честь Дианы,  гусыня.  Уверяет,  что  у  нее
закружилась голова!  Ты  слышал  когда-нибудь подобную глупость?  Так  все
испортить...
   -- А  ты,  дорогой Кар,  никогда ничего  не  портил?  А  ну-ка  вспомни
представление,  в  котором ты  играл благородного,  почтенного старца?  Ты
стоял на сцене с  открытым ртом и  не знал,  что говорить дальше.  Это был
провал, голубчик, не так ли?
   Кар был задет тем,  что Фабий высмеял его перед девчонкой.  Он  выпятил
грудь и сказал с укором:
   -- Фабий, как ты со мной разговариваешь!
   -- Со мной,  кто заботится о  вашем заработке и  честно делит его между
вами, -- передразнивая его, продолжил Фабий.
   Он взял Кара за плечи:
   -- Ну,  не злись,  дорогой. Я только думаю, что хозяин актерской труппы
не должен опускаться до того, чтобы вот так орать на зеленого новичка.
   Девушка слушала.  Вытирая кончиками пальцев слезы,  она  краешком глаза
смотрела на своего заступника. Однако он продолжал хмуриться.
   -- И вообще. Мне было стыдно, когда я увидел, как вы там копаетесь. Это
позор, Кар!
   -- А  ты везде даже соломинку заметишь,  примадонна,  --  буркнул Кар и
поспешил замять разговор:
   -- Когда ты к нам присоединишься?
   Фабий улыбнулся:
   -- Откуда я знаю.  Может быть,  завтра.  А может,  и тогда, когда птица
Феникс, которая прилетает один раз в пятьсот лет, влетит тебе в рот...
   -- Ты  бродяга!  Тебя даже изгнание ничему не научило!  --  ворчал Кар,
наполовину смирившись.  --  Я  должен посмотреть,  что там болтает Ноний и
готовы ли остальные.
   Кар вышел.
   Фабий смотрел на девушку.  Тонкие руки,  костлявые плечи, экий заморыш,
ведь она,  в сущности,  еще ребенок,  а я,  старый козел,  в этом трактире
обращался с  ней как с  девкой.  Фу,  Фабий!  Хорошо же  эта малышка будет
думать об  актерах.  Извиняться я  перед ней не  буду.  Но  как-то уладить
историю следовало бы -- она такая маленькая, беззащитная.
   Девушка  встала.  Она тоже думала о трактире. Еще переживала нанесенное
ей   оскорбление.   Но  чувство  унижения  постепенно  сменилось  чувством
благодарности:  ведь  он  заступился  за  нее.  Она  откинула назад черные
волосы,  свет  факела  упал ей на лицо. В глазах блестели последние слезы,
она шмыгнула носом.
   -- Спасибо тебе, -- сказала она тихо.
   Она стояла перед ним маленькая,  тоненькая, как молодая яблонька. Фабий
рассматривал ее,  словно видел впервые, и снова ему показалось, что он уже
где-то встречал эту девушку...
   -- Ты идешь домой? -- спросил Фабий.
   -- Да.
   -- Я немножко пройдусь с тобой...
   Она снова вспомнила трактир. Ночь. И сказала строптиво:
   -- Нет! Я не хочу!
   Фабий пожал плечами и вышел из раздевалки.
   Девушка переодевалась.  Все путалось у нее под руками.  "Хорошо, что он
ушел. Мне совсем ни к чему, чтобы он в темноте ко мне приставал. Как в том
трактире". Она вздрогнула.
   "А я,  сумасшедшая,  так радовалась, что он скоро вернется в Рим, что я
снова увижу его!  Ради него я убежала из дому. Ради него я пришла в труппу
комедиантов.  Все,  все только ради него. Я думала, что он лучше всех. Что
он единственный.  В нем заключался для меня весь мир".  Она держала в руке
сандалию и задумчиво рассматривала ее.  "Конечно,  он не помнит Квирину из
Остии.  Да и возможно ль?  Известный актер -- и какая-то девчонка, которая
зашила ему разорванный плащ. А я его так, о боги, так...
   Показал себя.  Я на себе испытала,  как он обращается с женщинами.  Они
правы, он такой же, как все. Даже хуже".
   Сандалия покачивалась на  указательном пальце.  "Но  сегодня Фабий  был
другим.  Его глаза были спокойнее,  не как в  трактире.  Почему он за меня
заступился?" Она засмеялась про себя:  "Здорово он отделал Кара!" Сандалия
скользнула на ногу. Девушка послюнявила палец и стерла грязь с лодыжки.
   "В  трактире он  просто  был  пьян.  Ну  и  копаюсь  я  сегодня с  этим
переодеванием.  Очевидно,  я не должна была его..." Она вздохнула: "Теперь
все позади.  Через несколько дней я  буду у  мамы в  Остии и  уже не увижу
его". Она вздохнула снова. "Надо идти домой..."
   Девушка накинула на  плечи  плащик,  пригладила ладонями растрепавшиеся
волосы  и   выскользнула  из   раздевалки.   Пробралась  между  зрителями,
взволнованные голоса актеров,  доигрывающих "Мельничиху", летели ей вслед.
В темноте сияли звезды.
   Она свернула в улочку.  От стены отделилась фигура и встала на ее пути.
Девушка повернулась и  хотела было бежать назад,  но сильная рука схватила
ее  за  плечо.  В  темноте сверкнули зубы.  Голос Фабия был  преувеличенно
серьезным и почтительным.

                  Мое сокровище, надеюсь, ты простишь
                  Меня за то, что твой запрет нарушен...

   Испуг  Квирины  сменило  удивление.  Приятное удивление. Фабий галантно
поклонился ей и продолжал дальше:

                  Я б не посмел, но прямо здесь на льва
                  Я в темноте не наступил едва.
                  На этой улице лежал он, скаля зубы,
                  И ждал тебя. Он сам мне так сказал,
                  Когда, зачем он здесь, спросить
                                         я заикнулся:
                  -- Затем лежу здесь возле дома я,
                  Что в нем живет моя знакомая!..

   Квирина  наблюдала  за  Фабием,  в  глазах  ее  притаилась улыбка,  она
вслушивалась в его голос:
   -- Я сказал себе:  провожу ее другим путем,  и,  может быть,  она будет
рада. Кому хочется быть сожранным львом!
   Он продолжал отеческим тоном:
   -- Это не очень разумно ходить ночью одной...
   -- Я к этому привыкла, -- сказала Квирина.
   -- Даже этот лев тебя не испугал?
   Она рассмеялась непринужденно.
   -- Такой лев --  это действительно страшно,  --  и  сделала шаг,  Фабий
шагнул вслед за ней, -- но люди иногда бывают хуже...
   Он  почувствовал себя  задетым,  хотел  обратить все  в  шутку,  но  не
нашелся.   Квирина  испугалась  того,   что  сказала.  Поспешила  сгладить
неприятное впечатление:
   -- Ты испугал меня...
   Фабий снова вернулся к прежнему тону:
   -- Главное, что ты не боишься меня теперь.
   -- Не боюсь, -- сказала она, но слегка ускорила шаги.
   Они молчали. Напряжение, которое немного было сглажено шуткой, в тишине
снова начало расти.
   Квирина  повторяла  про себя, словно не веря: "Фабий меня ждал. Он идет
рядом со мной". Она замедлила шаг, пусть дорога длится как можно дольше.
   -- Где ты живешь?
   -- У чеканщика Бальба...
   -- Я его знаю.
   -- Это мой дядя.  Он горбун,  но хороший.  Он тоже тебя знает. Когда ты
был на Сицилии,  часто...  иногда я с ним говорила о тебе.  -- Она сказала
больше, чем хотела, вспыхнула, еще хорошо, что в темноте этого не видно, и
быстро добавила:  --  Дядя мне говорил:  "Помни.  Квирина,  Фабий -- актер
получше Апеллеса!"
   -- Квирина, -- повторил Фабий. -- Благородное имя. Божественное. А я до
сих пор и не знал, как тебя называть. Так ты живешь у Бальба...
   -- Да. Но уже понемногу собираюсь домой, к маме, в Остию...
   Он остановился:
   -- Что такое? Ты хочешь уехать из Рима?
   Она  кивнула,  чтобы  придать  себе  смелости.  Сейчас  ей казалось это
бессмысленным, но все-таки она сказала:
   -- Да, я возвращаюсь к матери...
   -- Почему? Из-за того, что сегодня Кар...
   Она ответила торопливо:
   -- Нет,  я  сама так хочу.  Помогу маме ухаживать за  детьми,  ведь нас
пятеро, а я самая старшая. И танцевать больше не буду...
   -- Что это тебе взбрело в голову, Квирина? Бросить танцевать! Почему? У
тебя это выйдет.  Если бы ты захотела, то многого смогла бы добиться. Тебя
пугает работа и  наша суровая жизнь?  --  Фабий даже не  заметил,  как его
голос внезапно стал настойчивым.
   Квирина вскинула голову:
   -- Нет. Я не боюсь работы, но...
   Воспоминание  о  трактире  сжало  ей  горло. Она остановилась, потупила
глаза.
   -- Но... -- помогал ей Фабий.
   -- Так...  Мне не нравится здесь...  -- поддела она сандалией невидимый
камешек.  --  Я  иначе представляла себе жизнь в  театре.  Люди нехорошие,
обижают...
   Внезапно  ей  захотелось  расплакаться:  "Почему я влюбилась в него как
безумная?  И теперь уйти, не видеть его? Ведь я хотела уехать домой именно
для  того,  чтобы  больше  не видеть его". Она посмотрела на Фабия, как он
стоял  неуверенный, смущенный, он, так решительно подчиняющий себе всех на
сцене,  и  говорила ему про себя слова, полные страсти: "Дорогой мой, я не
сержусь на тебя, ты сегодня такой удивительный, мне хорошо рядом с тобой".
Словно издалека доносился до нее голос Фабия:
   --  Ты  еще  очень  молода.  Жизнь  в  театре  сурова  и  трудна. -- Он
чувствовал,  что должен ей что-то объяснить. Но нет, этого он не может. --
Ты  не  должна  принимать  все  так,  как  это  кажется с первого взгляда,
понимаешь?
   Ему  вдруг  захотелось,  чтобы  эта  девушка  не  покидала Рима,  чтобы
осталась здесь, рядом с ним. Он загорелся:
   --  Каждый  человек  ради  чего-то  живет, неважно ради чего, но каждый
хочет  чего-то  добиться,  так  уж  устроен  человек. А мы? Смешить людей,
фиглярничать.  Но  это выглядит так только на первый взгляд. Ради этого не
стоило бы жить, но когда ты познакомишься с нами поближе, то увидишь все в
ином  свете: людям, которые в жизни не имеют ничего, кроме забот, мы несем
смех  и немного радости. А это не так уж мало, понимаешь?! Но при этом нам
самим  многое приходится терпеть и глотать немало горьких пилюль. Девочка,
ты знаешь, сколько раз нам доставалось! И как! Мы годы провели в изгнании.
Но  никто  не оказался трусом, никто не отказался от своего искусства. Год
назад  один  могущественный  господин устроил мне изгнание на Сицилию. А я
уже снова здесь! Чтобы знатные господа потихоньку подумывали, куда бы меня
отправить  снова. Подальше, может быть в Мавританию или еще куда-то. -- Он
стал  серьезным.  --  Если  кто-нибудь  любит свое ремесло так же, как мы,
комедианты, он смирится со всем. все вынесет и выстоит!
   Квирина стояла  перед  ним  с  широко  раскрытыми глазами,  внимательно
слушала.  "Да,  это он, ее Фабий, ради этого человека она убежала из дому,
его она так страстно ждала..."
   Фабий замолчал.  "Ведь надо же.  на все это она не сказала ни слова. Ее
это не интересует".  Он вдруг словно погас.  А  вслух произнес то,  о  чем
думал:
   -- Жаль, что ты уходишь. Правда жаль...
   Они шли темной затибрской улочкой. Фабий снова внимательно посмотрел на
нее.
   -- Я уже несколько раз подумал о том. что знаю тебя откуда-то. -- Он не
заметил,  как  она вздрогнула.  -  Но  где я  тебя видел?  В  Риме или еще
где-нибудь? Актеры что перелетные птицы...
   --  Конечно,  видел,  --  закивала она радостно. -- Год назад. Ты играл
хвастливого солдата...
   Он вспомнил, остановился и досказал:
   -- В Остии!
   -- Да.  --  Она была взволнована. -- В Остии. Ты разорвал плащ, и я его
тебе зашила...
   -- Теперь знаю! Теперь знаю!
   "Ах,  что ты знаешь! -- подумала она. -- Что ты знаешь о том, что в тот
раз  я  потеряла  из-за  тебя  голову,  убежала  из дому и предложила Кару
танцевать  в  его  труппе  за  несколько  сестерциев -- и ждать тебя". Она
прибавила шаг и учащенно задышала.
   -- Как ты попала к нам? -- спросил он.
   Квирина  рассказала.  Она  дитя  моря.  Отец  моряк, перевозит зерно на
государственном  корабле  из Египта и редко бывает дома. Мать и четверо ее
родных  братьев  и сестер живут дарами моря в Остии. Еще будучи маленькой,
она  полюбила  танцы.  Мать  сердилась: "Знаешь, что за сброд эти актеры и
танцовщицы? Сборище ветрогонов и бродяг".
   Оба рассмеялись.  Внезапно Квирина замолкла. У нее сжалось сердце: ведь
именно о Фабий она слышала, что он человек легкомысленный и бабник, что он
ведет  распутный образ  жизни и  пьет.  Она  постаралась как  можно скорее
отогнать от себя эти мысли.
   -- Почему ты замолчала? -- спросил Фабий. -- Рассказывай.
   Оставалось не так уж много досказать. Год назад, после ссоры с матерью,
она сбежала в Рим к дяде.  Он любил ходить в театр и хотел,  чтобы и ей он
приносил ту  же  радость.  Потом Кар  взял  ее  в  труппу.  Она  танцует в
перерывах между действиями.  Танцует еще плохо.  Как сегодня. А теперь вот
расплачивается.  Некому  за  нее  заступиться.  Только сегодня.  Голос  ее
задрожал.
   Фабию нравилась эта  девушка.  В  ней была какая-то  сила,  которая его
притягивала.   "Нам  бы  она  очень  пригодилась,  ведь  нам  давно  нужна
танцовщица".  Мысли его  теперь были  заняты труппой.  Он  начал говорить,
словно обращаясь к себе самому, но каждую минуту поворачивался к девушке:
   -- Так  дальше  не  пойдет.  Мы  все  время  играем только "Хвастливого
солдата" и  "Неверную мельничиху".  Ничего остроумного в  этом нет.  Да  и
жизни нет. Одно свинство да пинки, чтобы рассмешить зрителей. На Сицилии в
Панорме я видел греческих актеров,  исполнявших другие вещи. Это была сама
жизнь.  Веселая и  горькая одновременно,  как это действительно бывает.  И
зрители этим жили,  аплодировали,  смеялись и плакали. Я знаю, что римляне
не хотят смотреть мрачные и возвышенные трагедии. Но только из-за этого мы
не можем до бесконечности пережевывать надоевшие фарсы!
   Она наблюдала за  ним,  слушала его мелодичный голос.  Он поворачивал к
ней лицо и улыбался. Эта улыбка делала ее счастливой.
   -- Есть у  меня одна мысль...  Одна сцена была бы  танцевальной --  мне
хотелось бы рассчитывать на тебя. Ты не передумаешь, не останешься?
   -- А что танцевать? -- вырвалось у нее неожиданно.
   Фабий  посмотрел на девушку с радостью. Его очаровывал ее энтузиазм, ее
заинтересованность.
   --  Фортуну,  как  она  из  рога  изобилия  раздает людям то, о чем они
мечтают.  И  несколько  фраз  сказала  бы  при  этом.  Наверное, это бы ты
смогла...
   -- Ну,  конечно!  --  воскликнула она,  но тут же остановилась. А может
быть,  это западня,  чтобы я тут осталась и чтобы он...  Нет. Нет. Как мне
это могло прийти в голову.
   -- Это была бы интересная работа, -- продолжал он.
   -- Так  я...  я  бы  это  попробовала...  если ты  думаешь...  я  этому
научусь... я всему научусь, Фабий...
   -- Вот и хорошо,  --  засмеялся он.  --  Увидишь,  Квирина,  я для тебя
придумаю такой танец и сцену, что у зрителей дух захватит...
   Она улыбалась радостно.  Об  уходе даже и  не подумала.  Она останется.
Будет с  ним.  Они  шли рядом,  весь мир кружился вместе с  ней,  это было
прекрасно, как когда-то год назад, когда она несла в Рим свои мечты.
   Ветер дул  с  моря.  Он  нес  с  собой свежий запах соленой воды.  Небо
становилось черно-серебристым, как воронье крыло.
   -- А когда мы начнем? -- поинтересовалась Квирина.
   -- Скоро.   Сначала  я  должен  немножко  подшутить  над  своим  другом
сенатором Авиолой...
   -- Этот богач -- твой друг? -- удивленно спросила девушка.
   Фабий рассмеялся:
   -- Из всех самый дорогой.  Я ему кое-что задолжал,  понимаешь? Я должен
вернуть ему долг с процентами,  к которым он привык.  Между тем я продумаю
пьесу. А потом начнем репетировать. Я сообщу тебе когда и где.
   Они  стояли  недалеко  от  жилища  Бальба.   Глаза  девушки  светились.
Светилось все ее лицо.  Он смотрел на нее, и ему не хотелось уходить. Да и
девушка не двигалась с  места.  Она улыбалась,  а  он был серьезен.  Потом
сказал:
   -- Мы скоро увидимся, Квирина! -- И добавил мягко: -- Иди, девочка.
   Она еще раз посмотрела на  него,  повернулась и  пошла.  Возле дома она
обернулась и увидела, что он все еще стоит и смотрит ей вслед.

        13

   Римский  форум  в  течение  трех  последних  столетий  был  преисполнен
важности.  А базилики и храмы были так тесно прижаты друг к другу, что все
были на виду у  всех.  И казалось,  что с ростр гремели политические речи,
даже когда их  оттуда и  не  произносили.  Всякий сброд,  лентяи и  нищие,
слонялся в тени базилик, протягивая руки за подаянием.
   Январь стоял сырой.  Между театрами Марцелла и  Бальба по великолепному
портику Октавии прохаживались, болтая, молодые римляне и римлянки.
   После трехлетнего отсутствия Луций шел по  портику,  привлекая всеобщее
внимание.  Он приветствовал знакомых женщин,  здоровался с  мужчинами,  но
волнение и  тревога  мешали  ему  остановиться с  кем  бы  то  ни  было  и
поговорить.  За  недостроенным театром Помпея тянулся старый стадион,  еще
времен Пунических войн.  Им больше не пользовались для общественных целей,
потому  что  деревянные его  строения  покосились от  времени,  и  римская
беднота растаскивала их  на дрова.  Однако само поле стадиона было все еще
превосходно.  Сотня  рабов  поддерживала его  в  хорошем состоянии,  чтобы
молодые патриции могли здесь упражняться.  Луций назвал стражнику у  ворот
свое имя и вошел.
   Наследник императора, Калигула, частый гость этих дружеских состязаний,
сам страстный наездник и  поэтому не  желает,  чтобы цвета четырех квадриг
защищали рабы  или  вольноотпущенники.  Он  желает  видеть  на  колесницах
знатных юношей. Слава ему за это!
   У  старта стояли наготове четыре квадриги,  рабы-конюхи держали лошадей
под  уздцы.  Группа  молодых патрициев заметила Луция,  едва  он  вошел  в
ворота.  Они  поспешили  навстречу ему  с  торопливостью,  неприличной для
патрициев, желая показать, как он им дорог.
   Вслух  они  выражали  изумление,  а  под  улыбками прятали  завистливую
усмешку.
   -- Ты точно отлит из бронзы!  Великолепно!  (А кожа-то у  него красная,
как у мясника!)
   -- Волосы как золото! (Ну и прическа!)
   -- Руки как у Атласа,  поддерживающего Землю!  (Удивительно,  что грязи
нет под ногтями!)
   Они говорят,  кричат,  перебивая друг друга.  Но ни слова о  Сирии,  об
успехах Луция на Востоке,  о  его победах,  о которых сегодня говорит весь
Рим. Это-то и вызывает у них особое раздражение.
   -- Мы ждем тебя,  Луций,  -- произнес молодой человек, с волосами цвета
эбена,  стройный,  элегантный,  он  был центром кружка патрициев,  --  нам
известно, что задержало тебя: женщина. Мы прощаем тебя лишь потому, что ты
постился три года.
   Его прервал смех.
   -- Луций и пост? Что это пришло тебе в голову, Прим?
   Прим Бибиен поднял руку и продолжал:
   -- Дайте мне договорить!  Я ведь не сказал,  что пост его был абсолютно
строг! Но римские красавицы были ему недоступны.
   Кое-кто зааплодировал: наш Прим не скроет в себе поэта.
   Прим  Элий  Бибиен  был -- на что указывало и его имя[*] -- первородный
сын  влиятельного  сенатора  и  давний приятель Луция. Он питал уважение к
семье  Сервия.  Там  не  гнались за наживой так, как делал это отец Прима,
который  через  подставное  лицо  --  своего вольноотпущенника -- загребал
миллионы на строительстве государственных дорог, домов в Затиберье, храмов
и  клоак.  Прим  был недоволен, что отец наживает и копит деньги способом,
недостойным  патриция, -- торговлей и предпринимательством. Старая римская
"virtus"[**],  пусть  незначительная  числом  и  уже довольно обветшавшая,
незапятнанность  репутации ставила превыше всего, это-то и не давало покоя
Приму,  порождая  в его душе чувство неполноценности, зависть к Луцию. Все
это  он  прикрывал  иронией.  И  стихи,  которые  плодил  Прим, были полны
сарказма,  правда,  нацелены  они  были против мелочей и трусливо обходили
настоящие пороки.
   [* Primus -- первый (лат.).]
   [* Здесь -- знать (лат.).]
   -- Мы  оседлали и  запрягли для  тебя  лошадь,  дорогой  мой.  Пока  ты
наслаждался поцелуями своей Торкваты,  мы подвезли твою колесницу к самому
старту,  --  язвительно улыбался Прим,  --  надеюсь,  что в  состязании ты
выступишь сам.
   -- Не  называй  упражнения  состязанием,  --  сказал  Луций,  пропустив
насмешку мимо ушей.  --  Это все равно что игры на  Марсовом поле называть
сражением. Когда начнем?
   -- Вот только тебе принесут перевязь. Ты знаешь, счастливец, как в этом
году решил жребий? Ты будешь защищать зеленый -- цвет Калигулы! Мы тебе до
того завидуем, что и сами позеленели.
   Луций  не  знал,  радоваться  ли ему или огорчаться. Я должен биться