альба.
   -- Спасибо, Бальб. Я скоро верну тебе долг, как только начнем играть.
   -- Оставь эти фразы для сцены,  --  перебил его Бальб.  --  Я  пошел за
вином.
   И  тут повалили гости,  первая пришла Волюмния,  за ней остальные.  Все
были обрадованы расторопностью и мудростью цензуры. Никто не ждал, что все
пройдет так быстро и гладко. Волюмния хлопнула Квирину по спине:
   -- Так что ж, детка? Возьмемся за тряпки?
   Квирина  вынесла  из дома охапку лоскутов. Из них будут сделаны костюмы
для  исполнителей  "Фаларида".  За  образец  они взяли рисунок с греческой
вазы, помнящей времена Эмпедокла.
   Волюмния и  Квирина  советовались,  кроили,  шили,  мужчины обсуждали с
Фабием пьесу.  Роли были распределены: Фаларид -- Мнестер, философ Пифагор
-- Апеллес,  Телемах --  Фабий,  мать Фаларида -- Волюмния. Остальные -- в
хор, Квирине не досталось ничего.
   -- Эх ты! -- укоризненно сказала Волюмния, обращаясь к Фабию. -- Почему
ж ты Квирине ничего не дал?
   -- Я,  --  заторопилась Квирина, -- я еще немного умею. Трагедия -- это
так серьезно, а я еще только начинаю...
   --  Ничего  не  немного,  --  возразила Волюмния и собралась продолжать
защиту.
   Но Фабий стоял на своем.
   -- В другой раз. Тут она не подходит. Для Памфилы тоже нет роли.
   Скавр не мог больше терпеть:
   -- А ско... сколько ты получишь за это дело, сынок?
   -- Много, отец. Я думаю, золотых десять за одно представление.
   -- Так много? Значит, ты сможешь купить мне новую лодку и сеть, парень!
   -- Куплю, отец! Да еще какие!
   -- А то моя-то лодка течет, никакой смолы не хватит ее просмолить.
   У Бальба смеялись даже морщинки около глаз:
   -- Наша-то римская лодка тоже совсем прохудилась.  Уж и не знаю. чем ее
можно законопатить. Смолы-то в ней хоть отбавляй...
   -- Слишком груз велик у этой лодки. Кое-что надо вытряхнуть и отправить
на дно, -- весело вставил Фабий.
   -- Кое-кого, я б сказал! -- рявкнул Скавр.
   В первый и последний раз в жизни старому рыбаку достались аплодисменты,
которые обычно получал его сын.

        54

   Император развлекался.  Луция он оставил в Риме вместо себя. беременную
Цезонию поручил толпе  рабынь  в  своем  дворце  на  Палатине и  все  лето
разъезжал на своей великолепной яхте вдоль италийских берегов. То в одной,
то  в  другой гавани он  со свитой выходил на берег,  приказывал выгрузить
Инцитата,  для  которого  на  палубе  корабля  была  сооружена  прекрасная
конюшня,  и  верхом  на  нем  проезжал по  городу,  высылая вперед гонцов,
которые разбрасывали народу деньги.
   Аплодисменты,  ликование, крики восторга. В благодарность за восторг он
устраивал для народа гладиаторские игры или состязания,  а в Рим отправлял
послов к  Авиоле за следующей партией золотых.  У Авиолы появление каждого
посла  вызывало  замешательство  и  злобу.  Он  посылает  ко  мне,  как  в
государственную казну.  Какая гарантия,  что я получу свои деньги обратно,
если он старается избежать войны?
   Возможно. Авиола был уверен, что ему удастся с помощью единомышленников
организовать поход на Рейн,  а может,  он просто боялся за свою голову, но
деньги каждый раз посылал.
   Калигула покорил жителей Путеол,  Байи, Неаполя, Кум, Капуи. Они видели
блестящего  оратора,  великолепного  возницу  в  зеленой  тунике.  Молодой
император  --   молодая  жизнь  Рима.   Всюду,  где  его  видели  впервые,
восхищались  им,  пожирали  глазами.  Как  только  могут  эти  ничтожества
распространять о нем такие слухи! Злорадство, жестокость, насилие? О боги,
ведь  мы  видим  его  собственными глазами!  Мы  собственными руками ловим
денарии его щедрости. Ave Caius Caesar!
   Он жил, разбрасывая миллионы, но в начале сентября решил возвращаться в
Рим.
   Последнюю остановку он  сделал в  Остии.  Там  у  него был великолепный
летний дворец,  конфискованный у  ростовщика Нивеи,  который был казнен за
оскорбление величества.  После  долгого  плавания  императору  понравилось
кутить в остийской вилле на берегу моря. Ему понравилось посылать издалека
-- как  это  когда-то  делал Тиберий --  в  Рим свои приказы и  приговоры.
Вечный город трепетал от страха.


   Театр  Помпея  в  Риме,  необыкновенно красивое  здание,  вытесанное из
желтого нубийского мрамора,  верхние ряды его  были забиты до  отказа.  Но
места сенаторов пока пустовали, едва можно было насчитать сто тог.
   Народ наверху шумел, перемалывал сплетни, как мельница зерно:
   -- Возит с собою на корабле Инцитата, вся сбруя у него золотая.
   -- Пусть прикажет позолотить и овес, который тот жрет, нам все равно...
   -- Нам  это  не  все  равно,  болтун.  Ради  этого золоченого овса  нам
свалился на голову новый налог...
   -- Брюхатую Цезонию оставил здесь...
   -- А почему бы и нет? В любом порту ему наверняка раздобудут что-нибудь
свеженькое...
   -- Теперь, говорят, он в Остии...
   -- О гром и молния! Так близко? Пусть сохранят нас боги!
   -- Вы знаете, что у суконщика Данусия сбежала жена?
   -- Ну? С кем?
   -- С каким-то коновалом.  Говорят, сириец. И денежки Данусия прихватила
с собой...
   -- Ха-ха-ха, повезло же скупердяю...
   -- Эй, сосед, я забыл дома сало. Дай, братец, кусочек на хлеб!
   -- Вы видели его,  проходимца.  Забыл,  говорит.  Это нам знакомо.  На,
только не клянчи.
   -- Боже мой!  Девчонка Фабия!  Квирина! Что ты здесь делаешь? Ты должна
быть там, внизу! Танцевать!
   -- В  трагедии,  ну  и  умен же  ты?  Пусть хоть раз посмотрит на того,
своего. На, выпей, глазастая!
   Квирина улыбнулась и  выпила.  Она  сидела  между  Бальбом и  Скавром с
самого края, недалеко от актерской уборной.
   -- Мало что-то  господ,  --  заметил Бальб.  --  Для них еще жарковато.
Наверно, прохлаждаются в море.
   Несколькими рядами выше сидел Федр.  Когда он услышал о  представлении,
выбрался из Тревиниана в  Рим посмотреть на своих друзей-актеров.  Недавно
он закончил сатиру о хищниках, которую обещал Фабию, и сегодня принес ее с
собой.  Он сжимал в  руке толстый свиток и  решил передать его Фабию после
представления.  Актеры,  как всегда,  после спектакля,  отправятся выпить,
Федр к ним присоединится, и после трагедии придет очередь комедии...


   Издали раздались звуки фанфар. Весь театр удивленно поднял головы.
   -- Император? Император? Ведь, говорят, он в Остии? Как же так?
   У  Квирины потемнело в  глазах.  Ведь Фабий говорил,  что императора на
представлении не будет.  Она надеялась на это.  Девушка судорожно схватила
Бальба за руку...
   В свою ложу,  приветствуемый обязательными аплодисментами, вошел претор
города, который должен был отвечать за порядок и спокойствие в театре.
   Это  был  плешивый,  внешне добродушный мужчина с  худощавым лицом,  на
котором сладострастие оставило глубокие следы. Он был в удивительно плохом
настроении,  более того,  он  был огорчен и  раздражен.  Вчера утром актер
Манускулл,  хорист в "Фалариде",  просил принять его в претории. Кланяясь,
он заявил:  "В пьесе есть бунтарские места,  которые можно расценивать как
нападки на императора".  Больше он не сказал ничего. Только, говорит, если
что-нибудь случится,  пусть претор за  эту  услугу возьмет его под защиту.
Претор хмурился. Вытолкнуть парня за двери или сунуть в морду пару золотых
за донос?  Мудрый правовед не сделал ни того,  ни другого.  Махнул рукой и
отпустил его.  Потом приказал принести себе вина как  основу,  необходимую
для размышлений. Размышления продолжались, пока он не выпил четыре чаши, и
привели к  тому,  что  претор приказал отнести себя на  Палатин во  дворец
императора.   Луций   Курион  внимательно  выслушал  сообщение  о   доносе
Манускулла и  решил  так:  Херея,  командующий всеми  вооруженными силами,
отдыхает с  императором в  Остии.  Претор  призван следить за  порядком во
время представления.  Так  пусть организует,  чтобы порядок был  обеспечен
любым способом.
   Претор  вернулся  к себе и снова принялся размышлять за очередной чашей
вина. На третьей чаше он решил: если речь идет об императоре, осторожность
никогда  не  помешает.  Может быть, похвалят, а может быть, и наградят. Он
приказал   быть   наготове  всему  преторианскому  лагерю  за  Коллинскими
воротами.  К  театру  подойдут  две  когорты. К ним он добавил три когорты
вигилов.  Вместе  получилось  три тысячи солдат. Для поддержания порядка в
театре этого было более чем достаточно.
   В  актерской уборной все  кипело  как  в  улье.  Парикмахеры укладывали
актерам  прически  и  мололи  языками,  не  останавливаясь ни  на  минуту.
Сплетни, шутки, остроты, смех.
   -- Я сбоку подрежу тебе парик...
   -- Не  отрежь  мне  ухо,  ты,  гордость цеха  цирульников.  --  смеялся
Мнестер.  --  Хорош бы был Фаларид с  одним ухом.  Я должен был бы бросить
тебя в раскаленного быка.
   -- Эта маска сползает,  --  жаловался Кар, руководитель хора. -- У меня
будет рот на боку.
   -- Утром мне дорогу перебежала кошка, -- произнесла Волюмния.
   -- Рыжая?
   -- Нет, черная.
   -- Так  можешь петь спокойно:  кусается и  царапается только рыжая,  --
утешал ее Лукрин.
   Актерская уборная  --  просторное высокое  помещение,  на  полу  черные
квадраты чередуются с желтыми, как на шахматной доске. Легкие кресла стоят
перед столиками с гримом, на столиках ручные овальные зеркала из меди.
   Фабий рассматривает себя в зеркале.  Он видит лицо молодого мужчины.  В
глазных впадинах горят черные глаза. Застывшая маска из воска полна воли и
энергии.  Не  улыбнется.  Она  не  может ни  улыбнуться,  ни  нахмуриться.
Отверстие для рта глубокое,  как яма.  Так ли выглядел Телемах,  противник
Фаларида? Возможно. Не в этом дело. Речь идет о том, что Телемах скажет и,
главное, что он сделает.
   Никто не видел напряжения,  застывшего на лице Фабия.  До того момента,
когда он  услышал звуки императорских фанфар,  он  надеялся,  что Калигула
будет далеко и они будут играть только для римского народа.
   Привыкшая к риску актерская кровь победила.  Ну и что? Чего огорчаться?
От Эсхила до Сенеки,  пожалуй,  не найдешь пьесы,  которая доброжелательно
изображала бы  властителей земли и  небес,  которая бы  не била по тирану.
Ведь здесь речь пойдет о Фалариде, а не о ком другом.
   Все так,  как и  должно быть,  и ничего не изменится от того,  будет ли
Калигула в зале или нет. Цензор одобрил пьесу без замечаний. И кроме того,
он, Фабий, не единственный в Риме, кто ненавидит тирана. Тысячи думают так
же.  как  он.  Наверняка  и  среди  сенаторов есть  такие,  которые  будут
приветствовать пьесу и защитят актеров, если вдруг император увидит себя в
Фалариде и  захочет наказать актеров.  Но  Калигула вряд ли  узнает себя в
Фалариде.  Зато Рим снова прозреет. Кто-то должен говорить за народ, когда
ему плохо,  и не актеры ли должны этим заниматься?  Так это было в Афинах,
так это было всегда, так это должно быть.
   Фабий  скользит глазами по залу. В полукруглой нише стоят три грации из
парского  мрамора.  Посредине -- Эфросина, богиня веселья, слева -- Аглая,
царица света, и справа -- Талия, воплощение актерского мастерства. В Аглае
есть  что-то  от  Квирины,  Фабий  усмехнулся богиням под маской Телемаха:
нежность  апельсиновых цветов, чистое свежее утро на берегу моря, тихонько
мурлыкающего,  как  ребенок.  Сладкая,  горячая,  верная.  Эфросина -- это
спокойствие,  ее  приподнятая  рука  погладит  каждого, кто поклонится ей.
Талия,  ах, эта серьезная и веселая женщина уже несколько лет тянет вместе
с  ним  актерскую повозку. Salve, cara dea[*]. Дай мне силу слова и жеста!
Он   опустил   глаза.  На  золотисто-желтой  поверхности  мраморной  плиты
переплетаются и извиваются синие жилки.
   [* Привет, дорогая богиня (лат.).]
   Вся  его  жизнь  -- вот такие же извивы и переплетения. Загулы, пьянки,
девушки,  женщины -- жизнь в суматохе, жизнь в вечном движении. Комедиант,
акробат,  жонглер,  имитатор,  декламатор. Все. А цель: рассмешить вечером
тех,  которым днем не до смеха. Но господа называли это бунтарством, когда
смех  бывал направлен против них. Изгнанник. Из страны в страну, из города
в  город.  Кто  знает,  что  такое  тоска по родине? Extra patriam non est
vita[*].  Кто  знает,  что  такое тоска по Риму? Наконец возвращение. Рим.
Квирина.  Ridendo  gasligare mores: в шутке раскрыть настоящее лицо людей.
Он  писал  мимы  с озорными нападками на богачей, правящих миром с помощью
своего золота, и на продавшихся им. За это он был арестован в Остии, потом
неожиданное  помилование, дарованное Тиберием. Странствование с труппой по
деревням,  снова  грубые  шутки,  затасканные  остроты и тоска, постоянная
тоска по большой роли в трагедии. И вот наконец-то! Наконец!
   [* Вне родины нет жизни (лат.).]
   Фанфары снова прорезали воздух, на этот раз уже возле портика Помпея, и
прервали размышления Фабия.
   Он вскочил и отвел рукой занавес у дверей,  откуда был виден зрительный
зал.  За ним толпились актеры. Фанфары приветствовали не императора, а его
сестру.  Ливилла в сопровождении Луция Куриона усаживалась в императорской
ложе.
   Аплодисменты нарастали.
   -- Salve Livilla! Ave Livilla!
   -- Ax, эта потаскуха! Приводит с собой любовника совсем открыто!
   -- Ну и пусть,  она лучше и своего брата,  и своего любовника. Скольким
осужденным она вымолила у Калигулы жизнь.
   -- Да, эта шлюха хоть и ругается, как преторианец, но не без сердца...
   -- Болтовня -- одна семейка, один навоз, одна вонь...
   -- Не болтай! Вот от тебя-то действительно несет...
   -- А она красива, гадина...
   -- Я думал, что она неженка...
   -- Один думал, да обделался!
   -- Ave Livilla!
   -- Ave Lucius Curio!
   Луция приветствовала горстка сенаторов да продажные арделионы. Народ не
аплодировал.  Он знал,  что Луций предал идею отца, оправдывает нарушенные
Калигулой  обещания,   налоги  и  убийства.  Аплодисменты  соответствовали
деяниям.   Тысячеглавая  толпа   размахивает  руками,   словно  аплодируя,
раскрывает рты, словно крича. Народ тоже умеет играть.
   -- Не очень-то горячо они тебя приветствуют,  дорогой,  --  усмехнулась
Ливилла.
   -- Зато тебя уж слишком, -- сказал он, оставляя за ней право воспринять
это иронически или с восторгом. Однако Ливилла думала о чем-то другом:
   -- Если бы  они так же приветствовали Гая,  вот был бы скандал.  Спорю,
что  его бы  удар хватил.  Хорошо,  что он  отсутствует.  Все равно ничего
интересного не будет,  и я буду скучать. Ты не должен был меня поднимать с
постели.
   Затрещали тимпаны,  и под звуки флейт и лютней на сцену вышли два хора,
слева -- советники, справа -- народ.
   Сопровождаемый звуками лютней декламировал хор народа:

                О дочь всемогущего Зевса, богиня Афина,
                                              даруй нам
                Слова, что сумели б помочь нам
                Сказать обо всем, что давно уж на сердце
                                         у нас накипело,
                Чтоб мы наконец осудили позор этих лет
                                         беспросветных
                Правленья скупца и тирана,
                Чтоб мы наконец рассказали
                О том, что принес он народу, --
                О горе своем и обидах, о голоде и нищете.
                Как долго вернуть не хотели
                Свою благосклонность нам боги...

   Хор   советников  рассказал,   как   во   время  праздника  Тесмофории,
устроенного в честь богини Деметры и ради успеха осеннего сева,  Фаларид в
сицилийском городе-государстве Акраганте насильно захватил власть,  как он
быстро добился доверия акрагантских граждан,  как осыпал народ щедротами и
стал его любимцем.
   И оба хора, ликуя, объединились:

                И сегодня, о богиня, сегодня,
                Взошло наконец наше солнце:
                Наш молодой властелин,
                Наша надежда и радость,
                Наше веселье и песни, наша весна и цветы!..
                Дремлет спокойный Акрагант в лучах Гелиоса,
                Будешь и ты, Вечный город,
                Отныне таким же спокойным --
                Наш молодой властелин от несчастий
                                     тебя оградит.
                Он ни на чьей голове
                Не позволит и волоса тронуть,
                Мудрый и добрый
                И ласковый наш Фаларид!..

   Народ и  советники царя призывают могучим хором на голову их властителя
благословение Афины  и  главного  бога  Молоха,  финикийское имя  которого
жители  Акраганта изменили на  Атакирия.  На  сцену  вышел  молодой солдат
Телемах и старый философ Пифагор, и оба начали соревноваться в восхвалении
Фаларида.
   Луций узнал в Телемахе Фабия,  а в Пифагоре -- Апеллеса. Воспоминание о
расправе,  устроенной над актером.  промелькнуло,  как стрекоза над водой.
Зрители приветствовали своих любимых актеров бурными аплодисментами.
   Во   главе   хора   советников   появился  Фаларид  --  Мнестер,  бурно
приветствуемый  хорами и зрителями. Фаларид с лавровым венком на голове, в
белоснежном  хитоне  и  пурпурной  хламиде,  скрепленной  на  правом плече
огромным изумрудом, и на котурнах, которые делали его фигуру неестественно
высокой,  обращался  к  своим  советникам  и  народу.  Он  расписывал, как
прославит  Акрагант,  которому  не  будет равного на свете города, который
затмит Вавилон, Мемфис, Карфаген и станет ему памятником на веки веков. Он
расписывал, какими благодеяниями он осыплет народ.
   Претора нельзя было назвать образованным,  да и философом он не был. Он
был хорошим правоведом и любил пожить,  но,  когда он вспомнил, как совсем
недавно император рисовал планы  своих преобразований,  которыми он  хотел
прославиться в веках, притих. Луций тоже стал внимательнее.
   Претор  был  доволен:   он  хорошо  сделал,  что  приказал  привести  в
готовность  тысячу  преторианцев,   и  не  только  в  готовность.  Теперь,
размышлял он,  слушая одним ухом актеров,  теперь пьеса в полном разгаре и
самое подходящее время...  Он  посмотрел на задний выход из театра,  через
который  уходили  актеры.   Там,  согласно  приказу,  стоял  самый  старый
центурион девятой  когорты  Вентон,  человек,  многим  обязанный претору и
преданный ему.  Он стоял возле мраморной колонны и  внимательно смотрел на
претора.  Тот  незаметно поднял  правую руку,  словно потирая лоб.  Вентон
кивнул,  повернулся и  исчез.  Претор знал:  сейчас он уже летит на коне к
своим частям.  Через минуту когорта будет готова к выступлению.  Медленно,
спокойно,  согласно приказу, театр будет окружен со всех сторон, так что и
мышь не ускользнет.  Претор засмеялся про себя:  три тысячи преторианцев и
вигилов в  полном вооружении против толпы  нищих граждан!  Он  потер руки.
Уверенность есть уверенность.  Если ничего не случится,  неважно.  А  если
что,  то  Курион и  сам  император будут удивляться,  как  мне это удалось
организовать!  И  в  то время,  когда первое действие трагедии подходило к
концу,  к  театру  Помпея сомкнутыми рядами приближались когорты латников.
Частоколом тел, закованных в железо, они бесшумно отрезали театр от мира.
   После  небольшого перерыва,  заполненного музыкой,  пьеса продолжалась.
Действие происходило два года спустя.
   Философ  Пифагор  и  Телемах,  командир личной охраны Фаларида, слушают
мать Фаларида -- Волюмнию. Она сетует: "Что натворил мой сын! Мой дорогой,
зеница  моего ока! Как я радовалась тому, что он полюбит честную девушку и
возьмет  ее  себе  в  жены,  благословляемый Гименеем. Ты выбрал себе дочь
сиканского  царя  Теута;  без  меня,  без  друзей,  только  с солдатами ты
отправился  в Уэссу и свой свадебный пир превратил в кровавую бойню, желая
захватить  Сиканское  царство.  Горе  ему!  Горе  и мне! Лесть, коварство,
предательство, кровь -- это ли не дорога моего сына? А ты, Телемех, ты был
с ним? Ты помогал ему в этой ужасной работе?" Пристыженный Телемах молчит.
Мать в отчаянии заламывает руки:

                  Отдавшись чувству власти безграни