й громкий,  ропот доносился и  справа,  от
Велабра,  и сзади, с Большого форума. "Они меня обложат, как лису в норе".
Император стучал зубами. Крики, рев, звон мечей, вопли наполняли ночь.
   -- Долой тирана!
   -- Меньше налогов, больше хлеба!
   -- Хлеба, а не зрелищ.
   -- Долой Калигулу!
   -- Долой братоубийцу!
   Луна ушла за  тучи.  Ночь напоминала огромную черную пасть,  изрыгающую
крики и проклятия.  Вопли раздирали уши.  Император искал убежища, метался
по дворцу,  звал Херею, но того во дворце не было. Это хорошо, что он там,
там...  Император искал места,  куда не проникали бы эти ужасные звуки,  и
наконец нашел его.  Библиотека Тиберия под сводами перистиля,  самая тихая
комната во дворце.
   Обессилев от страха,  Калигула свалился в  кресло.  Библиотеку освещали
два  светильника на  подставках,  там было полутемно.  Пергаментные свитки
заканчивались планками из кедрового дерева и висели на простых шнурках. Ни
золота,  ни  драгоценных  камней,  которыми  пестрели  библиотеки  римских
патрициев.  Вглядываясь в  полумрак,  Калигула  напряженно  прислушивался.
Ничего.  Ничего и  ничего.  Он  перевел дух.  Повернулся к  бюсту Тиберия.
Непроницаемо загадочным было  лицо  Тиберия,  лишь  Клавдиеву  гордость  и
презрение  можно  было  прочесть  на  нем.  Глаза  под  сросшимися бровями
отливали металлом.
   Калигула испытующе смотрел в  лицо деда.  Тебя боялся весь Рим.  "Пусть
боятся,  лишь бы слушались",  --  говаривал ты.  Калигулу передернуло. Они
слушались тебя и  молчали.  А  меня?  Меня они ненавидят.  Он  заскрежетал
зубами:  пусть ненавидят,  лишь бы боялись.  Но разве они еще боятся меня?
"Долой тирана!"  --  снова послышалось ему.  Кто  имеет право назвать меня
тираном? Разве не все мне позволено?
   Теперь рев толпы доносился и сюда.  Рев дикий и остервенелый. Как будто
поблизости  разыгралось  сражение.   Калигула   вскочил.   Холодный  страх
подступал к сердцу.  в висках бешено стучала кровь.  Шатаясь,  он рванулся
куда-то, схватился за ковер на стене. Страх, безумный страх его душил.
   Бежать!  Да!  Но куда? На Капри, как Тиберий. В Анций, Тускул или Байи.
где у  него есть виллы,  неприступные,  как крепости?  Или на  Сицилию,  в
Сегесту?  Но разве это поможет?  Они найдут его и на Сицилии.  Может быть,
спрятаться на яхте?  Нет.  Они разыщут его всюду. На лице Тиберия ирония и
издевка: ты убил меня, но и тебе не миновать руки убийцы!
   Император стал исступленно звать Херею. Вскоре префект пришел, усталый,
заспанный.
   -- Они  разбушевались еще  хуже,  чем в  театре.  Я  приказал применить
оружие. Крови пролилось достаточно.
   Объятый  ужасом,  император бросился из  комнаты.  Он  распахнул первую
попавшуюся дверь.  Это был один из  покоев Ливиллы.  Ливилла готовилась ко
сну и расчесывала золотым гребнем волосы. Калигула упал в кресло.
   -- О,  владыка мира!  --  усмехнулась Ливилла.  -- Что с тобой, Гай? Ты
дышишь, как Инцитат после скачек. Что случилось?
   -- Ты разве не слышишь? -- Калигула заскрипел зубами.
   -- Слышу.  Ну и что? Сам виноват, братец. Ты думаешь, что сенат и народ
римский будут тебя любить за то,  что ты их обираешь и наслаждаешься видом
пыток?
   -- Ливилла! Я прикажу отстегать тебя кнутом! -- заорал император.
   Она расхохоталась.
   -- Вот те на!  Видали?  Уж ты таков!  Стоит сказать тебе правду -- и ты
сразу "отстегать".  А  в быка раскаленного не хочешь меня живьем засунуть,
как делывал Фаларид? Не ерепенься. Я знаю, что ты изверг. Ведь я такая же,
братец. Такая уж у нас семья.
   Она подошла и провела рукой по его побелевшему лицу.
   -- Ну,  не бойся!  Не стучи так зубами! Ну и герой! Вот Луций -- другое
дело. Какой император вышел бы из него! Ляг, закрой уши подушкой и поспи.
   -- Я хочу к Цезонии, -- пролепетал Калигула.
   Ливилла усмехнулась:
   -- Вон  что!   Наша  дорогая  императрица!   Прибежище  покоя!  Кладезь
премудрости! Беги. Подожди, давай я тебя отведу.
   Цезония спала.  Он разбудил ее.  Она, зевая, выслушала его. Улыбнулась,
будто ничего не  произошло,  и  подвинулась,  чтобы он мог сесть к  ней на
ложе.
   -- Чего тебе бояться,  Гай?  Орут?  Ну и  пусть орут.  Ведь у тебя есть
солдаты, не так ли?
   Голос у нее был спокойный, твердый. Ее решительность немного подбодрила
императора.
   -- Может быть,  ты выпьешь макового отвара и ляжешь?  Уже светает. Тебе
давно пора спать.
   Он сидел неподвижно и молчал, раздумывая о бегстве.
   -- Прикажи,  чтобы тебе приготовили ванну и сделали массаж. Это освежит
тебя, дорогой.
   Но Калигула не сделал ни того,  ни другого.  Занятый своими мыслями, он
приказал позвать авгура и вместе с ним поднялся на крышу. Помощники авгура
несли в клетках белых священных голубей.
   Небо  было  ясное,  безоблачное,  над  Альбанскими  горами  поднималось
солнце.  Город  из  мрамора и  золота сверкал в  его  лучах.  Вечный город
потягивался,  залитый золотым светом,  и напевал обычную утреннюю песенку,
как будто не было ночью никакого кровавого побоища,  как будто ночью город
сладко спал.
   Голуби  взлетели,  императора  всего  передернуло: как в этой проклятой
пьесе,  только  ястреба  не хватает! Стая птиц полетела на северо-запад, к
Рейну.  Белые  крылья  так  ослепительно  сверкали  в солнечных лучах, что
глазам  было  больно  смотреть.  Что  это?  Стая  летит  с трудом, ах, это
северный  ветер,  он  мешает,  разбивает стаю, голуби растерянно мечутся в
воздухе,  но  вот  вдруг все резко повернулись, собрались вместе и, словно
серебряные стрелы, понеслись на юго-восток, в Египет.
   Цезарь вскрикнул.
   Авгур,  исподтишка поглядывая на императора,  пытался вычитать в полете
птиц доброе предзнаменование.
   -- Это ветер им помешал,  они летели прекрасно,  все вместе,  ты же сам
видел, божественный, ты ведь сам великий авгур, -- лепетал он.
   Движением руки Калигула заставил его замолчать.  Он  уже знает то,  что
хотел знать. Да, да, бежать в Египет!
   Давняя  мечта!  Перенести  столицу  в  Александрию,  сделать ее главным
городом   империи   и   центром   мира.  И  в  облике  фараона,  в  ореоле
божественности   вступить  на  трон  египетских  царей!  Там  он  будет  в
безопасности.  Нет, не на Рейн, а в Александрию, прочь от этой горящей под
ногами земли, прочь от этого римского сброда, страшный, неукротимый ураган
проносится  над  Римом, буря может разразиться здесь в любой миг, раз уж и
эта  актерская  мелочь  отваживается...  Где  Луций? Где Херея? Калигула в
ярости  спустился вниз. Внизу Херея и Луций ждали императора с донесением.
...за   ночь   столько-то   и   столько-то   убитых   жителей,  столько-то
преторианцев...
   Калигула прервал их:
   -- Ну, а что делается сейчас?
   Херея отвел глаза в сторону, не решаясь сказать, но солгать не сумел:
   -- Паршивцы. Они разукрасили все стены...
   -- Говори!
   -- Надписи опять...
   -- Против меня? Обо мне? -- неистовствовал император.
   Херея смущенно кивнул,
   -- Что за надписи? Я хочу знать!
   Херея повернулся к  Луцию.  Тот вынул навощенную табличку и  неуверенно
протянул ее императору. Цезарь прочитал:

           Хотел построить Август Рим из мрамора и золота,
           А я его построю вам из грязи и из голода.
           Я был когда-то Сапожком, стал Сапогом Кровавым,
           Поскольку, что такое власть, узнать давно пора вам!

   У  Калигулы  вздулись  жилы на висках и на шее, он задыхался, казалось,
что  он  сейчас  потеряет  сознание.  Луций заботливо усадил его в кресло.
Херея побежал за водой.
   -- О цезарь, прости меня во имя богов. Но ты сам хотел знать...
   Императору удалось справиться с  собой.  Он  жестом  остановил Луция  и
хрипло выдавил:
   -- Кто... кто это написал?
   Луций пожал плечами.
   -- Этого никто не знает и узнать невозможно. Какой-то гнусный аноним...
Но во всем виноват Фабий Скавр.  Это результат его подстрекательства... --
После паузы Луций спросил: -- Приказать удушить его в тюрьме?
   Калигула не шевельнулся.  Мысль о Египте придавала ему силы. Он ответил
Луцию:
   -- Хочешь задушить по  моему приказу?  Нет.  Ты говорил,  что через час
соберется сенат? Ты пойдешь туда и выскажешь мое пожелание.
   И уже спокойно, без возбуждения, объяснил Луцию, что именно передать от
него сенату. Луций смотрел на императора с восхищением.


   В  ту  ночь,  когда римский люд толпами собирался то  на  форуме,  то в
Большом  цирке,  требовал устранения тирана  и  истекал кровью  в  заранее
проигранной схватке с преторианцами, в ту ночь, когда впервые за много лет
народ восстал против главного притеснителя, сосредоточившего в своих руках
всю власть,  в ту ночь,  когда император в страхе метался по дворцу, боясь
гнева толпы,  и  думал о бегстве,  в ту ночь патриции римские спали так же
спокойно, как и всегда.
   Им  нечего было бояться.  Они  знали своих преторианцев,  эту  железную
гвардию, которая, безусловно, сумеет -- что значит для них пролитая кровь?
-- в зародыше задушить любой мятеж.  И все же, хотя на первый взгляд могло
показаться,  что волнения этой ночи не имеют к ним отношения, они касались
и  их.  Ибо  император и  они  были сообщающимися сосудами,  хотя иной раз
внешне это  выглядело не  так и  император безжалостно уничтожал многих из
них.  Они были связаны между собой.  Они знали,  что народ раздроблен, что
римский народ --  это  всего лишь расплывчатое понятие,  водный поток,  не
имеющий  определенного русла,  растекающийся тысячами луж,  которые быстро
высыхают,  оставляя после себя  лишь  нескольких надоедливых комаров.  Они
знали,  что  живущий своим  трудом  народ  окружен бесчисленным множеством
паразитов, готовых за сестерций назвать сегодня белое черным, чтобы завтра
за два сестерция утверждать обратное.
   Сенаторы,   опора   государства,  хорошо  выспались,  приняли  ванну  и
позавтракали.  Потом  Авиола и Гатерий Агриппа, главные среди них, сошлись
на  совет  с  обоими консулами: дядей императора Клавдием и Гаем Петронием
Понтием.  Всем, кроме, может быть, Клавдия, человека не от мира сего, было
ясно,  что  что-то  должно  произойти.  Primo[*], нужно как-то подсластить
жизнь  императора,  пережившего  столько  горьких  минут  из-за  волнений,
вызванных  представлением;  secundo[**] (об этом вслух не говорили), нужно
использовать  возможность,  которую дал им в руки разбушевавшийся народ, и
не  упустить  случая.  Склонить  императора  на  свою  сторону,  чтобы  он
постоянно  чувствовал,  что  не  так  называемый народ, но сенат и римские
богачи -- его опора, защита и спасение.
   [* Во-первых (лат.).]
   [** Во-вторых (лат.).]
   И последний пункт,  главный,  хотя немного парадоксальный:  заключить с
императором мир,  чтобы  можно  было  скорее  начать войну.  Отпраздновать
прочное  единение  двух  величайших  сил.   И  все  это  должно  произойти
послезавтра на пиру у Авиолы, который сам пригласит императора.
   Уже  за час до собрания небольшой храм Божественного Августа заполнился
сенаторами. Изолированные от жителей города, попрятавшиеся в своих дворцах
сенаторы  жаждали  новостей:  что  было после представления, что натворила
чернь  ночью,  что  было  утром. Все старательно понижали голос, но ничего
нового сообщить друг другу не могли. Тогда многие из них обратились мыслью
и  речами  к  самому заветному, к тому. чем они жили, и мгновенно храмовая
святыня  превратилась в торжище. Отцы города оживились. Храм стал похож на
осиное гнездо. Те, что еще вчера едва здоровались, сегодня, при известии о
набегах  германцев  на  границы империи, заключали сделки и улыбались друг
другу,  словно  братья.  На  первом  месте,  само  собой  разумеется, были
поставщики  сырья для оружейных мастерских. Их предприятия работали вовсю.
Оружейники не смогут обойтись без кож и легкого прочного дерева для щитов,
без  олова  и  меди  для  панцирей, без железа. Цены на металл повышаются:
семь,  девять,  десять.  Владельцы рудников пожимают плечами: добыча очень
дорога,  рабы  обходятся  дорого.  Цена  на  железо  повысилась до десяти,
двенадцати,  тринадцати.  Унизанные  перстнями руки трясутся. Чем больше у
меня есть, тем больше мне нужно.
   Перспектива заполучить новую провинцию действует на них как живительная
влага на почву, неимоверно поднимаются цены на медь, на сукно, на мясо, на
кожи.  на рабов,  особенно на рабов.  Шум голосов не утихает. Предложение.
Спрос. Купля. Продажа. Комиссионные.
   Велика  при  этом  роль  должностных  лиц  императорской  канцелярии  и
римского    магистрата.    Еще    во    времена    Тиберия    образовалась
высокопоставленная  бюрократия,  которая  совалась  всюду  и все держала в
руках.  Богачи  за  большие  деньги  купили  этих помощников императора, и
теперь  все  они  связаны  одной  веревкой.  Ведь  очень  выгодно получать
жалованье  от  казны,  брать  комиссионные  справа  и слева и пользоваться
ежегодными  взятками  той  или  иной  компании,  если эта взятка превышает
жалованье  в пять раз. Поэтому личный казначей императора вольноотпущенник
Каллист  --  persona  gratissima[*],  поэтому  с  ним говорят здесь, как с
равным,  поэтому  его  дочери каждый раз к Новому году получают от отца по
роскошной вилле.
   [* Желательная особа (лат.).]
   Раздается звук  гонга,  входят консулы.  Ликующими возгласами встречают
сенаторы Клавдия, дядю императора, консула Понтия и Луция Куриона.
   Консул  Понтий  открывает  чрезвычайное собрание  сената.  Он  осуждает
актеров  и  народ  за  "Фаларида".  не  скупится на  похвалы императору --
рукоплескания,  божественному цезарю  --  рукоплескания.  Консул  садится,
начинаются  выступления сенаторов,  императорские блюдолизы  соревнуются в
красноречии,  на  лицах восторг и  преклонение перед величием Калигулы.  И
только это ничтожество,  эта размазня Клавдий чистит ногти, поднеся руки к
подслеповатым глазам.  Ну,  дядя  императора может  себе  такое позволить,
любой другой поплатился бы головой. Казалось, что нечего больше добавить к
блестящему словесному фейерверку.  И  тут  поднялся  Гатерий  Агриппа.  Он
предложил сенату доказать свою глубокую преданность,  верность и  любовь к
императору,  воздав ему новые почести.  "Золотой щит". Этот щит из чистого
золота,  на  котором мастер сделает рельефное изображение солнце-подобного
императорского лика,  будет храниться в храме Беллоны,  богини войны,  его
будет оберегать специально для этого основанная коллегия жрецов.  Во время
всенародных торжеств  впереди  процессии,  которую  возглавят  сенаторы  и
римская  знать,  жрецы  понесут щит  к  храму  Юпитера на  Капитолии,  где
верховный жрец  совершит жертвоприношение.  Сопровождаемая пением юношей и
девушек из благородных семей,  прославляющих мудрость, милосердие и прочие
добродетели императора,  процессия пройдет по  городу,  чтобы  к  ней  мог
присоединиться весь римский люд.
   Храм сотрясался от  оваций.  Пусть Луций видит это  воодушевление,  эту
любовь,  пусть расскажет об этом императору,  пусть знает император, кто в
этом столпотворении будет его опорой, его "золотым щитом".
   Сенека сделал вид,  что хлопает,  и даже выражение своего лица старался
уподобить остальным.  Но  в  эту  минуту ему было стыдно,  что он  римский
сенатор,  что и он принадлежит к этой банде,  да, именно банде, без чести,
без  совести,  банде,  которая подло подпевает выскочке и  дает  пищу  его
тщеславию.
   Овации утихли,  все  вопросы решены,  но  консул Понтий не  встает.  Он
предоставляет слово Луцию.
   -- Досточтимые сенаторы,  я  с радостью расскажу императору о почестях,
которые вы  ему  воздали.  Император благоволил поручить мне  передать его
приветствие сенату.  Когда сегодня утром я  сообщил императору,  что после
представления в  театре беспорядки на  улицах Рима продолжались всю  ночь,
что применение оружия было необходимо,  что возбуждение народа,  вызванное
вредоносными действиями актеров,  имело своим последствием смерть шестисот
человек,  из них восьмидесяти шести солдат,  что и сегодня утром на стенах
были   обнаружены  надписи,   позорящие  нашего   дорогого   императора  и
науськивающие  против  него  народ,  цезарь  решил,  что  подстрекатели  и
бунтовщики,  а  особенно актер  Фабий Скавр,  послезавтра должны предстать
перед  судом.  Суд  состоится в  базилике Юлия  в  пять  часов  пополудни.
Император лично примет участие в суде.
   Сенаторы восторженно приняли императорский приказ.
   --  Хотя  наш  великодушный император, следуя в данном случае закону об
оскорблении  величества,  мог  сам  назначить  наказание провинившимся, он
желает,  чтобы  они предстали перед судом, члены которого будут избраны из
сенаторов,  и  чтобы сочинителю "Фаларида" Фабию Скавру была предоставлена
возможность защищаться, как предусматривает это римское право. Итак, пусть
сенат  решит,  кто  станет,  либо  добровольно, либо вынужденно, patron ex
offо[*],  который будет защищать Фабия Скавра. Главным истцом в этой тяжбе
об оскорблении... о государственной измене император назначил меня.
   [* Назначенный защитник (лат.).]
   Луций кончил.
   Поднялся консул Понтий.
   -- Трудно  ожидать,  что  кто-нибудь  по  своей  воле  захочет защищать
изменника.  Поэтому,  прежде чем  мы  сами назначим защитника,  я  исполню
формальность,  спрашивая,  есть ли среди сенаторов человек,  который хочет
защищать Фабия Скавра?
   Консул  запнулся  и  вытаращил  глаза.   Над  рядами  кресел  поднялась
единственная  рука.  Собрание  сенаторов  взволновалось;  это  невероятно,
невозможно! Но рука была поднята, и это была рука Сенеки.
   -- Ты погубишь себя, безумец! -- зашептал сзади сенатор Лавиний.
   Сенека  встал,  он  был  бледен.  Он  оперся дрожащими руками о  спинку
стоящего перед ним кресла, откашлялся и в мертвой тишине проговорил:
   -- Я  знаю,  что  эту обязанность вы  все равно возложили бы  на  меня,
адвоката плебеев,  как меня называют,  ибо я  и  раньше защищал нескольких
ремесленников. Я спешу предупредить ваше решение и вызываюсь сам.
   Собрание сенаторов застыло в нерешительности.  Что делать? Соглашаться?
Протестовать?  Из неопределенности их вывел смех.  Смеялся дядя императора
Клавдий.  На вопросительный взгляд Луция он ответил присущим ему шутовским
тоном:
   -- Угадал,  а?  К-кому еще мы м-могли бы п-поручить это,  как не нашему
Сенеке? Оратору из ораторов, а?
   Напряжение  ослабло.   Сенаторы  зашевелились,  ожили,  некоторые  даже
заулыбались.  Великолепный будет поединок. Сенека против всемогущего Луция
Куриона, своего бывшего ученика. Кто ж из них окажется победителем?
   Понтифик  Юпитера  Капитолийского возжег  на  алтаре  жертвенный огонь,
прося у  богов всех благ для  императора Гая  Цезаря.  Благовонные травы и
пшеничные  колосья   были   хорошо   высушены,   высеченная  искра   легко
воспламенила  их,   сначала  крошечный,   как   детский  мизинец,   огонек
разгорелся. Дым поднимался прямо вверх.
   Понтифик воздел руки  и  торжественно провозгласил.  что  видит в  огне
благое знамение для императора.
   Сенаторы стремились и  для  себя  увидеть в  огне  что-нибудь приятное.
Луций Курион тоже усматривал в  пламени добрый знак для своих честолюбивых
замыслов.  И лишь Сенека смотрел выше,  поверх алтаря;  он видел,  что дым
собирается под  сводами  храма  и  осаждается на  стенах  серовато-зеленой
плесенью. Сенека в знамения не верил.

        56

   Склонив голову,  вошел  Фабий  в  огромное помещение базилики Юлия.  Ни
белизна мрамора на шестидесяти могущих арках,  расположенных двумя рядами,
ни  море света,  через окна вливавшееся внутрь,  не  лишили ее строгости и
холодной деловитости: вчера -- биржа, сегодня -- зал суда.
   Фабий на мгновение поднял глаза от пола, выложенного мелкой мозаикой, в
эту  высь,  а  потом  смотрел  только  прямо  перед  собой.  Зал был полон
неподвижных  белых  тог,  восседавших  в мраморных креслах. Он не различал
лиц.  Его  провели  между  кресел на место для обвиняемых, два стражника с
мечами в руках встали за его спи