шаться ваших добрых советов
и  уважать вашу  мудрость,  ради которой вы  и  были призваны сюда,  чтобы
делить со мною заботы о государстве..."
   -- О боги! Могу себе представить, как принял сенат речь императора!
   -- Не можешь, Луций, -- усмехнулся Сенека. -- Никогда прежде я не видел
в  сенате  такого  ликования.  Курия  сотрясалась:  "Началась  новая  эра!
Возвращается золотой век Сатурна! Слава Гаю!" Гатерий Агриппа предложил за
эту  речь  почтить  императора  титулом "Отец отечества". Бибиен предложил
титул   "Добрейший   из  господ",  Доланий  --  "Сын  легиона",  Турин  --
"Божественный".  Представь, мой мальчик, император отверг их все и сказал:
"Нет, досточтимые отцы сенаторы, я всего лишь слуга своего народа!"
   -- Замечательно! -- выдохнул Луций.
   Лицо  Сенеки  омрачилось.  Возбуждение прошло,  он  спокойно смотрел на
мокрые блестящие листья. Потом медленно сказал:
   -- Да.  Замечательно.  Даже слишком замечательно. Невероятно. Это почти
недоступно человеку. Может быть, только герой может...
   Они молча сидели друг против друга, но смотрели в сад. Молодой и свежей
была  зелень.  Почки  на  платанах  раскрывались навстречу дождю,  из  них
выглядывали бледные листочки.  Капли разбивались о  гладь воды в  фонтане,
трепетали на щеках бронзовой нереиды и казались слезами.
   Сенека  закашлялся.  Он  кашлял  сухо.  долго,  как  кашляют астматики.
Наконец кашель кончился,  он отдышался,  потом заговорил.  Тихо, как будто
издали, доносились до Луция его слова:
   -- Ты  мой ученик,  мальчик.  Я  еще не стар,  и  свойственная старости
сентиментальность мне  чужда.  Тем  не  менее мне хочется поверить кому-то
свои мысли. Дома, ты знаешь, я одинок. Могу ли я поверить их тебе?
   -- Это большая честь для меня, Сенека, -- искренне сказал Луций. -- И я
дорожу ею.
   --  Так  вот,  я думаю об этом с самого утра. _Почему_ император делает
все  это.  До  недавних  пор  изъеденный  пороками,  жестокий и тщеславный
мальчишка.  Невежественный,  это  о  нем  говорил  еще  Тиберий.  Тиберий,
несмотря  на  все  свои  недостатки,  был личностью; Гай в сравнении с ним
всего  лишь проказливый сорванец. А теперь эта речь, и более того -- дела!
Меня мучает вопрос: _почему_ он таков?
   Дождь прекратился. Капли сползали по животу нереиды на ее нежные ножки.
   -- Эта перемена?  Перелом в человеке?  Скрывал ли он раньше свои добрые
качества или теперь скрывает дурные?
   Луций озадаченно посмотрел на учителя. Сенека продолжал:
   -- Может быть,  тогда это было обыкновенное юношеское упрямство?  Может
быть,  теперь  это  истинная  доброта  сердца,  которую  породило сознание
ответственности за  огромную державу,  отданную ему в  руки?  Он дозволяет
прелюбодеяние!  Для себя?  Разумеется.  В  этих вещах он  никогда не  имел
власти над собой. Как же он будет властвовать над миром?
   Луций  подумал  о  вчерашней  попойке,  ему  вспомнился холодный  блеск
зеленоватых глаз, в которых была жажда наслаждений, похвал и лести. На миг
он заколебался.  Но только на миг.  Нет,  нет. Ведь император сказал: "Все
свободы республики и весь блеск принципата!"
   -- Ну хорошо,  возобновятся гладиаторские игры.  Что это,  честолюбивое
стремление  затмить   старого  императора?   Желание  понравиться  народу?
Возможно,  он  сам хочет смотреть,  как песок арены впитывает человеческую
кровь? Почему он делает все это? -- Сенека говорил тихо, будто про себя.
   Он помолчал, потом, наклонившись к Луцию, прошептал:
   -- В  сенате  позади  меня  сидел  Секстилий.  Ты  знаешь его.  Человек
серьезный,  справедливый.  После речи императора он сказал мне на ухо: "Не
кажется ли тебе, что мы только что слушали лицемера?"
   Луций вскочил.  И возбужденно заговорил,  словно желая заглушить в себе
что-то:
   -- Нет-нет! Нет, Сенека! Подло судит Секстилий. Он несправедлив, как он
может говорить такое.
   Сенека  выпрямился,  плотнее  закутался в  окаймленную пурпуром тогу  и
произнес:
   -- И я того же мнения,  что ты,  Луций.  Впрочем,  время проверит слова
поступками и измерит постоянство начинаний.
   Он вдруг перешел на другую тему:
   -- Я  слыхал,  что  император назначил тебя  членом своего совета.  Это
большое отличие для человека твоих лет.  Но это и большая ответственность,
Луций.
   До сих пор Луций имел опору в отце. Теперь он впервые почувствовал себя
самостоятельным  человеком,   хозяином  своих  решений.   Чувство  прежней
зависимости от отца оттеснила самонадеянность.  Жажда,  горячая жажда быть
таким же значительным лицом, каким был отец, подчинила все его помыслы. Он
с достоинством произнес:
   -- Я знаю. И буду помнить об этом.
   Сенека понял. Он обнял молодого человека за плечи:
   -- У самоуверенности два лица.  Держись же истинного.  мальчик. И тогда
твоя самоуверенность будет твоей совестью.  А если тебе потребуется совет,
что ж, я всегда буду рад...
   -- Спасибо. Но может быть, и не потребуется...
   Сенека улыбнулся.
   -- Я знаю, о чем ты думаешь, Луций. Я -- дитя Фортуны, все мне удается,
все боги на моей стороне,  если я  возношусь все выше и выше за колесницей
Гелиоса...
   Луций  вытаращил глаза.  Боги,  этот  человек видит  меня  насквозь.  И
осуждает?
   Но  философ улыбался дружески и,  проходя с  Луцием по  атрию,  глубоко
поклонился изображению Сервия.
   -- И честолюбие имеет два лица, милый. Лучше то, которое делает упор на
честь. Прощай, мой Луций!

        38

   Весна в этом году оказалась такой щедрой на цветы и запахи, что Рим был
переполнен ими.  Словно  природа  соревновалась с  добротой,  которой  Гай
Цезарь одаривал римский народ.
   Золотой век Рима вернулся.
   Исчезли  голод  и  нужда.  Император  действительно стал  благодатью  и
гордостью  рода  человеческого.  Закон  об  оскорблении величества,  закон
страха, был забыт.
   Календарные   торжества   сменялись   празднествами,    организованными
императором. Открылись ворота амфитеатра Тавра и Большого цирка. По морю и
по  суше  свозились в  Рим  стада зубров,  медведей,  львов и  тигров.  Из
зверинца в  подземельях Большого цирка целые ночи доносился рев  хищников,
этот давно забытый звук,  который ласкал слух римлян,  обещая великолепные
зрелища.
   Арестанты,   осужденные  и   рабы-гладиаторы  выступали  против  хищных
животных и  коротким мечом  или  копьем или  с  трезубцем и  сетью.  Кровь
хищников перемешивалась с  человеческой кровью,  желтый  песок  становился
багровым, император и тысячи людей ликовали. А театр прозябал, актеры жили
одним днем за счет сборов за небольшие выступления на улицах.
   На  пиршествах неразбавленное вино  текло  рекой и  не  половина кабана
предлагалась гостям, как во времена Тиберия. а иногда даже пять кабанов. В
Путеолах стояла императорская яхта из кедрового дерева.  Корма и нос судна
были  обиты золотыми пластинами,  на  палубе крытый триклиний,  перистиль,
бассейн и сад с пальмами и апельсиновыми деревьями.
   Император ошеломлял своих приятелей и  весь  народ.  Он  поражал самого
себя,  восхищался самим собой,  чудесами роскоши и великолепия, которые он
придумывал.


   Сегодня,  в  первый  день  месяца  Гая  Юлия  Цезаря,  в  Риме  большие
торжества.
   Сенат  предложил императору консульство тотчас после его  вступления на
трон.  Но  благородный властелин отверг его.  Он  не будет лишать почестей
консулов, выбранных ранее. Однако, если сенат настаивает на этой чести, он
примет  ее  с  благодарностью  и  почтением.  Но  приступит  к  исполнению
обязанностей  только  тогда,   когда  закончится  срок  избрания  нынешних
консулов.  Какая скромность! Какое уважение к согражданам! Далее император
провозгласил,  что вторым консулом он хотел бы видеть своего дядю Клавдия,
которого Тиберий всегда отстранял от  власти,  и  что  оба будут консулами
только два  месяца,  чтобы  не  особенно мешать тем,  кто  уже  был  ранее
предназначен на  эту должность.  Консульские полномочия император сложит в
последний день месяца Августа, в который ему исполнится двадцать пять лет,
и отчитается перед сенатом и народом о своей деятельности.
   Итак,  под звон бубнов, рев фанфар и ликование толпы император входит в
театр Марцелла,  с левой стороны идет Макрон, с правой -- Клавдий. Сегодня
здесь состоится торжественное заседание сената с участием римского народа.
   Сегодня сам  император приносит жертву  богам,  ибо  он  является также
великим  понтификом  и,   кроме  высшей  гражданской  и   военной  власти,
сосредоточивает  в  своих  руках  и  высшую  духовную  власть.   Понтифики
прислуживают ему.  Льется кровь жертвенных животных.  Душистые травы чадят
на  алтаре,  император и  его пятидесятилетний дядя передают торжественную
клятву в руки принцепса сената. Потом император говорит.
   Говорить,  и  умело  говорить,  должен  каждый государственный деятель.
Заика  Клавдий  потому  и  служит  объектом  насмешек, что не умеет делать
этого. Калигула говорить умеет. Он отличный оратор, пожалуй, только Сенека
не  уступает  ему,  да  и  то  скорее как мыслитель, чем как декламатор. У
императора  сильный  голос,  и  он  великолепно  владеет им. Вовремя умеет
понизить,  вовремя  делает его твердым и мужественным или проникновенным и
теплым. С губ его слетают слова выразительные, захватывающие:
   -- Я  вижу и слышу,  что сенат и народ римский снова счастливы.  Это не
моя заслуга,  благороднейшие отцы.  Я делаю что могу,  чтобы Рим расцвел и
жил жизнью,  достойной Великого города.  Что мог бы  я  без помощи богов и
вашей?  Но  всего  этого мало.  Моя  мечта --  спустить Элизиум на  землю,
устроить рай  и  блаженство во  всей империи.  Это  моя  обязанность перед
родиной.  Сейчас как консул и всегда потом я буду защищать свободу и права
римского народа. Я отдам свою кровь по капле за славу наших легионов...
   После общих фраз император осудил все недостатки правления Тиберия.  Он
осудил их  резко,  безжалостно,  обещая,  что  сам будет руководствоваться
иными  принципами.  Живыми  красками он  нарисовал сенату  картину  такого
идеального правления,  взаимопонимания и  справедливости,  что  сенат  был
потрясен.
   И  в  заключение император коснулся двух вопросов,  двух своих решений,
действительно ошеломляющих.
   -- Я  придерживаюсь такого мнения,  что в  свободном государстве и  дух
должен быть свободен, -- гремел он со сцены, не отдавая себе отчета в том,
что  повторяет слова  ненавистного Тиберия,  --  поэтому я  решил отменить
закон об оскорблении величества.
   Сенаторы вытаращили глаза,  напрягли слух.  Громы Юпитера! Хорошо ли мы
слышим?  Наш смертоносный бич не только забыт,  но и совсем сломан!  Долой
страх,  долой ужас,  теперь мы будем не только спокойно дышать днем,  но и
ночью:  и  не придет за нами в  темноте центурия преторианцев,  не придет.
Император хочет жить в мире с сенатом. Слава ему!
   Когда ликование улеглось, император продолжал:
   -- Я   решил,    далее,    что   права   граждан,    подавляемые   моим
предшественником,  я  верну народу.  Поэтому сегодня здесь я заявляю,  что
высшие  магистраты  не  будут  в  дальнейшем  назначаться  императором или
сенатом,  а будут избираться народным собранием.  Первые выборы я назначаю
на декабрьские календы этого года!
   Огромное  помещение театра сотрясается от бурных аплодисментов и криков
тысячеглавой  толпы.  Выборы!  И  даже  точно  установлена  дата  выборов.
Народное  собрание  снова  будет существовать. Конец самоуправству одного.
Народ  будет  решать. Император возвращает народу республиканские права...
Что?  Какие?  Да, настоящие республиканские. Император дает народу то, что
когда-то  ему  дала  республика.  Да он уже дал, больше, чем могла бы дать
республика.
   Сенаторы совсем  не  в  восторге от  выборов.  Но  за  отмену закона об
оскорблении величества, за спокойные ночи сойдет и это. Ведь золото решает
все.  Оно и выборам придаст нужное направление.  И сенаторы демонстративно
ликуют вместе с народом.
   Гай, наш дорогой! Благодарим тебя. уважаем тебя. любим тебя.
   Аплодисменты  не  прекращаются.  Император  от  удовольствия  закрывает
глаза. Потом несколькими словами заканчивает свою речь.
   После выступления императора,  ко всеобщему удивлению. поднялся Сенека.
Он очень редко выступал в  сенате:  скорее как оратор и защитник в тяжбах,
которые  сенат  передавал  судебной  комиссии.   Сотни  лиц  с   интересом
повернулись к нему.
   -- Наш  император,  который тотчас  по  приходе к  власти показал всему
миру, какими идеями, словами и поступками может и должен руководствоваться
правитель, облеченный властью, какая ни одному человеку даже и не снилась,
обратился сегодня к нам, принимая должность консула. Следуя примеру отца и
Августа,   он  своей  речью  доказал  нам,  что  хочет  достигнуть  вершин
совершенства в управлении государством. Оба решения. принятые им, являются
славой для монарха, высшим доказательством просвещенности нашего государя.
Мы по праву здесь слышим и повторяем: благодарим тебя, уважаем тебя, любим
тебя!  И  я  добавляю:  восхищаемся тобой,  великий император.  --  Сенека
откашлялся и возвысил голос:  --  Мудрейшие отцы!  Я предлагаю,  чтобы все
реформы, которые император Гай Цезарь провозгласил, вступая на трон, и его
сегодняшняя  речь  были  запечатлены навечно  и  ежегодно  произносились в
сенате.
   Сенат и народ поднялись со своих мест.  буря аплодисментов не смолкала.
Калигула  был   польщен  предложением  самого  влиятельного  сенатора,   с
удовлетворением прикрыл глаза и усмехнулся.
   Клавдий  наклонился к  нему.  Добродушно улыбаясь,  он  шептал  на  ухо
племяннику:
   -- Ну и хит-трец этот Сенека. Он лов-вит тебя на слове. Хочет проверить
твои слова на деле, как го-говорят...
   Водянистые  глаза императора расширились и похолодели. Вы посмотрите на
этого  идиота  Клавдия!  Он  хитрее,  чем  кажется. Калигуле и в голову не
пришло,  что  Сенека внес свое предложение с таким умыслом. Он внимательно
разглядывал худое лицо астматика философа. Улыбка на лице Гая застыла.
   Луций вернулся из  императорского дворца на рассвете.  Долго отсыпался.
Проснувшись,  беспокойно бродил по  дворцу,  словно чего-то ища.  Но,  как
всегда,  избегал атрия,  где среди предков находилась восковая маска отца.
Он  вспомнил Ульпия.  Совсем недавно он решил навестить старца,  но дворец
Ульпия оказался запущенным,  безмолвным, покинутым. Только псы буйствовали
за  оградой.  Привратник сквозь решетку закрытых ворот спросил его  имя  и
ушел, медленно волоча ноги. Вернулся он быстро:
   -- Старый сенатор Луция не примет.
   -- Почему? Он, очевидно, болен?
   -- Нет, не болен. Но не примет.
   -- Громы  Юпитера!   Он   не  примет  сенатора  Луция  Куриона.   члена
императорского совета, друга императора?
   -- Нет,  не примет,  --  сухо повторил привратник, ушел и оставил Луция
стоять перед решетчатыми воротами.
   Какое оскорбление!  Какой позор!  Разве этот  упрямый старец не  знает,
какую власть я имею?  Стоит мне сказать Гаю два слова, ах, какой это позор
для меня!
   Луций написал Ульпию письмо.  Старик вернул его нераспечатанным.  Луций
несколько раз  пытался подкараулить Ульпия  возле  дворца,  зная  привычку
сенатора выходить по вечерам на прогулку.  Ждал напрасно. Старик не вышел.
Он словно умер.
   "Почему я хочу с ним говорить?" -- спрашивал Луций сам себя.
   Он не знал точно. Ему хотелось поговорить с Ульпием. Об отце, о котором
он  не  говорил  ни  с  кем.  Он  хотел  оправдать  свою  измену?  Измену?
Бессмыслица!   Ульпий  в  этом  своем  затворничестве  должен  знать,  что
император дал  Риму больше,  чем ему дала бы  республика.  К  чему сегодня
говорить о  республике?  Старая  ветошь,  изжившая себя  традиция.  Старый
комедиант замуровал себя в  доме и играет в последнего республиканца.  Вот
смех-то! Позер. Комедиант. Но все-таки я хотел бы с ним поговорить...
   Луций вышел из дому.  Он не надел сенаторской тоги и  не сел в носилки.
Он надел простой панцирь, хотя уже не был солдатом, и сел на коня. Он ехал
к Сенеке. Хоть с ним поговорит. Четвертый мильный столб по Аппиевой дороге
за Капенскими воротами.
   -- Господин после заседания сената тотчас уехал в Байи.
   Луций  вернулся  домой.   Приказал,  чтобы  ему  принесли  пергамент  и
письменные принадлежности. Решил написать Сенеке.
   Послеполуденное солнце падало в  таблин.  Лучи  танцевали на  мраморной
доске стола, веселые и проворные.
   "Мой самый дорогой!
   Да,  самый  дорогой,  это  не  простая фраза: после кончины отца ты для
меня,  мой  Сенека,  самый  дорогой  человек.  Это  не  только  уважение к
известному  учителю,  которое говорит во мне. Знают боги, и я клянусь ими,
что это любовь к тебе."
   Да.  Я  действительно люблю  этого человека.  Я  всегда получал у  него
совет.
   "Я  хотел  поговорить  с  тобой,  мой  благороднейший,  после заседания
сената. Но мне пришлось сопровождать императора. А сегодня я уже не застал
тебя в Риме. Ты предлагал мне в любое время обращаться к тебе за помощью и
советом."
   Помощь --  это великое слово. Почему я склоняю голову перед Сенекой, я,
сегодня  человек  более  влиятельный,  чем  он.  Луций  тяжело  вздохнул и
продолжал писать.
   "Я  хотел  ехать  к  тебе  в  Байи,  но не могу оставить Рим. Император
нуждается  во  мне,  и,  кроме  того,  я  должен  ежедневно  готовиться  к
состязаниям  квадриг в Большом цирке, где в последний день августа -- день
рождения  Гая!  --  буду  защищать  зеленый  императорский  цвет. Да еще я
помогаю  ему  готовиться  к  свадьбе  с  Эннией, бывшей женой Макрона. Сам
видишь, что из Рима я уехать не могу..."
   Не  мог и не хотел: в Байях сейчас находился Авиола с Торкватой, там же
была  и  Валерия.  Луций  грыз  стиль,  и перед глазами вставало последнее
свидание  с  Валерией  перед  ее  отъездом.  Она не хотела оставлять Рим и
Луция,  хотя  этикет  предписывал  это  женщине  ее  положения.  Луций  ее
уговаривал:  а что, если ты заболеешь в Риме, моя божественная? Я приеду в
Байи   за   тобой.   Она   долго   колебалась.   Прежде  чем  уехать,  она
поинтересовалась,  окончательно ли он разошелся с Торкватой. Она уже давно
просила  его,  чтобы  он написал Торквате. Просила? Приказывала! Луций все
еще  отдалял  этот  шаг.  Он не хотел брать Торквату в жены. Однако ему не
хотелось  злить  Авиолу,  который  великолепно  знал  об  участии  Луция в
готовившемся  покушении.  Он  не хотел в жены и Валерию из-за ее прошлого,
хотя  она  притягивала  его к себе своей чувственной красотой. И боялся ее
власти и мстительности. Поэтому Луций был в нерешительности, колебался.
   -- Я это дело решу с Торкватой сам лично,  -- пообещал он при прощании.
Быстрый блеск в глазах Валерии говорил ему: все равно я сделаю с тобой что
захочу.  Не сделаешь!  -- думал он. У меня такая защита, с которой тебе не
справиться. Она уехала. Письма, полные нежных слов, путешествовали из Рима
в Байи и полные упреков -- из Байи в Рим.
   "Нет,  нет.  В  нынешнем году я, к сожалению, не увижу прекрасные Байи,
мой  Сенека,  не  воспользуюсь морем и прежде всего твоим милым обществом.
Поэтому  я  пишу  тебе  это  письмо.  Что  тревожит  меня, спрашиваешь ты.
дорогой.  Удивительная вещь: я хотел поговорить с сенатором Ульпием. Он не
принял  меня.  Письмо  вернул  мне нераспечатанным. Он не выходит из дома.
Никого  не принимает. Но почему он не принял сына сенатора Сервия Куриона,
который  был  его  ближайшим  другом!  Не  понимаю.  И  в этом состоит моя
просьба: не мог бы ты открыть мне двери Ульпиева дома?"
   Сенека единственный, кому бы это могло удаться. Это должно ему удаться.
Почему  Ульпий  избегает меня?  Почему  меня  избегают и  другие сенаторы?
Словно они пренебрегают мной.  Разве я  мог в  ту  минуту,  когда Калигулу
провозгласили   императором,    не   помешать   попытке   республиканского
переворота?  Они благодарить меня должны, что я вовремя предотвратил это и
скрыл следы готовившегося заговора!  Ульпий должен был бы благодарить меня