Дед,  ты  сам  должен был  давно  заставить его  замолчать.
Тотчас,  как появилась его хроника.  Разве тебе безразлично,  что он  твою
мать изобразил кровожадной,  властолюбивой фурией,  убивающей каждого, кто
стоял на ее или твоем пути?
   -- Замолчи!  -- возмутился император. Убийство старого приятеля Августа
претило ему.  Однако он  чувствовал,  что  Калигула в  одном  прав.  Север
изобразил Ливию в  таких черных красках,  что  на  весь род Клавдиев легла
тень. И он сказал гордо:
   -- Такие способы запрещены.  Судить виновника,  да.  Но нанимать убийц?
Позор. Расследуй это, Макрон, и сообщи мне. Над чем работал Север?
   Ответил Сенека:
   -- Я  встретил Кассия  недавно в  Риме.  Он  рассказал мне,  что  пишет
трагедию. Очень жаль...
   -- О чем? -- спросил император.
   -- О тиране...
   Возмущение императора обрушилось на Сенеку:
   -- О  тиране.  Против тирана!  Точно так же,  как ты.  Все пишете пьесы
против какого-то тирана!  А где он?  --  Голос его срывался.  -- Не против
меня ли это направлено? Скажи правду!
   Сенека побледнел.  Отблески горящего угля красными пятнами легли на его
молочно-белое лицо.
   Калигула не удержался:
   -- Это сейчас модно. Сегодня каждый пишет против тирана.
   -- Сжечь. Все это сжечь! -- заорал Макрон.
   -- Нет,  нет, -- поднял руку Сенека: -- Ради всех богов, только не это.
Книга превратится в  пепел,  а  с  ней и  великие,  никогда не возместимые
ценности...
   Тиберий прервал его:
   -- Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих
памфлетов о  моей  семье?  Разве кто-нибудь имеет право копаться в  личной
жизни моей матери или моей?
   Сенека собрал все свое мужество:
   -- Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный.
Ты   сам   написал  сенату:  "В  свободном  государстве  дух  должен  быть
свободный".  А  хорошая  книга  имеет  цену  человеческой жизни. -- И тихо
досказал:  --  В  конце  концов,  идеи нельзя сжечь -- они не горят... Все
равно  эти  книги  кто-нибудь  спрятал.  Я  на  твоем месте разрешил бы их
переписать...
   Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением.  Почему он играет в
такую опасную игру?
   Но  император внезапно притих.  Посмотрел на  лицо мраморного Аполлона,
скользнул взглядом по  совершенным чертам божественного лица и  иронически
кивнул головой Калигуле:
   -- Запомни это,  Гай.  Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя
мудрым властелином,  лучшим,  чем я. -- И без иронии, жестко добавил: -- Я
уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются.
   В  тишине  потрескивали фитильки  светильников.  Зашелестела сползшая в
железной  корзинке  кучка  сгоревших  углей.   Афина  Паллада  внимательно
смотрела на Тиберия,  и император переводил глаза с богини на Сенеку.  Ему
было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил
сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем.
   -- Спасибо за твоего "Тиэста", Анней. Я прочитал. -- Он смешно искривил
рот:  --  Снова против тирана.  А  как же  иначе?  Тиран Тиэст,  снедаемый
страхом и  манией преследования.  Он жесток,  его жестокость --  оборотная
сторона страха.  --  И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение
испуга,  засмеялся:  --  Не обо мне.  Я говорю о Тиэсте,  мои милые. Когда
трагедию покажут на сцене?
   Сенека пожал плечами.
   -- Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать.
   -- Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса?
   -- Конечно,  Апеллеса.  Но  меня  просил  об  этой  роли...  --  Сенека
остановился, но все же решил продолжить: -- Меня просил об этой роли Фабий
Скавр,  говорил,  что  давно  мечтает о  такой  роли,  а  благодаря твоему
великодушию он бы мог... Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет
великий актер...
   -- Но  еще  больший  бунтарь,  --  вмешался Тиберий и  потом  задумчиво
добавил: -- Я хотел бы посмотреть на его Тиэста.
   -- Моя пьеса тебе понравилась, государь?
   Тиберий покачал головой:
   -- Прикажи замолчать арфистам,  Макрон.  --  И к Сенеке: -- Есть нечто,
что меня удивляет во  всех твоих трудах.  Словно по земле,  где живут твои
герои,  прошла чума.  Фатум,  который имеет столько обличий,  у тебя имеет
только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное...
   Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то
угасала, то взлетала, словно языки пламени:
   --  Ты  часто  выступаешь  против  эгоизма. И в своих пьесах борешься с
эгоизмом.  Я  размышлял  об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю.
Сенаторы  и  всадники-республиканцы  заботятся  о своих прибылях. А ты, ты
тоже  хочешь  своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец,
ты,  провозглашающий:  кто  хочет  жить  для себя, должен жить для других?
Подожди,  дай  мне  досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете.
Хорошо,  у  меня  есть  основания  для  этого,  ибо на пути к своей цели я
встретил  горы  препятствий.  Но  почему  в  черном  свете  видишь все ты,
господин  над  собой,  ты,  утверждающий, что настоящее наслаждение -- это
пренебрегать  наслаждениями?  Ты,  который  может  жить  в  своем почетном
спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море
пессимизма, такая лавина пессимизма?
   Император говорил как в бреду:
   -- Твоя мораль -- это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое
влияние  на  людей.  Большее,  чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим
подражает  тебе,  однако  в  отличие  от тебя -- без последствий. Весь Рим
вслед  за  тобой  занимается  ораторством.  Какое влияние будут иметь твои
трагедии?  Потеря  вкуса  к  жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая
мораль, мой Сенека?
   Тиберий закашлялся.
   Калигула  делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее
время  видит  себя  римским  императором, хочет он этого или нет, выглядит
ничтожеством  в  сравнении с Тиберием. Его мысль не в состоянии следить за
мыслями  старца  и  тем  более их понять. Зависть, чувство неполноценности
перерастает у него в ненависть: долго ли еще?
   Сенека дождался, когда приступ кашля у Тиберия прошел, и сказал:
   -- Я  не  могу отвечать за  то,  что  в  моих трагедиях отражается наша
жизнь.  Если самым сильным чувством нашего времени является страх,  должен
быть страх и в моих пьесах. Я не могу этого видеть иначе...
   -- Ты   даешь  силу  этой  сенаторской  сволочи  пассивно  или  активно
сопротивляться мне,  императору,  --  сказал, нахмурившись, Тиберий. -- Ты
говоришь о конце света...
   -- Да,  -- перебил Сенека императора, -- я ясно говорю, что конец света
будет наказанием человечеству за его развращенность.
   -- А тиран,  конечно,  самый развращенный из всех,  -- добавил Тиберий,
глаза его сверкали, он с нетерпением ждал ответа философа.
   -- Тиран --  несчастный человек,  -- сказал Сенека медленно. -- Раскрой
душу тирана,  и  что ты там найдешь?  Она разбита,  растоптана,  разорвана
жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца...
   -- Измучена страданиями, которым нет конца. -- повторил император тихо.
Да,  ему  это  знакомо.  Он  это  пережил.  Ему показалось,  что перед ним
разверзлась бездонная пропасть страха и он стремительно падает в нее.
   Он  побледнел,  ловил воздух посиневшими губами. Попытался встать. И не
смог.  Попытался что-то сказать. Изо рта его вырвался прерывистый хрип. Он
схватился  руками  за горло. Глаза начали вылезать из орбит. Он задыхался.
Терял сознание, голова его поникла.
   Фрасилл испуганно вскрикнул.  Все  вскочили.  Одни в  испуге,  другие с
надеждой.
   Харикл  с  помощью Макрона уложил императора на  ложе,  освободил ворот
платья и  сделал несколько движений руками,  чтобы возвратить ему дыхание.
Он приказал принести воды, и Фрасилл смочил ею виски императора.
   На  крик  Фрасилла сбежались рабы,  которые теперь стояли возле  статуй
богов и  молча смотрели.  Калигула внимательно следил за стариком и  думал
про себя:  уже?  Сейчас?  А  вытаращенные на Макрона глаза спрашивали,  не
наступила ли подходящая минута.
   Макрон стоял,  расставив ноги, как человек, который решился или помочь,
или добить. Но боялся перед столькими свидетелями.
   Врач  продолжал делать  искусственное дыхание.  Некоторое время  спустя
кровь прилила к лицу Тиберия.  Сознание постепенно возвращалось. Император
медленно приходил в себя.


   Сенатор Сервий  Геминий Курион  сидел  в  таблине своего дворца и,  как
предполагал Луций,  готовил речь,  которой он в сенате возвестит о падении
империи и провозглашении республики.
   Номенклатор объявил  о  приходе  сенатора  Ульпия,  и  Сервий  приказал
провести его.
   Ульпий сидел  напротив друга.  Щеки  худого,  высокого старика,  обычно
желтые, были в эту минуту серыми.
   -- Я только что видел. Сервий, как твой сын шел на Палатин. Наверняка к
Калигуле.  Ты не знаешь,  почему именно в тот момент, когда он должен быть
со своими солдатами, он идет в стан неприятеля?
   Сервий  не  шевельнулся.  Только сердце забилось сильнее и  потемнело в
глазах.  Его сын.  Его единственный сын.  Последний Курион.  Он с  мольбой
протянул руки к Ульпию:
   -- Мой Ульпий,  я  не  знаю почему.  Не суди несправедливо,  ведь мы не
знаем,  может быть,  он кого-нибудь разыскивает во дворце... -- Говорил он
тихо,  страстно защищая сына.  Но  голос его перерастал в  отчаянный крик,
цепляясь за последнюю надежду: -- Я не верю! Ведь это же мой сын!
   Ульпий молчал.  Он смотрел на друга печальными серыми глазами и  твердо
сказал:
   -- Если бы он шел с нами, то был бы в эту минуту на Марсовом поле, а не
на Палатине!
   Сервий опустился в  кресло.  Из  глаз его  текли слезы.  Лучше потерять
единственного сына, чем узнать о его измене. Но это невозможно, уговаривал
он себя.  Этого не может быть. Тогда земля перестала бы быть землей. Тогда
солнце должно было бы упасть на Рим и сжечь его. Нет, нет, нет! Мой сын не
может предать родину! Но где-то внутри шевельнулось сомнение.
   Ульпий  читал  текст  речи,  приготовленной  для  сената: "Мы устранили
тирана,  уничтожившего  свободы  римского  народа.  Это сделали мы, верные
защитники  республиканской  чести,  которую мы почитаем больше собственной
жизни..."
   Сервий следил за взглядом Ульпия,  видел,  что он читает, и дрожал всем
телом, не в состоянии произнести ни слова, не в состоянии даже думать.
   Номенклатор постучал:
   -- Твой гонец, господин...
   По безвольному движению руки Сервия в  комнату вошел мужчина,  покрытый
дорожной пылью,  усталый от  быстрой езды,  в  глазах его  читалась боязнь
передать плохую весть. Он растерянно смотрел на Ульпия.
   -- Можешь говорить, -- велел Сервий.
   -- Мой господин,  мы ехали следом за Калигулой и  Макроном,  у седьмого
мильного камня  на  Аппиевой дороге  наткнулись на  лагерь  к  которому те
присоединились...
   -- Какой лагерь? -- спросил Ульпий.
   -- Преторианцы,  гвардия.  "Император стоит у  ворот Рима" --  так  нам
сказали.  Мы  не  поверили,  подошли ближе к  лагерю и  при  свете факелов
увидели его. Что нам делать дальше, господин?
   Сервий молчал. Потом сказал гонцу:
   -- Ничего. Возвращайтесь все обратно.


   Император смотрел из-под прикрытых век.  Читать по лицам людей было его
любимым занятием.
   Он  читал:  лицо  Калигулы  -- обманутые надежды. Макрона -- ненависть,
Харикла  --  гордость,  что  ему  удалось воскресить императора, Сенеки --
облегчение,   что  император  не  умер  в  его  присутствии,  Фрасилла  --
напряжение,  которое  после  первого  вздоха  Тиберия  сменилось радостью.
Старый   император   тронут.   Посмотрите!   Фрасилл  уговаривал  меня  не
возвращаться  в  Рим,  он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я
остался жив.
   Он  поднял веки и  улыбнулся астрологу.  За  Фрасиллом стояли рабы.  Он
видел их.  Всю свою жизнь он  не  обращал на них внимания,  не замечал их.
Сегодня он словно увидел их впервые.  В глазах всех рабов было бесконечное
равнодушие,  холод, пустота. Император -- не император, человек -- отродье
паршивой суки,  все равно,  все одинаково,  пусть уходит, пусть околевает,
что нам до этого?
   Не обращая внимания на ликование своих гостей,  не слушая их проявлений
радости, он закричал:
   -- Гордин, воды!
   Гордин,  самый старший из  рабов,  поспешил выполнить приказ.  Он подал
императору чашу на серебряном подносе.
   Гордин служит мне  уже  пятьдесят лет,  и  я  ни  разу не  приказал его
выпороть,  сделал  его  надсмотрщиком.  Старец внимательно приглядывается.
Глаза  раба  смотрят  на  него:   холод,  пустота,  равнодушие,  страшное,
оскорбительное равнодушие.
   Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей,
воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость.
   -- Вон! -- хрипло закричал император. -- Все рабы вон!
   Гости взволнованно поднялись.
   -- Что это значит? Он сошел с ума!
   Император скрипел зубами:
   -- Собаки,  собаки,  проклятые собаки. -- Он повернулся к столу. -- Что
вы на меня уставились?  О ком я говорю?  -- И он улыбнулся. -- Совсем не о
вас.  О рабах говорю.  Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь
это не люди, скот. хуже, чем скот...
   Сенека  уважал  старого  императора.   Точнее  говоря,  старого  вояку,
удачливого командующего и хорошего хозяина.  Он знал,  что Тиберий,  как и
все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное -- принципы,
в нем соединены философ и правовед.  Сейчас слова императора противоречили
его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос:
   -- Прости меня,  благородный император,  но я с тобою не согласен. Рабы
такие же люди, как и мы... -- Тиберий мрачно молчал.
   Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови.
Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона:
   -- Средства труда  делятся на  три  части:  орудия говорящие,  издающие
нечленораздельные звуки,  и  орудия немые;  к говорящим относятся рабы,  к
издающим нечленораздельные звуки --  волы,  к немым --  телеги. Не люди, а
говорящие орудия, мудрый Сенека.
   Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но
будучи человеком осторожным спокойно сказал:
   -- Принцип против принципа,  мой Гай.  По мнению философов-стоиков, все
люди равны. Это и мое убеждение.
   -- Позор! Отвратительно! Оскорбительно! -- кричал Калигула.
   Тиберий  обратился к  Хариклу и  Фрасиллу.  Ему  хотелось знать  мнение
ученых-греков.
   -- Мы  чужеземцы,  мой император,  --  уклонился Харикл.  --  И  нам не
следует здесь...
   -- Мы,  --  сказал Фрасилл,  когда врач замолчал,  --  мы,  греки, люди
чувств.  Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве,  в  котором
господствует человечность и справедливость...
   -- Разве  ваша  Эллада  так  совершенна?   Существует  ли  в   ней  эта
человечность и справедливость? -- насмешливо взвизгнул Калигула.
   -- Нет, -- тихо ответил Фрасилл. -- Теперь нет. С приходом римлян у нас
все изменилось...
   -- Все  империи  держались на  рабстве,  --  оправдывался Калигула.  --
Империя   фараонов,   Хаммураппи,   Навохудоносора,   персидского   Дария,
карфагенская империя, империя Александра Великого...
   -- Но  что  стало  с  этими  империями?   --  воспользовавшись  паузой,
прошептал Сенека.
   Страшная тишина воцарилась в  триклинии после  этих  слов.  Так  дерзко
предсказывать будущее Рима?  Тиберий почувствовал,  как  жар  заливает его
тело,  грудь,  шею,  голову.  Несокрушимой волей  он  поборол  слабость  и
внимательно посмотрел на философа.
   -- Ты  великодушен,  мой Сенека,  --  заметил он  язвительно,  --  если
относишь Рим  к  империям,  пришедшим в  упадок.  --  В  словах императора
послышался гнев.  Но внезапно Тиберий изменил тон:  -- Эти империи погибли
из-за своих врагов, мой милый, разве не так?
   -- А разве у Рима нет врагов?  У него их больше, чем некоторым кажется,
-- заметил Сенека.
   -- Варвары на границах? -- спросил император.
   -- Да, -- согласился философ. -- Но еще больше он сам себе враг.
   В ответ на вопросительный взгляд императора Сенека продолжал:
   -- Рим,  когда-то  свет во  тьме.  когда-то  народ над  всеми народами,
честный и  твердый,  изменил своим  идеалам.  Продал  честь  и  героизм за
наслаждения.  Золото,  словно рабские цепи,  висит на его ногах.  Блеск на
поверхности, внутри гниль и ветхость. Это второй яд в теле Рима.
   -- А его третья болезнь -- ты, ясновидящий Гиппократ?
   Сенека скептически покачал головой:
   -- Как мы можем узнать,  чем мы больны,  если нам даже невдомек, что мы
больны?  Я думаю, мой господин, что мы гибнем потому, что сильный и слабый
ненавидят друг друга и что эта ненависть день ото дня растет. Я думаю, что
неслыханная  гордость,   грубое  распутство  и  животные  страсти  римских
богачей,  хотя  и  ведут  Рим  к  гибели,  еще  не  являются  его  главной
болезнью...
   -- Договаривай, что ты хотел сказать!
   Сенека  посмотрел в упор своими бледными глазами в горящие глаза старца
и, глубоко вздохнув, произнес:
   -- Рим болен тем, что римский исполин стоит на ногах рабов.
   Наступила тишина. Картина была точной и правдивой. Все. чем похваляется
Вечный город и вся империя, построено руками рабов. Это знает каждый.
   -- Это самая главная опасность, -- добавил робко Сенека.
   Император рассердился:
   -- Самая главная опасность --  это лицемерие. И твое, Сенека! А не твои
любимые рабы!
   Сенека огляделся, нет ли рядом рабов. Потом понизил голос и продолжал:
   -- Пословица гласит:  "Сколько рабов,  столько врагов". Но виноваты мы.
Мы  сами делаем из  них врагов,  когда за  малейшую оплошность приказываем
сечь раба и заставляем его голодать.  Как можно после этого желать,  чтобы
он  нами интересовался,  чтобы испытывал к  нам  почтение или даже любовь?
Единственное, что он может чувствовать, -- это ненависть.
   Сенека обладал даром убеждения, он поколебал императора.
   -- Продолжай!
   Философ снова огляделся и продолжал, понизив голос:
   -- Что стало бы, если бы наши рабы вздумали нас, господ, пересчитать.
   Эта  мысль,   словно  ветер,  что  в  эту  минуту  взметнул  занавески,
пронеслась по триклинию.  Страшная картина:  что ни дворец, то четыре-пять
членов  благородной семьи  и  сто,  двести,  триста  рабов!  Огромная сила
говорящего  орудия  могла  бы  легко  раскрутиться.   Разве  не  сотрясали
спартаковские орды три года Римскую империю?
   Тиберий напряженно слушал  Сенеку.  После  припадка он  чувствовал себя
необыкновенно бодро.  Сидел неподвижно,  но  все  в  нем было в  движении.
Поблескивали зрачки,  играли желваки и  пульсировали вены на шее и висках,
дрожали напряженно пальцы. Сегодня, одним богам известно почему, император
уже заранее знал, что скажет тот, кто говорит с ним.
   Замечание  Сенеки  о  миллионах  рабов,  считающих своих  господ,  было
устрашающе. Сенека обратился к императору и повторил:
   -- Не недооценивай этой опасности,  мой император! Мы живем на вулкане.
Взрыв будет страшный, и мы не знаем, когда это произойдет.
   Император смотрел на лицо каменного Аполлона.  Но видел посиневшее лицо
своего последнего друга  --  Нервы,  когда  тот  перед смертью сказал ему:
"Надвигается что-то страшное, Тиберий. Я не знаю, когда это произойдет. Но
я чувствую приближение несчастья и не хочу до него доживать".  Образ Нервы
сменил  образ  Октавиана Августа:  "Заботься о  том,  мой  Тиберий,  чтобы
сохранить все, что я тебе оставляю".
   Тиберий погрузился в воспоминания,  словно шел по кровавым следам:  они
тянулись за бешеным властолюбием Ливии в  бесконечность.  Усмешка Випсании
болезненна,  как  тогда,  когда она  с  ним прощалась.  Император медленно
поднимается.  Мертвенная  желто-зеленая  серость  превращается у  него  на
глазах в  красный поток,  который кровавым половодьем прорвал эту серость.
Аполлон превратился в раба Гордина.  Гордин не говорил.  Он