ак видите, немало нас прошло
                              здесь перед вами.
                   Фарс -- наша жизнь: об этом вы,
                               надеюсь я, едва ли
                   Забыли, но не лишне мне все это повторить,
                   Чтоб после представления
                   Вам было легче нас благодарить...

   Аплодисменты   раздались   тотчас  же.  Аплодировала  команда  корабля,
аплодировали  воины,  даже  Симка  хлопала  лапками по мачте, только Луций
смотрел не шевелясь. Он внимательно разглядывал Фабия. Жалкие стишки, чушь
какая-то,  но  как  их  читает  этот комедиант! Будто Эсхила. А этот жест!
Просто царский. Да... этот парень умеет куда больше, чем кажется...
   Выступление началось с  акробатических номеров,  Фабий ходил на  руках,
кувыркался. Толстяк Лукрин напрасно пытался ему подражать. Матросы и воины
хохотали,  когда он  падал или  когда получал за  свои  промахи пощечины и
пинки от шепелявого старца Грава.
   Фабий расставил ноги,  надломился в  талии,  и в воздухе замелькали его
ноги и руки.  Подражавший ему толстяк,  свалился,  как куль, при первой же
попытке.  А  Фабий был  словно без  костей.  Сопровождаемый одобрительными
криками и аплодисментами,  он покинул импровизированную сцену.  Волюмния и
Грав жонглировали ножами, соревнуясь в ловкости. Под аплодисменты Волюмния
взвалила Грава на плечи и убежала вместе с ним.
   Разыгравшееся  море  заставило  прервать  выступление.   Волны  швыряли
корабль.  Приближался Мессинский пролив со  своими страшными водоворотами.
Капитан дал  команду всем,  кроме матросов,  спуститься в  трюм.  На  носу
судна,  под  эмблемой корабля --  головой дельфина,  выбитой из  меди,  --
капитан Гарнакс для поднятия духа тянул из фляги неразбавленное вино. Этим
он  сегодня  занимался с  самого  утра.  А  сейчас  смотрел остекленевшими
глазами,   как  корабль  рассекал  вздымавшиеся  волны.   Гарнакс  пытался
определить силу ветра,  следя за  тем,  как судно приближается к  середине
пролива.  При  "закрытом" море  ни  один капитан не  решался вести военный
корабль.  А  этот вызвался сам,  но  выхода не было,  и  Вителлию пришлось
согласиться.
   Луций присматривался к Гарнаксу и ничего достойного внимания не нашел в
нем.  Заросший детина в индиговой тунике,  красный платок узлом завязан на
затылке.  Пьяница и забияка.  С перебитым носом, в единственном ухе торчит
золотая серьга.  Ему бы,  мерзавцу,  давно висеть на  корабельной рее.  Но
корабль он вел мастерски,  даже когда напивался. А сегодня он выпил больше
обычного.
   -- Далеко ли до Мизена, Гарнакс? -- спросил Луций.
   Гарнакс  повернулся  к  нему  лицом,  исполосованным шрамами, судорожно
цепляясь  за  поручни  на  носу  корабля,  чтобы удержаться в вертикальном
положении.
   -- Не так уж и далеко, благородный господин, -- бормотал он, -- не будь
перед нами  этих  проклятых Сциллы и  Харибды.  У  них  в  пасти мы  можем
оказаться в два счета.
   Луций помрачнел.
   -- Постарайся, чтобы мы благополучно прошли пролив, да поменьше болтай,
пьяница!
   Держась  за  перила,  Гарнакс попытался изобразить поклон  и  зигзагами
проковылял к трюму.  Оттуда вскоре послышалась громкая команда, кого-то он
хвалил, кому-то угрожал.
   Ветер  ударил  в  парус,  затрещала мачта.  Весла  отчаянно  скрипели в
уключинах.  По  обнаженным телам  гребцов  стекал  пот.  Гортатор ритмично
выкрикивал команду,  флейтист по  ней  задавал темп  гребцам.  Свист кнута
надсмотрщика тонул в этом шуме.
   Волны вздымались,  и  трирема танцевала на них,  как ореховая скорлупа,
скулила словно побитая собака.
   "Римскому воину неведом страх!"  --  любил говорить Луций,  подбадривая
свой  легион перед наступлением на  парфян.  Вспомнив эти  свои слова,  он
криво усмехнулся.  Вот Тит,  первый из его центурионов,  его приближенный,
правая  рука,  человек  ограниченный,  тупой,  солдат,  усердный  служака,
который никогда не  скучает.  Единственное его  желание --  верно  служить
Луцию и добиться повышения.  Этот Тит спокоен.  "А-, (Я, наверно, бледен",
-- решил Луций и громко обратился к Титу:
   -- Мы сейчас всего на расстоянии полета стрелы от царства Аида, Тит. Ты
не боишься?
   --  Нет.  Все  в  руках Нептуна, тут ничего не поделаешь. Что будет, то
будет.
   Луций повысил голос:
   -- У тебя есть жена, отец?
   Да, у него в Риме семья. Голос Тита звучит спокойно, невозмутимо.
   -- Ты просто герой, -- иронически замечает Луций и чувствует, что слова
эти обжигают ему рот.
   Корабль бросает на волнах,  как легкое перышко. Рулевой выравнял судно,
но волна перекатилась через палубу.
   -- Эй ты,  господин, -- орал капитан сквозь икоту. -- Давай-ка вместе с
дружком сматывайся в трюм!  Смоет вас во-волна,  а меня повесят!  Эй, живо
вниз!
   Луций не  шевельнулся.  Вынул из  складки плаща деревянную позолоченную
фигурку финикийской богини Астарты.  Он бросит ее в  водоворот,  когда они
подойдут к  нему ближе.  Как  Нептун примет его жертву?  Какой знак подаст
ему?
   Рев  моря  оглушал,  наводил  ужас.  Под  громовые раскаты разверзалась
бездна.  Сказочная Сцилла,  чудище с шестью головами и тремя рядами зубов,
притягивала корабль как магнит.
   Весло ломается за веслом, волны гонят потерявший управление корабль, но
тут  Гарнакс  с  горсткой  моряков  повисает  на  руле  и кричит, стараясь
перекрыть  рев  моря:  "Влево, влево, ребята! Корабль трещит по всем швам,
влево,  взять  влево,  дьяволы, трусливые душонки! Водоворот приближается,
еще  влево,  сукины  сыны, еще! Давай! Давай!" В этот момент Луций бросает
фигурку  богини  в водоворот, от которого "Евтерпа" проскочила всего в ста
футах.  Позолоченная  фигурка,  сверкнув искрой, влетела в бурлящие волны,
неведомая  сила  подбросила  ее  кверху, и только потом ее поглотило море.
"Прекрасное  знамение  и  радостное,  -- подумал Луций, -- больших успехов
достигну,  прежде  чем  спущусь  в царство Аида, благодаря вам, боги!" Шум
внезапно  стих,  все  продолжалось каких-то десять секунд, водоворот ревет
уже  позади,  вдали, впустую, волны опали, снова заработали весла. Ура! Мы
победили! Крик радости потряс корабль. Мы живы!
   Гарнакс залпом опорожнил флягу и, шатаясь, направился к Луцию.
   -- Что  скажешь,  благороднейший?  Этот путь и  летом пройти трудно,  а
сейчас,  в январе,  совсем рискованно.  Но,  даже и пьяный, Гарнакс всегда
моряк что надо!
   -- Спасибо тебе, капитан, -- спокойно сказал Тит.
   -- Нужно ему  твое  спасибо,  --  иронически усмехнулся Луций и  бросил
Гарнаксу три  ауреи.  Капитан поймал  монеты  на  лету,  трижды  поцеловал
изображение божественного Августа,  как того требовал обычай,  и  радостно
пробормотал:
   -- Спасибо, мой господин, золото -- это живительная влага.
   И запел хриплым басом:

                    Для моряка весь мир ни в грош.
                    Другое дело -- кружка,
                    А к ней, чтоб было веселей --
                    Хорошая подружка.
                    За кружку кто-нибудь всегда
                    Заплатит, это -- не беда.
                    Беда, друзья, с подружкой:
                    Ведь с ней легко попасть впросак,
                    Как в лотерее, может всяк,
                    Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля...

   Луций  отвернулся.  По  его  приказу  рабы  разносили  хлеб,  треску  и
разбавленное вино.  С  копченой  треской  вино  идет  отлично.  Доливайте,
доливайте,  поварята, возольем Нептуну в знак благодарности за радость, за
жизнь,  вырванную из когтей смерти, за этот вечер, который мы могли бы уже
не увидеть!
   Луций сидел возле мачты на  свернутых корабельных канатах и  тоже  пил.
Сколько  удовольствия ожидает  его  впереди  --  сладость Торкватиных губ,
золотой венок сената,  а  возможно,  и  давняя мечта отца  и  его  тоже --
республика...
   Соленый запах моря, свежий, как запах девичьей кожи, щекотал ноздри, на
подветренной стороне солнце тонуло в море,  опускалось все ниже и ниже,  и
вдруг исчезло совсем.  И лишь по всему горизонту разлился серебристо-серый
свет, будто над морем раскрыли огромную жемчужную раковину.
   Все  пили,  вино  разогрело  кровь,  повсюду  слышались  крики,  песни,
безумный,  безудержный смех.  Над  головой Луция,  на  мачте,  моряк зажег
масляный фонарь, пламя в нем с наступлением темноты разгоралось все ярче и
ярче,  подвыпившие актеры  затеяли представление.  Фабий  подражал голосам
повара,  рулевого,  Гарнакса.  Все  смеялись до  слез:  ведь вот умеет же,
выдумщик. Одно удовольствие. Луций улыбался. Гарнакс, сидящий рядом с ним,
с  вожделением таращил  глаза  на  Волюмнию,  которая танцевала под  звуки
гитары. Близость женщины возбуждала его. Он наклонился к Луцию.
   -- Ну и  зад у этой,  а?  Как у фессальской кобылы,  по такому двинешь,
лапа заноет. А бедра -- что те колонны в храме!
   Луций  брезгливо  поморщился.  Он  привык  к  грубости  солдат, и слова
Гарнакса  его  не  покоробили, но он не выносил запаха, который исходил от
капитана.
   Луций поднялся и пошел спать.

        3

   Гул моря,  удары волн о  борт корабля --  музыка,  к которой так охотно
привыкает слух.  Эта грохочущая тишина могла бы успокоить,  не прерывай ее
то  и  дело  окрики  гортатора и  визгливый голос  флейты,  задающей  темп
гребцам.  Монотонность ритма  притупляет чувства.  Луций спит.  Но  добрая
сотня  людей бодрствует и  трудится на  него;  у  знакомых берегов Гарнакс
ведет корабль и ночью.
   В трюме при неверном свете плошек поблескивают обнаженные тела гребцов.
Пот  катится  по  напряженным  спинам.  Хриплое  дыхание рабов, лязг цепей
заглушают  звуки,  доносящиеся  сюда  с  палубы, но выпадают минуты, когда
отдыхает  даже  рабочая скотина, когда и раб радуется. И вот настала такая
минута.  Уснул отяжелевший от вина надсмотрщик. Гортатор и флейтист ничего
не  могут  поделать,  когда  кто-нибудь  нарушает  ритм. Надсмотрщик спит,
развалившись  как свинья посреди прохода, его храп едва не заглушает визга
флейты,  время  от  времени  он  приходит  в  себя  -- привычно ругнется в
полусне, щелкнет бичом по пустому месту и опять засыпает.
   Палуба напоминает поле  сражения.  Центурионы и  солдаты и  кое-кто  из
команды,  подкошенные изрядной порцией  сицилийского вина,  свалились там,
где настиг их сон,  --  кто ничком,  кто лицом к черно-синему небу. Актеры
спят на  свернутых парусах.  Волюмнии нет.  Днем она  все  посматривала на
Гарнакса.  Вовсе не ради его наружности.  Боги знают, что нет! Только ради
корысти.  Он  ей  обещал золотой браслет с  рубинами.  Где взял?  Да какая
разница.  И,  кроме того,  он  капитан,  и  в  его власти сделать приятным
плаванье для гистрионов, а прежде всего для нее, ведь это он распоряжается
едой и питьем.  Теперь Волюмния расплачивается за свое кокетство.  Гарнакс
затащил ее на корму, под мостик рулевого.
   Рассвет  просочился сквозь  темноту,  рассвет зашуршал по  волнам,  его
комариный писк едва коснулся храпящих людей, но еще ночь и далеко до утра.
   Луций встал,  завернулся в плащ и вышел на палубу. Прогулке мешали тела
спящих.   Все  время  нужно  было  кого-то   обходить  или  через  кого-то
переступать.  Он  решил  пройти на  нос,  где  сидел вечером на  свернутых
канатах. Приблизившись, он заметил чью-то тень. Человек поднялся.
   -- Прости, господин, я занял твое место, я уйду.
   Луций  узнал Фабия. Ему захотелось поговорить, развлечься. Мгновение он
колебался.  Общение  с  актером  недостойно  римского  патриция. Весь этот
актерский сброд -- подонки общества. Они хороши лишь тогда, когда господам
надо  развлечься, а потом подальше от них. Но Луций в море уже больше трех
недель,  что  нового  могут  сказать  ему его приближенные или молчун Тит?
Скука.  Иногда затоскуешь по живому слову. И потом, актер не раб, актер --
это человек. Свободный человек.
   -- Постой. Что ты тут делал?
   -- Смотрел...
   -- В темноту? -- иронически спросил Луций. -- Пытаешься увидеть родину?
   Фабий тихо рассмеялся и, декламируя, произнес:
   -- О да! Родина! Я уже вижу ее. За Тибром, под Яникулом засохшая олива,
под ней хижина,  ветры обходят ее стороной, чтобы она не развалилась, мыши
к нам ходят на ужин...
   Луций мысленно представил свой собственный дом.  Дворец,  мрамор, сады,
благоухание, Торквата...
   Он спросил:
   -- Жена ждет тебя?
   -- Которая? -- простодушно брякнул Фабий.
   -- У тебя их, значит, много?
   -- В каждом городе новая, в каждом квартале Рима две-три, -- усмехнулся
Фабий.  --  Белокурая в  день Луны,  черноволосая в день Венеры,  рыжая по
праздникам. -- Фабий неожиданно умолк. До него вдруг дошло, что происходит
неслыханное, благородный патриций разговаривает с гистрионом.
   И Луций подумал об этом же, но ему не хотелось прерывать разговор. Ведь
они одни здесь. Светало. В глазах актера искрились огоньки.
   -- Ты хороший фокусник, Фабий.
   -- И  актер,   господин  мой.   Но  здесь  я  не  могу  сыграть  ничего
интересного,  потому  что  мой  пестрый  плащ,  мой  центункул запихнули в
какой-то мешок.
   -- На что тебе он?  Ты можешь играть и в тунике.  Ведь ты на корабле, а
не в театре.
   Фабий посмотрел на  Луция с  изумлением,  в  уголках его губ скользнуло
пренебрежение.
   -- Мой центункул,  если я  играю,  должен быть со мной везде и  всегда.
Пошел бы ты в бой без щита?
   Луций отметил его раздраженный тон,  но улыбнулся,  пропуская мимо ушей
дерзость.
   -- Ну хорошо. Где ты играешь в Риме? В театре Марцелла?
   -- Всюду,  господин.  Там тоже.  Но также и  на улице,  под рострами на
форуме, на рынке, чаще всего за Тибром. Весь Рим моя сцена! -- с гордостью
добавил он.
   Это начинало забавлять Луция. Как самоуверен оборванец!
   -- И давно ты занимаешься своим ремеслом?
   -- С  шестнадцати лет  я  посвятил себя актерскому искусству,  господин
мой.
   --  А  почему  ты  стал  актером?  --  захотел  узнать Луций. -- Чем ты
занимался раньше?
   Фабий поднял голову.
   -- Раньше я был рабом. Потом моего отца отпустили на волю. Уже двадцать
лет я свободный человек.
   "Хоть  ты и свободный человек, -- решил про себя Луций, -- но чести нет
у  тебя. Ты актер". Он вновь заколебался: может быть, следует оставить это
неподходящее общество? Однако не тронулся с места.
   -- Что же ты играешь в Риме?
   -- Что придется, господин. На улице я подражаю голосам, там я акробат и
глотаю огонь.  Перед знатью -- тоже, но там я еще и декламатор, в театре и
на импровизированной сцене -- актер.
   -- Ателлана с  четырьмя масками и  без  женщин уже  вышла из  моды,  --
сказал Луций. -- Вы теперь показываете мимы?
   -- Да. Чаще всего мимы.
   -- А о чем идет речь в ваших представлениях?
   -- Да обо всем на свете.  В одном миме намешано все,  что есть в жизни.
Серьезное и  смешное,  стихи и  проза,  танец и  слово.  Мы рассказываем о
любви,  о неверных женах,  о скупых стариках,  о хвастливых солдатах,  обо
всем.  Люди больше всего любят грубое веселье, оплеухи, похабные анекдоты,
пинки, шутки. У нас в Затиберье говорят: смех дороже золота! -- Он вскинул
голову.  -- Золото для нас что кислый виноград. Смех нам доступнее. Только
вот я... -- Актер умолк на полуслове.
   -- Договаривай!
   -- Меня влечет другое -- сыграть хоть раз в жизни настоящую трагическую
роль.
   Луций вспомнил жест Фабия, царственный был жест, достойный Агамемнона.
   -- Так отчего же ты не можешь этого сделать?
   -- А  если император опять вышлет нас к  ахейцам,  чтобы мы разыгрывали
свои роскошные представления перед ними?
   Луций непонимающе поднял брови.
   Фабий сухо объяснил:
   -- Двенадцать лет  назад  император Тиберий  отправил  всех  актеров  в
изгнание.
   Луций кивнул: он знал об этом.
   -- Потом он позволил им вернуться.  Я тогда только начинал, мне не было
и двадцати лет.  А теперь,  благородный господин...  -- Фабий нерешительно
посмотрел на Луция и приглушил голос:  -- Теперь кара постигла меня вновь.
Я возвращаюсь домой после года изгнания. Нас всех четверых выслали из Рима
на Сицилию, а я оказался главным виновником и смутьяном.
   -- Что же ты натворил?
   Фабий пожал плечами.
   -- Им показалось, что я посмеялся кое над кем из власть имущих.
   Фабий мысленно представил себе обрюзгшее лицо сенатора Авиолы, которого
он играл, нацепив накладное брюхо. Тогда он метко изобразил его ненасытную
алчность,   публика  лопалась  от  смеха  и,   узнав,  кричала:  "Авиола!"
Оскорбленный сенатор добился от претора за мешок золотых изгнания Фабия.
   Луций подумал:  "Второе изгнание. Он наверняка задел самого императора.
Как не похожи люди! Сиракузский дуумвир Арривий, из сенаторской семьи, вот
он  должен  бы  ненавидеть Тиберия,  а  до  смерти будет  преданным слугой
императора. Этот же презренный комедиант отваживается на такое перед целой
толпой".  Луций слыхал и раньше о том, что память о республике живее среди
плебеев, чем среди аристократов.
   Он придвинулся к актеру и спросил:
   -- Ты республиканец?
   Актер изумился.
   -- Республиканец? Я? Нет.
   "Боится",  --  подумал Луций и добавил:  -- Говори же. Тебе нечего меня
бояться.
   -- Я не боюсь,  --  ответил Фабий.  --  Я говорю правду. Зачем мне быть
республиканцем? Я простой человек, мой господин.
   -- Тебе не нужна республика? Ты любишь императора?
   -- Нет!  -- выпалил Фабий. -- Но к чему все это? Я актер, мне ничего не
нужно, только...
   -- Только что?
   Фабий страстно договорил:
   -- Я хочу жить и играть, играть, играть...
   Луций  посмотрел  на  него  с  презрением.  Играть  и  жить! Это значит
набивать  брюхо,  наливаться  вином,  распутничать с какой-нибудь девкой и
разыгрывать  всякие  глупости.  Вот  идеал  этого  человека.  Скотина! Ему
следовало  остаться  рабом  на всю жизнь! Фабий сразу упал в глазах Луция.
Сброд!  Луций  гордо  выпрямился,  отстранил  актера и пошел в свою каюту.
перешагивая  через  спящих  людей. Он испытывал презрение к этому человеку
без  убеждений,  который  за  подачку  готов продать душу кому угодно. Под
мостиком  рулевого  он  заметил  Гарнакса,  который храпел, лежа навзничь.
Рядом  с  ним  спала Волюмния. Воистину из одних мошенников и шлюх состоит
весь этот актерский сброд.
   Луций  улегся  на  ложе. Он прогнал свои опасения, вспомнив, как Нептун
принял  его  жертву -- фигурку Астарты. Он развернул свиток стихов Катулла
--  столько раз он читал их вместе с Торкватой. она так любила их, и начал
читать.

                     Нет, ни одна среди женщин такой
                                похвалиться не может
                     Преданной дружбой, как я,
                              Лесбия, был тебе друг.
                     Крепче, чем узы любви,
                      что когда-то двоих нас вязали,
                     Не было в мире еще крепких
                                       и вяжущих уз.
   [Перевод А. Пиотровского (Катулл. Тибулл. Проперций. М., 1963).]

   Луций усмехнулся по  поводу своей верности.  Неважно,  ведь  всегда так
бывает.  Торквата --  его будущая жена, и если он будет от нее уходить, то
будет и  возвращаться.  Потому что  она  принадлежит ему,  как  дом,  сад,
перстень, скаковая лошадь. Она самое его прекрасное имущество.


   Последний день плаванья всегда радостен.  Родина уже  близко,  и  берег
родной земли,  пусть это  всего лишь  голый камень или  серо-желтый песок,
становится самым прекрасным уголком мира.
   Палуба "Евтерпы" забита людьми.
   Когда солнце склонилось к самому горизонту,  в его лучах с подветренной
стороны показался остров. Он напоминал ощерившегося зверя, выскочившего из
воды. Корабль должен был следовать через пролив.
   Капри.  Луций стоял на  носу  корабля и  смотрел на  берег.  Резиденция
императора Тиберия.  Когда  корабль приблизился,  стал  виден белый мрамор
дворцов среди зелени олив и кипарисов,  а на самой высокой вершине острова
в лучах заходящего солнца ослепительно розовела вилла "Юпитер", пристанище
Тиберия.
   Все  взгляды  обратились  к  остро