засов.  А  нам  же
молвил;
     "Вы бы,  ребятушки,  не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха
не допущу!"
     Сердито так молвил,  посохом затряс,  а нас распалило, хоть искру
высекай.  Девок,  почитай,  год не тискали.  Греха на душу не возьмем,
гутарим,  а сами на  светелку  зыркаем.  Повечеряли  у  Дорофея  да  и
разбрелись.  А  бес  знай  щекочет,  покою не дает.  Слышим,  хозяин к
светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел
к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.
     "Не спишь, Гаруня?"
     "Не сплю, до сна ли тут".
     "Вот и меня сон не берет. Айда к девкам".
     "Легко сказать, девки-то на замке".
     "А что нам замок, коль мочи нет. Айда!"
     Ну и пошли.  Подкрались тихонько,  прислушались,  А девки тоже не
спят,  шушукаются.  Содруг мой постоял,  постоял - и саблю под  замок.
Помаленьку  выдирать  зачал да саблю сломал.  Однако ж не отступается,
обломком ворочает.  И выдрал запор.  К  девкам  вошли.  Не  пужайтесь,
гутарим,  это  мы,  постояльцы.  А  девки и пужаться не думали,  знай,
посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан.
Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам
пожаловали.  Ох  и  сладкая  же  мне  попалась!  Кажись,  век  так  не
миловался...  Наутро  обе  наши красавы в светлицу шмыгнули.  Моя ж на
прощанье упредила: "Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи".
     Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась.
Ох,  ядрена!  Запор-то мы кое-как на место приладили,  но  Дорофея  не
проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков
волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И
дождался-таки.  Дарьюшка  моя  с  мятой и суслом в погребок слезла.  Я
башкой повертел - хозяина не видно - и шасть  за  девкой.  Вот  тут-то
промашка и вышла, хлопцы.
     - Аль ночью-то всю силу потерял? - гоготнули казаки.
     - Это  я-то?  -  горделиво  повел  плечами  Гаруня.  -  Ишо  пуще
лебедушку свою ублажал.  Тут иное,  дети.  Ермак в тот же день надумал
сняться.  Созвал казаков,  с мужиками распрощался - и на струги.  А я,
того не ведая, все с девкой милуюсь. Сколь время прошло, не упомню. Но
вот  вдоволь  натешился и наверх полез.  Толкаю крышку - не поддается.
Ну,  мекаю,  это Дорофей меня запер.  Заорал, кулаками забухал. Слышу,
хозяин голос подал:  "Посиди,  посиди,  милок.  Ноне те не к спеху". -
"Выпущай, вражий сын!" - "И не подумаю, милок. Сидеть те до позаутра".
     Сказал так и убрел.  И тут припомнил я, что казаки должны вот-вот
сняться,  Ишо пуще кулаками загрохал,  но Дорофея будто черти  унесли.
Сколь потом в погребе просидел - один бог ведает.
     - Чать, замерз! - прервав деда, подмигнул казакам Васюта.
     - Это с девкой-то? - браво крутнул седой ус Гаруня.
     Казаки громко  рассмеялись,  любуясь  дедом,  а  тот,   посасывая
люльку, продолжал:
     - Дорофея долго не было,  потом  заявился,  по  крышке  застучал:
"Сидишь,  презорник?" - "Сижу,  вражий сын.  Выпущай!" - "Выпущу, коль
волю мою сполнишь". - "И не подумаю. Надо мной лишь один атаман волен.
Выпущай,  старый хрыч!" - "А ты не больно хорохорься. Сумел согрешить,
сумей перед богом ответить".  - "Перед  батькой  отвечу.  Позови  сюда
атамана!"  -  "Атаман  твой давно уплыл".  - "Как уплыл?!  Да я тебя в
куски порублю, вражий сын!" - "Уж больно ты куражлив, милок. Посиди да
остынь. Авось по-другому запоешь".
     Сказал так и опять убрел.  А мне уж тут не до девки, в ярь вошел.
Казаков-то,  мекаю,  теперь  ищи-свищи.  А  девка  моя ревет,  слезами
исходит:  "Загубит меня тятенька,  нравом он грозен.  Не поглядит, что
дочь  родная.  Возьмет  да  в реку скинет.  Ой,  лихо мне!" - "Не вой,
девка,  не мытарь душу". - "Да как же не выть, как не горевать, коль с
белым  светом  придется расстаться!  И тебе ноне не жить.  На мир тебя
мужики поставят.  Чаяла,  таем с тобой погулять,  а вон как вышло. Ой,
лихо!"
     Тут и на меня кручина пала.  Дорофей-то и впрямь загубить  может.
Добра  от  него ждать неча.  А тот и не торопился,  будто до нас ему и
дела нет.  Но вот голоса заслышали, чуем, не один притащился. "Ну как,
презорник,  насиделся?" - "Насиделся.  Выпущай!" - "Выпущу,  коль волю
мою исполнишь". - "А какова твоя воля?"
     Дорофей замком загромыхал,  крышку поднял.  Гляжу, мужики стоят с
мечами,  а середь них - батюшка  с  крестом.  Ну,  думаю,  смерть  моя
пришла. Вон уж и поп для панихиды заявился.
     "А воля такова,  презорник. Ежели послушаешь меня - жив будешь, а
коль  наперекор  пойдешь  да  супротив миру - голову тебе отрубим".  -
"Гутарь свою волю".  - "Великий грех ты содеял,  казак.  Обесчестил не
токмо мой дом,  но и все село наше. И чтоб бог от тебя, святотатца, не
отвернулся,  выполняй тотчас мою волю - ступай с девкой под венец".  -
"Да статочное ли то дело,  Дорофей?  Я ж вольный казак!  Мне к атаману
надо пробираться".  - "Забудь про атамана.  Бог  да  мир  тебе  судья.
Однако  ж  мы тебя не насилуем.  Волен выбирать любой путь.  Оставляем
тебя до вечера. Как сам порешишь, так тому и быть".
     Мужики по избам ушли, но пятерых оружных на дворе оставили. Сижу,
голову повесил,  кручина сердце гложет.  Прощай,  вольное  казачество,
прощай,    тихий    Дон    да    степи    ковыльные,    прощай   добры
молодцы-сотоварищи!.. Вечером сызнова Дорофей с мужиками да с батюшкой
идут. "Чего надумал, казак?" - "Ведите девку. Пойду под венец".
     А чего ж,  хлопцы,  оставалось мне делать?  Уж лучше  в  глуши  с
мужиками  жить,  чем  в мать сыру землю ложиться.  Так и повенчался со
своей Дарьей. Она-то рада-радешенька, муженька заполучила. Девок-то на
селе поболе парней.
     Осень да зиму на Скрытне прожил,  а как весна-красна  грянула  да
травы в рост пошли,  дюже затосковал я, хлопцы. Ничто мне не мило - ни
лес дремуч,  ни житье покойное, ни баба ласковая. В степи душа рвется,
на вольный простор, к коню быстрому. Сказал как-то Дорофею: "Ты прост