даст...
   -- Во имя пройдохи Меркурия расскажи нам потом,  как все будет! Возьмет
или нет?
   -- Расскажу, расскажу, дорогие! И дам вам рецепт этого угощения.
   Занавес закрылся.  Претор свесился из ложи,  ища глазами эдила.  Того в
театре не было. Осторожный какой! Лучше от всего подальше! Он повернулся к
префекту, который сидел рядом с ним.
   -- Эдила здесь нет.
   Префект нахмурился:
   -- Он мне за это ответит!
   И добавил:
   -- Не нравится мне это! Пересажать бы всю эту сволочь комедиантскую...
   -- Подожди,  дорогой,  с точки зрения римского права для этого пока нет
никаких оснований...
   Они тихо переговаривались во время перерыва.
   Валерия посылала улыбки Луцию.  Он видел это, весь сиял от счастья и не
замечал никого,  кроме нее...  Друзилла с равнодушной улыбкой рассказывала
Эннии,  что брат Калигула очень мил,  иногда, правда, немного крутоват, но
чего не простишь брату?
   Простолюдины,  занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил
золото?  Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля,
вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет -- не возьмет.
   Ударили  в  медный  диск.  Четыре  пекарских ученика большими мешалками
месят тесто.  Ритмично,  под  музыку,  они ходят вокруг бочки,  как лошади
вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют:

                     Тесто мнется, тесто льется,
                     На жаровнях хлеб печется,
                     Только весь он -- так-то вот! --
                     Для сиятельных господ.
                     Им -- коврижка, нам -- отрыжка,
                     Им -- богатство, нам -- шиши,
                     Так что, братцы, надрываться
                     Да стараться -- не спеши...

   Входит Лукрин,  хозяин пекарни,  с кнутом в руке.  При виде его ученики
заработали вдвое быстрее. И запели хором:

                     Упорно, проворно, и ночью, и днем,
                     Всем людям на свете мы хлеб свой печем...
                     Побольше уменья, побольше терпенья,
                     И выйдет не хлеб у нас,
                     А объедение!

   Лукрин  расхаживает,  как  укротитель  зверей,  сыплет  ругательствами,
пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы
в  печь,  раз  --  один,  раз  --  другой, чем дальше, тем скорее. Зрители
хохочут  над  этой  беготней.  Вот  маленький  ученик,  больше  похожий на
девушку,  сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился.
Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее,
барабаны  неистовствуют,  кнут  так  и  свищет.  Буханки  выстраиваются на
прилавке, румяные, соблазнительные.
   -- Неплохо,  -- сдержанно улыбнулся претор. -- Я еще не видал пантомимы
о выпечке хлеба.
   -- Но что за этим кроется? -- скептически заметил префект.
   Вигилы,  расположившиеся у ног сенаторов,  ковыряли в носу. Потеха -- и
ничего больше. Работы не будет...
   -- Замесите тесто на новый хлеб!
   И вот уже в бочке новое тесто.
   --  Сегодня  расплата, ученики мои, -- произносит Лукрин. -- Подумайте.
Можно  получить  либо  хлебом,  либо по три сестерция, но только с вычетом
двадцатипроцентного налога.
   -- Мы хотим денег, пусть с налогом! -- прозвучали четыре голоса.
   --  Тупоголовые!  Ведь  хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! -- сказал
Лукрин и ушел.
   Происходит совет учеников.
   -- Этот хлеб жрать нельзя!
   -- Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать?
   -- Что выбираем?
   -- Дерьмо с налогом!
   -- Мы хотим денег! -- хором произносят они при появлении Лукрина.
   -- Тогда завтра, раз вы такие упрямые.
   -- Это не годится, господин, что же мы будем есть?
   -- У вас есть возможность: хлеб!
   -- Нет! Нет! Нет! Нет!
   В  пекарню входит эдил,  который обязан следить за  качеством,  весом и
ценой хлеба.  Щелкнул кнут,  ученики ретировались. Пекарь низко кланяется.
Эдил  взвешивает хлеб на  ладони,  раздумывает,  рассматривает.  Нагнулся,
ковырнул тесто, потянул воздух и отскочил, зажав нос.
   -- Что это? Откуда эта вонь? -- строго спросил эдил.
   -- Это  какое-то  недоразумение,  господин  мой,  я  очень  обеспокоен.
Наверно, в муке что-то было, уж и сам не знаю.
   -- Пусти. Попробую еще раз!
   -- Нет,  лучше не  надо.  Ведь  мне  продал муку благородный...  --  Он
прошептал имя. Оба почтительно вытянулись.
   -- Но ты покупателей лишишься, говорю тебе.
   -- О нет!  Один я даю им в долг.  --  И в сторону:  -- Дело-то стоящее,
окупится.
   -- И все же это нельзя продавать. Я отвечаю, ты знаешь. Как ты из этого
выкрутишься?
   -- Бояться нечего, господин, раз за нами стоит X.
   Подает эдилу кошель:
   -- Приятный звон? Не так ли? Позволь подарить тебе это!
   Эдил  в  негодовании  делает  руками  отрицательный  жест.   Одна  рука
отвергает, другая, однако, берет и прячет под тогу золото.
   Публика  подняла  оглушительный рев.  Спорщики  не  могли  угомониться:
"Видал? Я выиграл! Гони монету!" А другие: "Воры они все! Все!"
   Префект напустился на претора:
   --  Что  это такое? Высокопоставленное лицо берет взятки? Прекратить! В
порошок стереть! В тюрьму!
   Претор усмехнулся:
   -- Не шуми. Эдил ведь и на самом деле этим занимается. И потом -- здесь
нет ничего против императора. И против властей...
   Так они торговались, а представление между тем продолжалось.
   В   пекарню  вошел  покупатель.   Одет  в  залатанный  хитон.   Походка
неуверенная,  движения скованные,  голос почтительный. Воплощение робости,
хотя роста немаленького.
   "Фабий! Фабий!" Хлопки.
   -- Мне  бы   хлеба,   господин,   но  только  очень  прошу  --   хорошо
пропеченного.
   -- Вот тебе!
   Тот взял и не понюхал, не взвесил. Простофиля.
   -- Если позволишь, в долг...
   -- Ладно. Я тебя знаю...
   Ушел. Пришли другие покупатели. Поумнее.
   -- Он черствый. Как камень.
   Эдил заступился за пекаря:
   -- Ничего ты не понимаешь. Это для зубов полезно.
   Покупатель уходит. Приходит новый.
   -- Это не хлеб, а кисель. Чуть не течет...
   Эдил смеется:
   -- Безумец!  Я еще понимаю,  когда жалуются,  что черствый. А тут? Зато
челюсть не свернешь!
   Следующий покупатель:
   -- Он слишком легкий. Легче, чем должен быть...
   Эдил замахал руками.
   -- Сумасшедшие. То недопеченный. То горелый. То мягкий. То черствый. То
легче. То тяжелее... Чепуху мелете. Хороший хлеб, и все тут!
   Выгоняет всех.  Пекарь потирает руки.  Эдил уходит, на сцене появляются
члены коллегии пекарей. Они одеты лучше, чем в начале представления. Все в
белом,  словно в тогах. Пекарские колпаки исчезли, волосы причесаны, как у
благородных господ.
   Зрители замерли. Боги! Это не пекари. Это сенаторы!
   -- Сенаторы!
   -- Что я говорил?  Тут аллегория.  Безобразие!  Прекратить!  --  заорал
префект.
   Претор заколебался, нахмурился.
   А действие низвергалось водопадом.
   -- Он взятку принял? Принял?
   -- Принял!
   Пекари развеселились:
   -- Давай.  Пеки.  Продавай.  Бери.  Живи. Жить -- иметь. Иметь -- жить.
Слава тебе, прибыль, откуда бы ты ни пришла!
   Пекари ушли со сцены под громкие звуки музыки.
   Народ ревел.  Все начали понимать.  Поняли и вигилы, эх, не одна потеха
будет, будет и работа!
   Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр.  Обеспокоенный претор
оглядывался на когорту преторианцев.  Префект злобно постукивал кулаком по
барьеру ложи.
   Но  несколько  человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла
по-детски  смеялась  и  восклицала: "Давай. Пеки. Продавай. Бери". Валерия
была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил.
   По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка.  Кто бы мог подумать!
Фабий,  который играл последние роли в  его  трагедиях,  сам  теперь пишет
пьесы?  В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки --
просто холодные аллегории.
   Правда, пьеса несколько вульгарна, она для толпы, а не для образованных
людей,  размышлял  философ.  И  все-таки Фабий молодец. У него ость юмор и
смелость.  Сенека  даже  завидовал  Фабию,  сам он на такое не способен. А
проделка  с  Авиолой!  Сенека  уверен,  что это дело рук Фабия, хотя его и
отпустили  после  допроса,  так как было доказано его алиби. философу было
интересно,  чем кончится пьеса. Смелые намеки на сенаторов слегка испугали
его.  Заметил  он и взгляд, который претор бросил на когорту преторианцев.
Сенека  хорошо  знал  свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно
посмотрел на него и демонстративно захлопал.
   Претор молча указал разозленному префекту на философа:
   -- Сенека доволен.
   На сцену выскочила женщина.  Она тащила за собой покупателя --  Фабия и
эдила.  Ей  это ничего не  стоило.  Она была похожа на здоровенную кобылу,
этакая гора мяса.  За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук
мужа -- Фабия -- хлеб.
   -- И это хлеб? Где тут пекарь?
   Голос с верхних рядов.
   -- Заткни ему  этим  глотку,  пусть  подавится!  Пусть знает,  что  нам
приходится жрать!
   -- Где пекарь? -- визжала Волюмния.
   Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда:
   -- Но ведь эдилу хлеб понравился!
   Она повернулась к эдилу:
   -- Это же навоз!  Понюхай!  Съешь! Кусай! -- Она совала хлеб ему в рот.
-- Грызи! Жри!
   Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал:
   -- Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься!
   -- Ты?  Ах ты,  трясогузка,  пачкун никчемный,  да окажись ты у  меня в
постели, от тебя мокрого места не останется!
   И, подняв хлеб в руке, заорала:
   -- Это мусор! Дерьмо! Пле-сень!
   -- Плесень!  -- повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал
оправдаться:
   -- Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры.
   Обманутые покупатели бушевали  в  пекарне.  Пекарь  убежал.  Ученики  и
подмастерья присоединились к  покупателям,  набросились на эдила и  общими
силами сунули его  головой в  полную грязи  бочку.  Из  бочки  только ноги
торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих.
   Весь театр ревел и  гоготал.  Фабий сбросил свой пестрый центункул и  в
грязной,  дырявой,  заплатанной тунике,  обычной одежде  римских бедняков,
вышел на  край сцены к  публике.  Показывая на  торчащие из  бочки эдиловы
ноги, он произнес:

                      Мне жалость застилает взгляд.
                      Один уже, как говорят,
                      Дух испустил...
                      Но он ли главный
                      Виновник бед?
                      А как же славный,
                      Тот продувной богатый сброд,
                      что род от Ромула ведет
                      И тем не менее умело
                      Одно лишь
                      Может делать дело --
                      Нас обирать?! Не он ли тут
                      И главный вор,
                      И главный плут?..

   Теперь уже  все  поняли,  что тут не  одна забава.  Захваченные словами
Фабия,  его пылкими жестами и тоном, зрители повскакали с мест. Весь театр
размахивал руками.
   Маленький пекарский подмастерье,  похожий на девушку, стоит и дрожит. В
его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом:

                      Весь свой век на них одних
                      Гнем свои мы спины,
                      А они для нас пекут
                      Хлебы из мякины
                      И жиреют что ни час,
                      Словно свиньи, за счет нас...

   -- Хватит! -- крикнул претор. -- Я запрещаю...
   Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно:

                      Жри же, римский гражданин,
                      Этот хлеб свой гордо,
                      А не хочешь жрать, так блюй,
                      Можешь во все горло;
                      Да почтительно, будь рад,
                      Как всегда лизать им...

   Он умолк.  Рев голосов докончил стих и,  набирая силу, загремел: "Позор
сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!"
   По знаку претора заиграла труба.  Преторианцы двинулись к сцене. Актеры
и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на
помощь. Поднялась суматоха.
   -- Задержите Фабия! -- в один голос орали претор и префект.
   Когда  преторианцы,  раскидав всех,  кто  стоял на  пути,  ворвались на
сцену,  Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы
накинулись на зрителей.  Возмущение росло,  ширилось,  и  только через час
преторианцам удалось очистить театр,  при этом четверо было убито и  более
двухсот человек ранено.
   Центурион пыхтел  от  усталости,  он  был  невероятно горд,  будто  ему
удалось спасти театр Бальба от разрушения.  Его выпученные глаза,  которые
он не сводил с  претора и префекта,  светились от самодовольства.  Видали,
как мы укротили эту банду? Видали, какой я молодец?
   Претор  и  префект,  побледневшие,  сидели  в  ложе  пустого театра.  И
чувствовали  себя   весьма  неуютно.   Рев   толпы   вдалеке  красноречиво
свидетельствовал о  том,  что  она не  смирилась,  а  только растеклась по
улицам Рима.
   Утром  все  стены на  форуме были  исписаны оскорбительными надписями в
адрес сенаторов, всадников и магистратов, а на государственной солеварне в
Остии тысячи рабов и плебеев бросили работу, протестуя против дороговизны.

        24

   Валерию   охватило   желание   принадлежать   Луцию   в   необыкновенно
романтической  обстановке,   и   она   пригласила  его  во   дворец  отца,
расположенный в  Альбанских горах.  Словами она  пригласила его  на  ужин,
глазами --  на ночь. Летний дворец находился в горах над Немийским озером,
недалеко от знаменитого святилища Дианы. Народ окрестил это озеро Дианиным
зеркалом.
   Валерия вышла на  галерею виллы и  смотрела в  сторону Рима.  Вечер был
прохладный,  сырой,  но весна уже поднималась с  равнины в горы.  Медленно
тянулось время.  Нетерпение охватило Валерию,  она приказала подать плащ и
вышла навстречу любви, не разрешив сопровождать себя.
   Сандалии Валерии из выкрашенной под бронзу кожи пропитались влагой, она
куталась в  изумрудно-зеленый плащ.  Крестьяне,  возвращавшиеся из  Рима в
Веллетри,  с удивлением наблюдали за диковинной фигурой.  Они не знали,  в
чем дело,  но догадывались.  Прихоть благородной госпожи,  которая сегодня
утром прибыла на виллу Макрона в эбеновых носилках в сопровождении рабов и
рабынь...  Они  обходили ее.  Шли  каменистыми тропками вдоль  дороги.  От
благородных лучше подальше.
   Валерия дрожала от холода и нетерпения. Время тянулось. Луций гнал коня
галопом и  остановился в десяти шагах от нее.  Она вскрикнула от радости и
протянула к нему руки.
   Луций подхватил ее  и  посадил впереди себя,  пылко целуя.  Они вошли в
уютный триклиний,  тесно прижавшись друг к другу. Горячий воздух обогревал
триклиний. Стол был накрыт на двоих.
   -- Я ужасно продрогла.
   Он обогревал ее руки, гладил их, целовал.
   -- Ах ты голодный. Ах ты ненасытный, -- смеялась Валерия.
   Она  захлопала в  ладоши.  Появились рабыни --  молодые девушки,  все в
одинаковых хитонах  любимого  Валерией  зеленого цвета,  на  их  тщательно
причесанных волосах венки из мирта.
   Все было хорошо продумано и подчеркивало чары госпожи.
   Они возлегли у  стола.  В разожженном термантере подогревалась калда --
вино с медом и водой.  Рабыни внесли изысканные пикантные закуски,  подали
чаши со свежими и сушеными фруктами и исчезли.
   В амфорах,  запечатанных цементом,  было старое хийское вино с добавкой
алоэ. Оно опьяняло!
   Валерия была счастлива. За десертом Луций начал расспрашивать Валерию о
детстве.
   -- Я  ничего о  тебе не знаю,  моя божественная,  а мне хотелось бы все
знать. Ведь, любя человека, мы любим и те годы, когда мы еще не знали его.
   Взгляд Луция был прямодушен.
   Несколькими  глубокими  вздохами  она  успокоила едва не выскочившее из
груди  сердце.  Слезы  засверкали  в  ее затуманенных глазах и приготовили
почву  для  сочувствия  и  жалости.  Ну как не проникнешься жалостью, хотя
римскому  воину  это  и  не свойственно, к ребенку, росшему в грязи, среди
грубости  деревенской  жизни,  к девушке, жившей среди погонщиков скота. С
чувственных губ Валерии срывались жалобы: о боги! Ходить по навозным кучам
босыми  ногами,  быть  искусанной оводами и жирными мухами, слушать грубые
речи  пастухов,  а  в  мыслях  промелькнул лупанар, ее первый приют... Она
перешла   на   веселый   тон:   ее  освободил  дядюшка,  вольноотпущенник,
землевладелец  из Сицилии, и у него подрастающая девушка провела свои юные
годы  за  лютней,  греческим  и  стихами.  А  когда отец стал приближенным
императора, он позвал ее в Рим...
   -- На удивление богам и народу,  --  заметил Луций. И она, улыбаясь ему
очень нежно, добавила:
   -- И  для того,  чтобы я  влюбилась вот в  этого человека и  отдала ему
сердце с первого взгляда... впервые...
   Сейчас  Валерия не  лгала,  и  откровенность признания придала ее  лицу
особое очарование.  Луций смотрел на  нее восхищенными глазами,  когда она
трогательно рассказывала о горестях своей молодости. И снова все в ней его
очаровывало.
   Он жадно протягивал к  ней руки.  Она нежно отводила их,  ускользала от
него.  "Зачем она  играет?"  --  злился Луций.  Но  она  улыбалась,  и  он
смягчался, любуясь ею.
   Валерию лишали покоя мысли о  Торквате.  Она  старалась превзойти ее  в
стыдливости,  ведь это покоряет мужчин.  Искренность ее чувств очаровывала
Луция.  Она  была то  нежной девушкой,  то  охваченной страстью кокетливой
искушенной гетерой.
   Но  Луций не замечал этого.  Он только восхищался,  томимый любовью,  и
мысленно  сравнивал  Валерию  с  Торкватой.   О  боги,  как  дочь  Макрона
прекрасна!
   Валерия ликовала,  Луций ее,  он  покорен ею,  и  с  каждой минутой все
больше и больше. Она нежно ласкала его и наконец приникла к его губам.
   Олимпийские боги!  Если бы глаза ваших статуй, расставленных вдоль стен
триклиния, не были слепы, кровь закипела бы и в ваших мраморных телах.
   Желание  принадлежать любимому мужчине  довело  Валерию до  экстаза.  В
полутьме  притушенных  светильников  ее  тело  переливалось,  как  жемчуг,
стройное,  вызывающе прекрасное.  Потеряв  голову,  она  повела  себя  как
гетера. Луций засмеялся и подбежал к ней.
   -- Почему ты смеешься? -- Воспоминание о прошлом перехватило ей голос.
   Он целовал ее плечи, шею и между поцелуями, задыхаясь, говорил:
   -- Ничего,  ничего,  моя божественная,  ты  так напомнила мне восточных
одалисок... я люблю тебя... не мучай же меня...
   Она позволила отнести себя на  ложе.  И  была бледна даже под румянами.
Одной любовью было переполнено ее сердце.  Валерия со страхом наблюдала за
ним.  Что он видит под закрытыми веками?  Какой лупанар, какую проститутку
напомнила она ему,  когда,  позабыв все на свете,  как гетера,  соблазняла
его.
   Это конец.  Он откроет глаза, увидит мое лицо и рядом лицо той, другой.
Такая же, такая же, как все, гетера как гетера, встанет, скажет что-нибудь
ужасное и уйдет...
   Луций,  устав от наслаждений, не думал ни о чем. Он был достойным сыном
императорского  Рима:  немного наслаждения, немного разума и почти никаких
чувств.  Опьяненный  счастьем,  он  не  открывал  глаз.  Чувствовал взгляд
Валерии  на  себе, и ему захотелось еще минуту побыть одному. Снова пришла
мысль  об  отце.  Что  бы  он  сказал, если бы увидел его с дочерью своего
смертельного  врага?  Ты  предатель,  сказал  бы он. Почему сразу же такое
жестокое  обвинение?  Если  спросить мой разум... "Я знаю, куда иду. Знаю,
чего  хочу,  отец. Я хочу жить по-своему. Я слышу тебя, хорошо тебя слышу,
отец:  Родина!  Свобода! Республика! Да. Но сначала жить! Сначала любовная
интрига,  которая  обеспечит  мне  блестящую  карьеру.  А  когда  я  стану
добропорядочным  гражданином,  а  когда я женюсь... Торквата? Ее я предал.
Да.  Но  кто,  кто на моем месте не сделал бы того же? Ради такой красоты!