иносит Риму?
   Она кивнула,  не только для того, чтобы доставить удовольствие отцу, но
и потому, что карта действительно заинтересовала ее.
   Он  погладил дочь  по  мягким  волосам,  склонился над  картой  и  стал
рассказывать:
   -- Смотри: Испания. Там у нас много добра. Железные рудники принадлежат
мне давно, а на этих днях я получил от императора в аренду медные. Процент
он  запросил  невиданный,  но  я  на  этом  ничего не потеряю. Это, детка,
неисчерпаемые  рудники.  А  медь,  дорогая,  вместе  с  железом -- это для
оружейников  то  же  самое,  что для тебя солнышко. И олово поставляет нам
Испания, и золото. Ну, и, конечно, рабов.
   Торквата механически поигрывала золотым браслетом.
   -- Ты  говорил,  что  рабов нам поставляют все провинции нашей империи,
отец?
   -- Отлично,  моя прелость. Правильно. Все. От Гвадалквивира до Евфрата,
от Дуная до Нубийской пустыни.  И Галлия,  видишь,  вот она,  тоже.  Кроме
рабов,  она поставляет нам стада вепрей и овец, лен и эмаль. Германия дает
нам солдат, вспомни личную охрану императора. Эти гиганты -- германцы.
   На бледном личике Торкваты появилась улыбка:
   -- Из Германии мы вывозим соль, медь и янтарь...
   -- Ах  ты моя умница.  --  Авиола погладил дочь.  --  Да ты все у  меня
знаешь.
   -- Я хотела бы янтарное ожерелье,  я видела однажды янтарь, он светлый,
как мед.
   Авиола обрадовался. Наконец-то ее что-то заинтересовало! Наконец-то она
высказала какое-то желание! Он загорелся. Сжал холодную руку девушки:
   -- Ты  его получишь!  Ты  получишь не только ожерелье,  но и  все,  что
пожелаешь!
   "Не  получу  я  всего,  что  желаю",  --  подумала Торквата и  легонько
вздохнула.
   Авиола торопливо продолжал:
   -- Германия еще поставляет нам кожу.  Для солдатских щитов.  А еще,  --
засмеялся он,  --  стада зубров и медведей для цирковых игр.  Ну да ладно,
это зрелище ты не любишь. Британия, вот этот остров, дает шерсть для тог и
плащей.  Наши  красильщики --  неучи.  Красят  шерсть  только  в  серый  и
коричневый цвет.  Я  прикажу  им  изготовить и  светлые краски  для  таких
прелестных девушек,  как ты. -- Он заметил, что губы ее слегка дрогнули, и
заторопился дальше.  --  Видишь? Это Норик. Там железо, это очень важно! А
вот Далмация,  здесь олово и  серебро,  в Македонии и Фракии --  пшеница и
отличные гладиаторы,  в  Дакии --  руды,  в Эпире --  лошади,  в Элладе --
мрамор и статуи...
   Она пригнулась к карте.
   -- А что дает Риму Африка?
   -- Изумительные вещи,  сладкая моя. Мавритания -- слоновую кость, это я
говорю только о  самом замечательном.  Нумидия --  овец  и  желтый мрамор,
Карфаген --  свинец,  Киренаика --  финики и бананы,  а Египет?  Безмерные
богатства.  Горы пшеницы,  стекло,  полотно,  папирус. Соседняя Эфиопия --
эбен,  Аравия --  мирру,  ладан, золото, благовония и драгоценные камни. Я
приказал Марку Балену купить для тебя в Аравии рубины, смарагды, топазы...
А теперь --  Восток. Из Сирии мы вывозим пурпур, из Ливана -- кедр, у тебя
будет  великолепная новая  лектика  из  него,  из  Каппадокии --  скаковых
лошадей,  из Колхиды мы вывозим фрукты,  из Сарматии и Скифии --  меха, из
Гиркании --  войлок,  парфяне поставляют нам хлопок,  из  Индии мы вывозим
муслин, из Китая -- шелка для моей милой красавицы доченьки...
   Он был полон нежности к  несчастной девушке,  и  намерения у  него были
самые лучшие. Но вышло все наоборот.
   -- Отец!
   -- Нет,  нет, дорогая. Я молчу уже. Рабы только что привезли лакомство:
бананы из Кирены.  Посмотри за тем,  чтобы их уложили как следует.  Я хочу
пригласить императора,  он любит бананы.  --  Авиола улыбнулся.  -- У него
вкус лучше,  чем у старика Тиберия.  Тот предпочитал огурцы...  Пойди, моя
милая, скушай бананчик.
   Он смотрел вслед дочери.  Луций до сих пор владеет ее сердцем. Подожди,
детка,  мы еще поглядим,  что нам сделать с Курионом. Может, я еще и куплю
его  для тебя,  как подарок ко  дню рождения,  если он  тебе все еще будет
нужен. А пока надо с ним по-хорошему. Я все же благодарен ему за то, что в
моих руках оказалась уздечка этого помешанного... скажем, Инцитата.
   Авиола остался один.  Он вспоминал недавний ужин у императора:  никаких
актеров,  никаких возниц,  никаких гетер.  Вместо  них  у  столов возлегли
промышленники,  финансисты,  разбогатевшие  вольноотпущенники.  Здорово  я
изменил его  окружение,  что  правда то  правда,  мысленно нахваливал себя
Авиола.  Если  бы  еще  удалось  обуздать  его  идущую  от  мании  величия
опрометчивость!   Придя  к   власти,   он   слишком  перехватил  со  своей
филантропией.  Отменить налоги!  Снизить цены на  пшеницу и  хлеб!  А  эта
расточительность в раздачах! Какая глупость, о боги! Калигула должен будет
отменить свои затеи и распоряжения. Это придется не по нраву и ему и Риму,
восторгов по этому поводу не будет,  это ясно.  Поднимется крик, но против
этого  есть  испытанные лекарства,  давно  известно,  как  заткнуть рты  и
избавиться от слишком любопытных глаз: откроется Большой цирк, будут игры,
будут зрелища!
   Император сначала упирался.  Ведь он уже сказал однажды,  что не желает
снова вводить налоги.  Что скажет на  это народ,  который обожает его?  Он
хочет видеть толпу смеющейся,  а  не бранящейся и гневной!  Авиола не стал
сразу настаивать и  лишь  недели через две  снова завел об  этом  речь.  И
всегда  он  умел  неприятности обратить к  выгоде  императора.  Сначала  о
налогах,  а  потом  угощение на  форуме  и  двадцать гладиаторов на  арену
впридачу.  Все зависит от того,  как это народу подать и объяснить, сказал
он  и  ехидно предложил,  чтобы Луций Курион,  доверенное лицо императора,
блестящий оратор и любимец римской молодежи,  сам оглашал и истолковывал с
ростр народу императорские нововведения.
   Первое выступление Луция перед римским народом имело успех.  Это  когда
до Рима долетела весть о бесславном конце Макрона и Эннии. Сердца тех, кто
любил императора,  были  опечалены:  откуда у  Макрона такое бессердечие и
неблагодарность, ведь он стольким обязан императору?
   Рим глухо роптал. Повсюду собирались толпы, отдельные возгласы выдавали
умонастроение толпы.
   Луций тогда громогласно проклял предателя,  который в союзе с Эннией --
тогда супругой императора -- хотел отравить Гая Цезаря и захватить власть.
На  кресте  его  следовало  распять!  Подвергнуть  всем  пыткам  за  такое
преступление!  Какое  милосердие проявил император,  даровав ему  почетную
смерть!
   Форум  сотрясался  от  проклятий,  посылаемых Макрону  и  Эннии.  Сенат
уничтожил имя подлого предателя в анналах империи.
   Об  изменениях,  которые предлагал Авиола,  император пока  не  хотел и
слышать. Однако эрарий был пуст. Что же делать? Пришлось действовать.
   Он издал распоряжение о немедленном повышении налогов, пошлин и дани во
всех римских провинциях;  они  стали просто непосильными.  Но  Рима это не
касалось, и Луций был вознагражден рукоплесканиями за свою речь о том, как
ревностно печется император о государственной казне.
   Авиола потирал руки:  прошло!  Вскоре он  явился к  императору с  новым
предложением:  нарушить обещание о  том,  что к первому января года 791 от
основания Рима будут назначены выборы в народное собрание и что магистраты
впоследствии будут избираться народом.
   Император на Авиолу разгневался:
   -- С  чем ты  ко  мне являешься,  сумасшедший?  Я  должен нарушить свое
обещание?  Обещание римского императора народу римскому?  Почему,  я  тебя
спрашиваю?  Ты должен заботиться о  моей казне!  А  до остального тебе нет
дела!
   При этом запавшие глаза Калигулы метали молнии.
   Авиола скривил губы:  как будто Калигула не совершал преступлений более
тяжких.  Не  испугался.  Однако он  не  мог  сказать императору,  что всем
сенаторам,     занимающимся     производством    товаров,     земледелием,
ростовщичеством   и   торговлей   (таких   сенаторов   было   значительное
большинство,  а  всадники просто все),  что всем им  нужны для их дел свои
люди  в  магистратурах,  чтобы даже возлюбленный император и  отечество не
путались под ногами,  чтобы повсюду были продажные, падкие на деньги души.
А выборы могли все значительно усложнить или вообще испортить.  Поэтому он
жонглировал перед императором словами, выставляя свой опыт, древность рода
и не известно, что еще.
   Калигула почуял,  что он прижат к стене какой-то силой,  которая ничуть
не уступает его собственному могуществу, могуществу властителя мира.
   Он  сопротивлялся  нажиму.  Сын  Германика чтил святость слова, данного
народу.  И  не  хотел  его  нарушать.  Сомнения  были  справедливы,  мысль
благородна.  Однако  подспудно  его  угнетало  совсем другое: он страшился
потерять  народную  любовь.  Авиола  не  сдавался.  Он  все подкапывался и
подкапывался. От своего имени и от имени всех богачей отказывал императору
в  займах на военные расходы, ставил под угрозу цирковые игры тем, что "не
мог достать" денег на покупку и доставку зверей. И император поддался.
   Тяжело было  Луцию,  когда по  приказу императора за  несколько дней до
Сатурналий он  поднимался на ростру.  Перед собравшимся народом он заявил,
что  долгая  болезнь и  медленное выздоровление помешали императору самому
заняться  подготовкой  к  выборам.  Правитель  желает  сам  участвовать  в
изучении положения о выборах,  он желает самолично убедиться в достоинстве
и  честности кандидатов,  он  намерен  позаботиться о  том,  чтобы  выборы
принесли римскому народу не только ощущение свободы,  но и действительную,
реальную  пользу,  в  связи  с  этим  император решил  отложить выборы  до
весенних месяцев следующего года.
   Прим Бибиен,  Юлий Агриппа, Деций Котта, Устин, Вилан и другие приятели
Луция,  золотая римская молодежь,  которая видела в  нем образец для себя,
образовали добровольную,  восторженную клаку,  которая  после  речи  Луция
разразилась бешеными рукоплесканиями.
   Толпа слушала,  ворчала,  переминалась с  ноги  на  ногу,  но  клака ее
одолела. Отовсюду неслись слова благодарности любимцу народа.
   Обещание,  которое  сын  Германика  дал  римскому  народу,  разлетелось
вдребезги...


   Наступили Сатурналии, любимый рабами и самый неприятный для благородных
праздник в Риме.
   Дни отдыха,  когда прекращались все работы, когда даже Авиола принужден
был на неделю закрыть мастерские, в бешеном темпе изготовлявшие оружие для
новой войны.  На  эти  отвратительные дни он  с  дочерью и  сестрой всегда
уезжал на  одну из своих загородных вилл.  Но в  этот раз остался;  боялся
выпустить из  поля  зрения Калигулу.  Император слушался его  советов,  но
слушался неохотно.  И  было  в  этих  запавших глазах  что-то  такое,  что
беспокоило Авиолу.
   Поэтому  с   тяжелыми  вздохами  и   тихими  проклятиями  ему  пришлось
подчиниться древним обычаям Сатурналий.  Он  пошел в  цирк на состязания и
аплодировал зеленому цвету,  который,  как  ни  странно,  всегда побеждал.
Пошел и в амфитеатр Тавра и смотрел на кровавую битву гладиаторов.
   Но  когда  улицы  Рима  заполнили разнузданные и пляшущие толпы, Авиола
заперся  в  своем  дворце  с Торкватой и Мизией, настало самое худшее: ему
пришлось исполнить принятый в Риме старинный обряд. Покорившись судьбе, он
надел  рабскую  тунику  и прислуживал за столом, вокруг которого расселись
его  рабы  в  тогах  и суконных шапках свободных граждан. До чего это было
противно! Прислуживать собственным слугам, быть рабом своих рабов, которые
только  в  этот  единственный  день, с изумлением могли почувствовать себя
господами.  Он роздал всем, как этого требовал обычай, по восковой фигурке
какого-нибудь  бога,  который  должен был защищать интересы одаряемого, он
накупил  десятки  Меркуриев  да еще несколько Венер, не беда, что Меркурий
достался  молодой  рабыне,  которой  наплевать  было  на бога торговцев, а
Венера  --  скопцу.  Все  едино,  лишь  бы  исполнен был старый обычай. По
примеру Августа сыграл Авиола с рабами и в кости и очень веселился оттого,
что  выиграл  больше  ста  сестерциев.  Не  то,  чтобы  он радовался такой
пустячной прибыли, нет, такая чепуха и плевка-то но стоит, но принцип есть
принцип.  Деньги  делают  деньги,  а  от  них  опять деньги родятся. Так и
следует.  Авиола  был счастлив, когда праздники кончились и его мастерские
снова заработали.
   В   Новый  год  Авиола  отправился  во   главе  сенатской  депутации  с
поздравлениями  к  императору.  За  каждым  сенатором  шли  рабы  и  несли
императору подарки.  Подарки  были  нешуточные.  Золотые или  алебастровые
восточные фигурки,  украшения и бриллианты,  наполненные хрусталем сундуки
из эбена, драгоценные материи, редкостные лакомства.
   Император стоял в атрии своего дворца в пурпурной тоге с золотым венком
на голове. Слева от него стоял Кассий Херея в форме префекта преторианцев,
справа --  Луций Курион в  белоснежной тоге,  отороченной двумя пурпурными
полосами.  Император внимательно разглядывал подарки, которые складывали к
его ногам рабы,  в  то  время как номенклатор оглашал имена дарителей.  Ни
один сенатор не уклонился.
   Но не все подарки принял император благосклонно.  Он повернулся к Луцию
и  тихо заговорил,  не спуская глаз с  новых и  новых подношений,  которые
высились перед ним.
   -- Обрати  внимание,  Луций,  Аплувий и  Котта  подносят мне  свитки со
стихами Катулла и Овидия! Ну и подарочек, а? Пф!
   -- Это,  безусловно,  редкостные свитки.  И переплеты великолепные,  --
осмелился заметить Луций, но тут же Калигула прервал его.
   -- Глупости! После деда осталась библиотека, и там все стихи есть. Куда
их  девать?  А  Гатерий Агриппа?  Такой богач,  а  всего-то расщедрился на
серебряную лютню!  Ты подумай только,  серебряную!  Странно, что она не из
железа! А Лавиний посылает мне урну!
   -- Замечательная этрусская работа, -- попытался вступиться Луций.
   --  Он,  верно,  хотел  бы  насыпать в нее мой пепел, негодяй, -- хмуро
продолжал  Калигула. -- А Габин мне подарил уздечку, мол, для Инцитата. Да
я  бы  и  на  кобылу,  которая  навоз  возит,  не надел такую! Коммин тоже
отличился:  послал кинжал с золотой рукояткой. О чем он, интересно, думал,
когда выбирал его для меня?
   И император процедил:
   -- Запомни хорошенько их имена, Луций, так просто им это не обойдется.
   Луций сжал зубы.  Как он мелочен,  как подозрителен!  Но молча кивнул в
знак согласия.
   Подарки сложили.  Это было целое состояние. Сенаторы испуганно смотрели
на хмурое лицо императора,  который о чем-то шептался со своим любимчиком.
Наконец лицо Гая прояснилось,  он повернулся к  депутатам.  Кивнул в  знак
благодарности и стал ждать. Он уже знал, что будет дальше.
   Авиола воздел толстые руки:
   -- Олимпийские боги  послали  нам  правителя,  под  жезлом  коего  жить
безграничное счастье.  Весь Рим,  вся империя любят тебя более,  чем своих
богов.  Сенат  и  народ римский,  желая доказать свое  уважение и  горячую
любовь к тебе, решили величать тебя, наш возлюбленный цезарь, "Dominus"!
   Луций и  сенаторы не отрывали глаз от императора.  Dominus!  Величайшая
честь,  которую может оказать сенат. Это слово означает, что весь Рим, вся
Римская империя находятся по отношению к  нему в положении рабов.  Тиберий
отверг его и  строго наказал льстецов,  которые ему этот титул предлагали.
"Кем  должен  быть  тот,   кто  заслужит  название  "Dominus",   то   есть
полновластный господин над всеми!  --  говаривал отец Луция.  --  Ни  один
монарх этого не  достоин.  Даже  республиканский консул не  посмел бы  его
принять..."
   Император был  недвижим.  Его  переполняло ощущение славной победы.  Он
всегда мечтал о том, чтобы войти в историю идеальным правителем.
   Он  смотрел на величайших сановников своей империи,  которые напряженно
ждали, примет он или не примет оказанную ему высокую честь.
   -- Титул "Dominus".  мои дорогие друзья, -- великое отличие. Я принимаю
его и готов быть отчизне и вам добрым господином.
   Император  сказал  еще  несколько слов. Фраза нанизывалась на фразу. Он
рассуждал  о  том,  что  все,  что  он  делал и делает, делается им во имя
отечества, которому он господин и слуга.
   Все   пришли  в   изумление  и   ужас  от   того,   как  просто  принял
двадцатипятилетний император то, что отвергали старцы на склоне лет.


         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 

        48

   "Extra  Romam  non  est  vita"[*].  Это  касалось  всех римлян, которые
вынуждены были надолго оставлять Вечный город или отправляться в изгнание.
Сначала,  когда  актеры направились к Федру, и потом, во время скитания по
деревням,  они  почти  не вспоминали о Риме и, казалось, даже не скучали о
нем. Их дом был вместе с ними.
   [* Вне Рима нет жизни (лат.).]
   -- Ты и я,  пара горшков,  несколько костюмов, узелок с гримом -- вот и
весь наш мир, Фабий, -- улыбалась Квирина, сияя. -- Наш дом.
   -- Подожди, моя девочка, и у нас будет свой дом. Когда-нибудь мы совьем
свое  гнездо.   И   как  перелетные  птицы  будем  покидать  его  и  снова
возвращаться.  Мне нравится спать на сене в обнимку с тобой в какой-нибудь
деревне,  но  лучше будет дома,  под собственной крышей,  куда не попадает
дождь и где не гуляет ветер...
   Квирина мечтательно смотрела не берега ручьев и рек, на заросли пиний и
страстно доказывала Фабию, что именно здесь, здесь, под этими пиниями, она
хотела бы свить то гнездо, которое они будут называть домом.
   Таких мест во  время странствий она открывала довольно много.  Но время
шло,   хлопоты,  связанные  с  кочевым  образом  жизни,  росли,  наступила
усталость,  а  облюбованный склон,  оказалось,  был далек от  деревни,  от
людей.  Среди пиний на склоне горы зимой,  очевидно, воют волки, а любимый
Рим издали сверкал,  излучал тепло,  звал к  себе голосами друзей.  В  нем
человек близок человеку, и дом среди людей -- прекрасный уединенный уголок
для любящих.
   Много  полных лун прошло, и на Квирину с Фабием тоже начало действовать
таинственное  очарование  Рима.  Они  упивались  новостями, полученными от
путников, и все чаще вспоминали Вечный город, и однажды, когда они в сотый
раз рисовали себе картину будущего дома, Квирина вздохнула:
   -- В Затиберьи, под Яникулом, пусть лачуга, но только там!
   Он смеялся как безумный, пылко целовал ее и признался, что тоже тоскует
по Риму, по городу, который их обоих притягивал как магнит.
   -- А что, если мы на время заглянем домой?
   И  ни  капли  их  не  огорчало, что их "дом" -- это клетушка под крышей
Бальба,  что  там,  в городе, им не принадлежал ни один камень. Просто они
были детьми Рима и любили свой город.
   И вот они сидят за столом в домике Бальба.
   -- Вам повезло,  бродяги, -- говорит Бальб, пододвигая им полные миски,
-- вам повезло,  что вы меня здесь застали.  Вы знаете, что в Тибуре выпал
снег по пояс?
   Они не удивились снегу, но при чем тут Тибур.
   -- Что ты там делаешь, дядя?
   -- О, девочка золотая, делаю. Но не украшения для красивой шейки, вроде
твоей, а рукоятки и ножны для мечей. Ну что вы таращите глаза? Да, да, ваш
старый дядюшка-чеканщик опустился до вшивого ремесла и  делает оружие.  Но
там я  зарабатываю вдвое больше,  и,  когда вы будете для себя и для того.
третьего,  вить гнездышко,  на фундамент вам хватит.  Это мне устроил твой
любимый приятель,  Фабий.  Который?  Ха-ха!  Сенатор Авиола. сегодня левая
рука императора. Смотри, относись к нему с уважением!
   И он рассказал, как Авиола переманил его из ювелирной мастерской в свои
оружейные мастерские и как это в Тибуре выглядит.
   -- Представьте себе,  птенчики,  помещение как базилика Юлия, на столах
каганцы, точила ворчат, толпа рабов подносит мне мечи, а я раздуваю огонь,
нагреваю рукоять,  которая похожа на огурец, а когда побелеет, беру молот,
тюк,  тюк,  тюк,  и из огурца получается рукоятка как выточенная. Потом ее
отшлифую так,  что  просто удовольствие взять  в  руки.  Только одно  меня
мучит,  что таким мечом будут рубить и  протыкать людей,  а