держаться  прямо,   так   его   угнетала
неопределенность.  Он хотел бы,  чтобы Тиберий, угрожающий жизни его отца,
погиб.  Однако Калигулу он  хотел спасти любой ценой.  Но как это сделать?
Как предупредить наследника и  не  выдать ему того,  что он не имеет права
выдавать?
   Голова словно была зажата клещами,  боль в висках нарастала. Он ускорил
шаг. Сын Куриона передал Нигрину приказ отца. Взял шарф и пошел обратно.
   Фигура, укутанная в темный плащ и вуаль, преградила ему дорогу. Валерия
молча подняла вуаль. Она предоставляла ему возможность в утренней полутьме
увидеть  сначала  ее  красивое  серьезное  лицо.  Потом,  приоткрыв рот  в
сверкающей улыбке,  показала ему жемчуг зубов.  Близко подошла к нему.  На
него  пахнуло  теплом  и  дурманящим  ароматом.  Луций  встревожился.  Ему
показалось, что он видит, как в глазах Валерии погасли искры.
   -- Ты мой? -- выдохнула она страстно.
   Он  колебался  с  ответом.  В  глазах  женщины  заметались молнии.  Она
способна на все. Играть! Еще играть! Еще четыре-пять дней играть. Потом он
уже не будет ее опасаться.
   -- Твой. Только твой, моя любимая!
   Она прижалась к  нему животом и  бедрами.  Он снова потерял голову.  Ее
губы были горячими, они жгли. Она отпрянула и спросила подозрительно:
   -- Где ты был?
   Он  показал  шарф  отца.  Она  усмехнулась как  человек,  который знает
больше, чем думает другой.
   -- Иди передай отцу шарф, а я прикажу отнести себя домой...
   -- Но Калигула сегодня будет...
   -- Паясничать, я знаю. Чтобы отвлечь внимание гостей от главного.
   Луций окаменел, но ничего не сказал.
   Она снова приблизилась к нему, зашептала:
   -- Не сходи с ума,  Луций!  Все напрасно. Калигула будет императором, и
скоро. Скоро! И ничто этому не помешает...
   -- Что ты говоришь, моя дорогая?
   -- Раньше,  чем  вы  думаете,  --  с  усмешкой  добавила  она,  --  вы,
заговорщики!   А  кто  попытается  этому  помешать,  будет  уничтожен.  Не
притворяйся таким удивленным.  Ты что,  не знаешь моего отца?  --  И вдруг
воскликнула страстно: -- Когда ты придешь?
   Он начал заикаться:
   -- Приду. Приду скоро, как только...
   Она прервала его резко, властно:
   -- Сегодня, час спустя после захода солнца, я тебя жду.
   Быстрые шаги заскрипели по песку. Луций стиснул зубы от гнева, глядя ей
вслед. Потом отнес отцу шарф.
   -- Ты отсутствовал слишком долго, -- заметил тихо и с упреком Сервий.
   -- Все было сделано,  как ты приказал,  отец,  --  уклонился Луций.  --
Нигрин уже в пути.
   Сервий кивнул и  принялся говорить о  том,  какое  удивительное зрелище
готовит им божественный Гай Цезарь своим выступлением.


   В   великолепном  кубикуле  Калигулы  горело  двенадцать  светильников.
Обнаженная Энния лежала рядом с Калигулой на ложе.  Наследник храпел.  Все
тело ее  болело от  его  свирепых нежностей.  На  ее  руках и  ногах синие
подтеки.  Из  обкусанных губ  сочилась  кровь.  Энния  скрипела зубами  от
бешенства и  унижения.  Но  на  мраморном столе белел пергамент с  клятвой
Калигулы сделать ее своей женой,  как только он взойдет на трон. Тогда она
станет  настоящей  императрицей.  Какой  ценой  она  будет  выкупать  свой
пурпурный плащ у этого изверга!  Макрон грубиян,  но он умеет чувствовать.
Он мужчина Это чудовище --  бесчувственная змея.  Но он властелин мира Как
только Энния это осознала, ее истерзанное тело тотчас перестало болеть.
   В голове у нее мелькали воспоминания, одна картина сменялась другой как
в  калейдоскопе.  Детство  в  обедневшем доме, в скромности и страхе перед
богами  и людьми. Женихи избегали девушки, у которой не было ничего, кроме
красоты и родовитого имени Потом пришел Макрон, первый муж в империи после
императора,  в  два раза старше Эннии. Его грубость была ей неприятна. Она
хотела  слышать  романтические слова восхищения, но потом смирилась с этим
солдафоном.  Женившись  на ней, он ввел ее и ее отца в высшее общество. Он
по-своему любил ее. Добывал золото, копил его, распоряжался чужими жизнями
как   когда-то  своей,  во  времена  походов  Тиберия  против  Паннонии  и
германцев,  но  бабником  не  был  Только  одно зло он внес в жизнь Эннии:
Валерию, дочь от первого брака, такую же молодую, как и сама Энния.
   Энния ненавидела рыжеволосую красавицу, которую Макрон осыпал вниманием
и подарками. Он хотел вознаградить дочь за все горе, которое она перенесла
из-за того, что он в свое время о ней не заботился, а Энния ревновала. Она
завидовала Валерии и  потому что та  получит в  мужья молодого,  красивого
патриция, представителя одного из знатнейших родов.
   Но  сейчас  Энния  стала  любовницей  будущего  императора.  Она  будет
императрицей.  Там лежит пергамент с клятвой. Теперь в ее силах расстроить
замужество Валерии и помешать ее любви. Ведь стоит ей сказать этому только
слово --  и  голова Луция падет.  Энния не  хочет убивать.  Но  она  может
сделать так, чтобы Луций с Валерией оставили Рим. Может быть, навсегда.
   Энния хорошо видела на пиру,  что Луций был невнимателен к Валерии. Она
наблюдала, как Валерия пыталась его привлечь, и не сомневалась, что это ей
удастся.
   Энния  лежит,  закинув руки  за  голову.  Рядом  с  ней  храпит будущий
император.  Она  видит его  огромную ступню,  словно приделанную к  тонкой
щиколотке.  Если бы  она повернулась,  то  увидела бы  все его нескладное,
грузное тело.  Боги,  не оставьте меня!  Для отвращения и  этого немногого
достаточно.  Энния  размышляет.  Она  знает  о  слабости  этого  человека:
самолюбие и  трусость Калигулы известны всему Риму.  На это бить --  и все
будет в порядке.  Она стала будить Калигулу,  он тревожно заворчал во сне.
Прошло  немало  времени,  прежде  чем  ей  удалось  удачными комплиментами
привести  Калигулу  в  хорошее  настроение.  Она  поторопилась  встать  и,
расхаживая по спальне, говорила:
   -- Великолепный праздник устроил Гай,  о,  сегодня уже ее  любимый Гай!
Пир был сказочный. Как на нем проявилась любовь и преданность всех к нему!
Только этот Курион --  как  он  покраснел,  когда его взгляд встретился со
взглядом Гая. А почему? Не было ли между ними раньше чего-нибудь?
   Калигула подпер тяжелую голову рукой и прислушался.  Посмотрите,  какая
сообразительная женщина. Как будто и впрямь заглянула в прошлое. Как будто
знает о его старой ненависти к Луцию.
   -- Я понимаю, что ты этого не заметил, мой драгоценный. Ты великодушен.
Но следует замечать и такое. Я буду твоими глазами. Я слышала, какой Луций
тщеславный.  И парад шестого легиона это показал.  Если когда-нибудь Луций
добьется  высокого положения,  его  влияние  возрастет и  он  может  стать
опасным для тебя,  дорогой.  Как этому помешать?  Этого не знает преданная
тебе женщина.  Она только думает: если бы Луций был где-то далеко от Рима,
то опасность для тебя, мой божественный, была бы меньше... понимаешь?
   Калигуле предложение Эннии понравилось.
   -- Далеко! Вне Рима... Но время еще есть. Увидим.
   Он протянул руку.
   Энния испугалась.  Но,  к ее радости, Калигула потянулся не к ней, а за
чашей вина. Она наполнила две. Они выпили в честь Афродиты.
   -- Я люблю умных женщин, -- заявил Калигула, выпил и позвал рабов.
   Энния  тем   временем  спрятала  пергамент,   который  гарантировал  ей
пурпурную мантию императрицы.
   Дзум-м-м,  дзум-м-м,  дзум-м-м. Удары кедровых палочек по медному гонгу
созывали гостей в  триклиний.  Все  возвращались не  медля,  памятуя,  что
сегодня сам наследник покажет свое искусство. Триклиний быстро заполнялся.
Ложе Калигулы оставалось пустым.  Энния возлегла рядом с Макроном. Чернота
волос подчеркивала бледность ее лица,  оранжевая шаль прикрывала синяки на
руках.  Макрон усмехался.  В его усмешке сквозила удовлетворенность --  он
уже спрятал под своей туникой пергамент Калигулы,  взгляд Эннии был гордым
и  властным.  Она забеспокоилась,  видя,  что Валерия не вернулась в  зал.
Луций был на ложе один и выглядел усталым.  Пил.  "Она снова вернула его",
-- подумала  Энния.  Снова  она  торжествует,  эта  избалованная  "римская
царевна".
   Музыка играла громче,  чем в начале вечера. Запахи новых блюд заполняли
триклиний. Рабы разливали новые вина.
   Огромное отверстие в крыше начало светлеть.
   Раб  Ксеркс  сверху с беспокойством следил за каждым шагом своей милой.
Антея  вместе с другими рабынями рассеивала ароматы между столами, избегая
стола   Гатерия.   Тот,  занятый  фаршированным  голубем,  только  изредка
поглядывал  на нее. Набивал желудок Авиола, пил Сервий, который сначала не
прикасался к вину. Макрон гремел, словно перед солдатами на ученьях. Вилан
пел  затасканную  песенку,  Мнестер  декламировал  монолог Ореста и ударял
чашей  о стол, подчеркивая долготу строф в гекзаметре. Наполовину пьян был
и  старый  Веллей  Патеркулл,  подобострастно восхваляющий Тиберия в своей
"Истории Рима". Вино одурманивало всех.
   Потом  зазвучали  фанфары.   Их  звуки  подхватили  напевные  флейты  и
опьяняющие кларнеты.
   Распахнулся занавес главного входа,  и  в  триклиний въехала колесница,
влекомая менадами, на которых были только кожаные пояса.
   На колеснице стояла большая бочка, на краю которой сидел, омывая ноги в
вине,  бог Дионис.  Виноградный венок спадал ему на лоб,  в руке он держал
тирс,  обвитый плющом,  одет он  был в  короткую золотую тунику,  расшитую
лапчатыми зелеными листьями.
   Вокруг колесницы за покрикивающими менадами, которые изображали из себя
пьяных, с шумом теснилась толпа косматых сатиров.
   Пирующие в восторге подняли отяжелевшие головы от столов.  Они узнали в
Дионисе Калигулу,  будущего императора.  Гости  тяжело  встали,  некоторые
едва-едва держась на ногах, и принялись бурно аплодировать.
   Выкрики "Привет,  божественный Дионис!" смешивались с визгливым "Эвое!"
обезумевших менад и сатиров.
   По знаку Ксеркса на бога и его свиту посыпался дождь розовых лепестков.
Колесница остановилась посредине триклиния,  и  Дионис,  зачерпнув золотым
сосудом вино из  бочки,  наполнил кубки Эннии и  Макрона.  Сто рук подняли
свои чаши:
   -- Мне тоже, о божественный!
   Пирующие подавили в  себе отвращение к  вину,  в котором Калигула обмыл
свои  отвратительные  ступни,   и  толпились  с  чашами  у  бочки,   сыпля
комплименты и  все более шумно проявляя свои восторги.  Ликование достигло
апогея,  когда  Калигула вылез из  бочки и  принялся исполнять на  подиуме
вакхический танец,  размахивая  тирсом.  Болтались  его  тонкие  ноги  под
бесформенной тушей.  Калигула отфыркивался и  размахивал тирсом  вправо  и
влево,  как мухобойкой. Инструменты били, бренчали и пищали. Менады тайком
потягивали из чаш на столах.
   Сенека толкнул Мнестера в бок:
   -- Не смейся, актер, если тебе дорога жизнь!
   Мнестер изменился в лице и подобострастно прокричал:
   -- Какое наслаждение видеть тебя танцующим, божественный!
   -- О божественный! О великий Дионис!
   Глаза  Луция  встретились  с  глазами  Сенеки.  Лицо философа было само
отвращение.  На  лице  Луция  отпечатался  стыд. Энния аплодировала, глядя
наверх,  на  искаженные  лица  рабов,  свесившихся  над  краем  раскрытого
потолка.  Может,  выпитое  вино,  а  может, и время, проведенное с Эннией,
подкосили  ноги  танцующего  Диониса. Бог повалился на пол. Какая-то часть
восторженных  зрителей продолжала отчаянно хлопать, думая, что так задуман
конец  танца, но некоторые бросились поднимать божественное тело. Это было
нелегко, так как спасающие весьма нетвердо стояли на ногах. Когда Калигулу
наконец  подняли,  у  него на лбу оказалась большая шишка. Он отказался от
заботливой помощи, улегся на ложе и через минуту уже спал.
   Когда рабы под надзором Макрона и Эннии отнесли его,  Энния в триклиний
больше уже не вернулась.  Луций исчез. Макрон водрузился на ложе Калигулы,
чтобы заменить хозяина. Он был спокоен и уверен в себе. Хотя пил он много,
но отлично владел собой.  Разговаривая с  сенаторами,  он время от времени
смотрел на водяные часы, стоящие у ног бронзового Крона. Когда они покажут
час  после  полудня,  он  разбудит Калигулу и  отправится вместе с  ним  к
намеченной цели.
   Макрон приказал рабам принести новые амфоры тяжелого сицилийского вина,
которое  усыпляет  лучше,  чем  сок  мака.  Сам  он  уже  не  пил,  только
притворялся, что пьет.
   -- За красоту жизни, дорогие! -- возглашал он.


   Возмущенный Сенека поднялся и вышел. Он тотчас же уедет в Байи.
   Внизу, под Палатином, шумел тысячеголосый Рим. Соленый ветер дул с моря
и ласкал виски.  Солнце уже припекало,  пронизывая прозрачный воздух,  под
платанами ослепительно блестел мрамор.
   Сенека медленно брел по саду,  залитому весенним светом.  В таком белом
сиянии созидал дух  античного ваятеля совершенные по  форме  тела  богов и
людей.  Под  таким небосводом без  туч  рос в  Элладе гармоничный человек,
который мог уравновесить в себе силу мышц с полетом духа, создавая красоты
антики.  А  что взяли в наследство от Эллады мы,  римляне?  Где равновесие
сердца и  духа,  где гармония души и тела,  Эллада?  Где твое стремление к
свободному человеческому духу?
   Сенека уговаривал сам себя:  и  в старой Греции имели место обжорство и
разврат.  Но  что делать,  когда минуты превращаются в  непрерывный поток?
Разве мы едим для того,  чтобы блевать,  и блюем для того,  чтобы есть? Он
вспомнил вомиторий и этот пир, превратившийся в оргию, вспомнил Калигулу и
отвращение,  подступившее к горлу. Горе нам, римлянам! Погоня за золотом и
властью поглотила все живительные соки нашей души,  от них осталась только
бесплодная почва.  Гора эгоизма нас раздавила. В Ахайе человек рос, в Риме
его развитие прекратилось. Что осталось в человеке, кроме жажды богатства,
власти, наслаждений и крови? Рим превратился в рынок, в публичный дом.
   Сенека  по  своему  обыкновению  возвращался к  прошлому.  Печально  он
посмотрел  на  самую  древнюю  ромуловскую  часть  Рима.   Старые  римские
доблести,  этот маяк в море грязи.  Но их уже нельзя привить на засыхающее
дерево. Тысячи червей подтачивают его корни, тысячи паразитов пожирают его
почки и побеги.  Болезнь Рима --  тяжелая болезнь.  Наверное, смертельная.
Есть ли  еще  путь к  спасению?  Или злая судьба уже отметила лицо Вечного
города чертами неизбежного разложения?


   Рабы разносили новые блюда,  им  не было счета,  и  никто их не мог уже
есть. Один Гатерий, чудовищный обжора, поглощая паштеты, показывал на свой
переполненный стол и кричал:
   -- Все это уничтожит Ваал!
   Цветы  лотосов  в  вазах  увядали в  испарениях пота  и  смрада.  Глаза
благородных сенаторов стекленели.  На  подиуме под  звуки  флейт  фригийки
исполняли плавный чувственный танец.  Крутобокие девушки с  иссиня-черными
волосами  обнажали  прикрытые красными шалями  газельи  ноги.  Пресыщенные
гости бросали в танцовщиц кости от жаркого.
   Огни в  плошках еле мерцали и  чадили.  Статуя Тиберия стояла во  главе
зала.  Широкий лоб сужался к скулам, скулы переходили в острый подбородок,
упрямые губы были сжаты. Глазные впадины были пусты. Пирующие читали в них
смерть.  Ими овладело дикое желание жить --  во что бы то ни стало.  "Живи
одним днем" --  девиз римских патрициев.  Жить  всеми чувствами до  потери
сознания.  День,  ночь.  жизнь --  все это так коротко. Ту минуту, которая
наступала,  заполнить судорогами наслаждения и  удовольствия.  Пусть  чума
опустошит мир,  пусть волны сметут с лица земли Рим, пусть империя за ночь
превратится в  пустыню!  Что мне до этого?  Если я  получаю то,  что хочу!
После нас хоть конец света! После нас хоть потоп!
   Мнестер поднял руку и пьяно декламировал:

               Пусть будет эта ночь ясна, как белый день,
               Пусть будет голос флейт и тих и златозвучен,
               Пусть грудь твоя поет мне о любви твоей
               И дышит страстью паллы твоей багрянец...

   По  приказу  Муциана  через  все  входы  в  триклиний  двинулись  толпы
полуобнаженных женщин.
   Пламя  светильников, развешанных над триклинием, колебалось, дрожало. С
потолка  уже  не  сыпались  лепестки  роз.  Рабы  испуганно  смотрят через
отверстия вниз, в зал.
   Мнестер  и  претор  поссорились.  Из-за стиха? Из-за женщины? Бог знает
из-за  чего.  Они  выхватили  из  рук  менад тирсы и, словно мечами, стали
размахивать ими, сломали и перешли врукопашную.
   Макрон никем не замеченный удалился.
   Рабы   с  интересом  наблюдают  за  картиной  побоища.  Помятые  венки,
растоптанные  ленты,  растрепанные прически, рассыпанный жемчуг на залитых
столах, на полу лужи вина.
   Гатерий набросился на  Антею  словно зверь.  Крик  девушки в  зале  был
подхвачен нечеловеческим криком Ксеркса, следившего сверху за своей милой.
   Рабы  ринулись  в  триклиний  будить  и  вытаскивать  пьяных,  уснувших
сенаторов. Они поддерживают их, относят к носилкам.
   Ксеркс  со  своими друзьями медленно поднимают толстое тело  заснувшего
Гатерия.   Освобожденная  Антея   выбежала  из   зала.   Ксеркс  бронзовым
светильником ударил Гатерия по  лицу  и  исчез.  От  боли сенатор пришел в
себя.
   -- Что,  что это?  Кто им позволил? -- бормотал толстяк, стирая кровь с
разбитых губ. -- Мои зубы! Какая собака... Я прикажу распять...
   -- Благородный господин,  --  сказала рабыня,  -- тебя ударило вино. Ты
упал и ударился о подставку светильника. Посмотри, видишь здесь кровь?
   Голова  Гатерия снова  опустилась.  Рабы  вынесли его  рыхлое  тело  из
триклиния.

        33

   Бальб  собирался  на работу и рассуждал сам с собой. Так, значит, опять
этот  комедиант  вернулся.  У  него  сердце сжалось от боли, когда в Остии
Фабия  схватили  и  поволокли  на  Капри.  Этого он актеру никак не желал,
несмотря  на то что Фабий свел с ума Квирину. С Капри не возвращаются. Ну,
сослали  бы  его  куда-нибудь  в  Африку, и будет. Пусть там фокусничает и
кувыркается  перед львами и жирафами. А он, смотри-ка, вернулся. Ладно. Но
девчонка! Сегодня утром прилетела как молния:
   -- Дядя! Фабий ко мне вернулся! Вернулся он!
   И все. Только пятки засверкали, была такова.
   Бальб смотрел на  дверь,  в  которой она исчезла.  Ну вот,  конец твоим
мечтам,  не будешь ты с  ней больше тут хозяйничать.  Улетит опять с  этим
сумасбродом.  счастья-то  у  него больше,  чем  ума.  Что ж  делать.  Иди,
девочка,  раз такая твоя судьба. Будь счастлива с ним. Твое счастье -- мое
счастье.  "Поумнел я",  --  сказал себе Бальб.  Он  выпятил птичью грудь и
пошел, довольный собой.
   Дорога из-за  Тибра  к  курии  Цезаря вела  Бальба через Большой форум.
Толпы народа собрались перед рострами, все орали, кричали, спорили.
   Бальб быстро сообразил, в чем дело.
   "Acta  Diurna  Populi Romani" сегодня сообщила,  что  император Тиберий
серьезно болен.
   По городу разнесся слух, что император Тиберий возвращается в Рим.
   Так где же правда?
   Противоречивые слухи  взбудоражили город.  Что  будет,  если  император
вернется в Рим?  Что будет,  если старый император угаснет? Кто займет его
место? Что выйдет из всего этого?
   Бальб  постукивал молоточком по  маленькому долотцу,  золотая пластинка
поблескивала, гнулась, обретала нужную форму.
   И  во  время  работы  Бальб  не  переставал  размышлять. Недавно особым
объявлением   сообщили,   что   сенатор   Пизон  представил  сенату  план,
осуществление  которого должно принести большое облегчение народу: снизить
цены  на  пшеницу  и  уничтожить подоходный налог. Сервий Курион предложил
сенату  назначить  день народных выборов в магистратуры. Это большое дело,
размышлял  Бальб,  зажимая  в  тисках  золотой  браслет. В браслет я потом
вставлю  опалы.  Переливчатые  камни  будут чудесно гармонировать с желтым
металлом. Интересно, как выглядит римлянка, которая украсит свои руки этим
браслетом?  А  мужчина,  который  снимет вечером браслет с ее руки? Или не
снимет,  оставит,  чтобы  во  время  любовных ласк опалы мерцали перед его
глазами?  Дороговизна  страшная.  Если пшеница подешевеет, то и хлеб буде