ной. Кто-то подошел и снял с него кандалы.
Он  огляделся.  Около  него  сидело  несколько  присяжных  судей,  за ними
сенаторы  и  шеренги  преторианцев.  Галерея  верхней  части базилики была
пуста:    римский    народ,    обычно    присутствовавший    на   судебных
разбирательствах,  сегодня  не  был допущен. У стола напротив Фабия сидело
четверо:  председатель  суда  консул Понтий, справа второй консул Клавдий,
дядя  императора,  слева  Луций  Курион  и  писец.  Кресло рядом с Луцием,
покрытое  пурпурной  накидкой,  было  пусто.  Там,  напротив  меня,  сядет
Фаларид, объяснил себе Фабий.
   Два  часа назад в  его  камеру в  Мамертинской тюрьме вошел Сенека.  Он
советовал Фабию, как держаться перед судом, сказал, что Луций Курион будет
его обвинителем,  а он,  Сенека,  защитником.  Когда Фабий это услышал, он
стал  спокойнее.  Один  вопрос занимал его  мысли:  сколько лет  продлится
изгнание, этого ему. наверняка, не избежать.
   Он  посмотрел на  патрицианский профиль  Луция,  и  губы  его  сжались.
Сегодня могущественный Курион припомнит ему все его дерзкие выходки.
   К креслу для защитника подходил Сенека, сгорбившийся, кашляющий. Волосы
прядями спадали ему  на  лоб  и  виски.  Несмотря на  несколько полноватую
фигуру,  лицо его было худым и изможденным, с резкими складками около губ,
глаза лихорадочно светились. Фабий посмотрел на него с благодарностью. Мне
повезло,  что  меня будет защищать Сенека.  Нет человека,  которого ему не
удалось бы  выручить.  С  ним тебе не  справиться,  он  снова посмотрел на
Луция,  изменник,  руки коротки.  Сколько лет изгнания я получу? Он поднял
голову и начал считать квадраты в потолке.  Четыре, шесть, восемь, десять,
больше со своего места он не видел.  Десять?  У  него выступил пот на лбу.
Десять лет не видеть Рим. Квирина повсюду пойдет за мной, вместе нам будет
легче, играть я все равно не брошу. Но десять лет!
   Зал шумел, сенаторы развлекались, а с Палатина спускались императорские
носилки,  плотно  окруженные  солдатами  личной гвардии. Большой форум был
забит  возбужденной  толпой.  Когда  появились  носилки  императора, толпа
умолкла.   Леденящая   тишина,  холод.  Даже  арделионы  на  этот  раз  не
приветствовали  императора, ни одна рука не поднялась. Молчание. Через эту
леденящую  тишину  плыли  носилки,  и  император  сжимал  кулаки от нового
оскорбления.  Однако  в  базилике  его  встретил  гром  аплодисментов, все
встали, всячески проявляя свою безграничную преданность.
   Император шел медленно,  очень медленно, желая продлить овации. Наконец
сел.  Херея  встал  за  его  креслом.  Калигула  настороженно всматривался
прищуренными глазами.  Он трясся от гнева. Посмотрите, как они меня горячо
приветствуют, лицемеры, бросившие меня в трудную минуту и попрятавшиеся по
норам,  как кроты!  Как они беззаботны, как весело выглядят, потому что на
этот раз паршивый гистрион бил по  мне,  а  не по ним.  Их это развлекает,
этих разбойников. Он посмотрел на актера.
   Фабий исподтишка разглядывал императора.  Он  видел бледное одутловатое
лицо с  ввалившимися глазами,  и  воспоминание дорисовало на  нем судорогу
сладострастия при виде истязуемого Апеллеса.  Фаларид.  Хуже, чем Фаларид.
Долго ли еще, римский народ?
   Председатель судебной комиссии консул  Понтий  приветствует императора,
открывает судебное разбирательство по  делу  актера Фабия Скавра,  раба по
происхождению, ныне римского гражданина.
   Глаза Фабия встретились с  глазами Калигулы.  Ни  капли смирения нет во
взгляде  этого  фигляра,  раздраженно подумал  император;  неужели он  так
уверен в ораторских способностях Сенеки?
   "Он  мог  меня казнить и  без  шума,  --  размышлял Фабий.  --  Он  это
проделывал уже столько раз. Но очевидно, он боится возмутить тех, снаружи.
Поэтому поставил меня  перед судом.  Даже  сюда доносится приглушенный шум
толпы с форума.  Я не одинок. Там, перед базиликой, их теснят преторианцы,
там с ними Квирина, Квирина!
   Луций  Курион читает обвинение:  пьеса  о  Фалариде --  это  прозрачная
аллегория,  нападки на властелина, в которой Фабий Скавр оскорбил личность
императора, возмутил против него народ, вызвал кровавые столкновения.
   Голос Луция крепнет:
   -- За  оскорбление императора  ясной  и  целенаправленной 'аналогией  с
тираном Фаларидом,  за возмущение народа я требую для обвиняемого от имени
сената и римского народа высшей меры наказания!
   Фабий  слышит  страшные слова,  они  приводят его  в  дрожь,  но  он  с
неодолимой верой пристально смотрит на Сенеку.
   Консул Понтий обращается к обвиняемому:
   -- Фабий Скавр! Ты слышал обвинение. Ты признаешь себя виновным?
   -- Нет, -- ответил Фабий спокойно.
   На лицах полубогов в  тогах промелькнула усмешка.  Знаем мы это.  Перед
судом все корчат из себя невинных младенцев.
   Наступил момент, когда обвиняемому задают вопросы. Начал сам Понтий:
   -- Почему ты, актер и автор мимов и фарсов, написал трагедию?
   Фабий смотрел мимо консула в  высоту на бронзовое лицо богини Немезиды.
Он  думал о  своем давнишнем сне  --  сыграть настоящую роль  в  трагедии.
Рассмешить зрителей легко.  Пробудить в них нечто большее,  чем смех,  это
уже искусство.
   -- Рим  пресыщен наивными фарсами.  Мне хотелось дать людям нечто иное,
чем просто бездумная забава...
   Луций  глазами приказал секретарю писать,  стиль  скользил по  восковой
дощечке. Из рядов присяжных судей раздался голос:
   -- Почему ты выбрал именно Фаларида?
   Почему? О боги! Почему? Как я могу объяснить этим выскочкам, что вокруг
меня ходят замученные, угнетенные люди и сетуют: "Где человечность, Фабий?
Где  справедливость?", и они не могут сказать в открытую, что их гнетет. А
я могу.
   -- Почему я выбрал Фаларида? Трагедия изображает сильные страсти. Этого
хотят зрители. Этого они хотели всегда. Все это они переживают сами...
   -- Да-да-да,  это  так,  --  заикнулся Клавдий  и  посмотрел,  озираясь
близорукими глазами и кивая. -- Уже Аристотель предпочитал тра-трагедию.
   Луций вонзил свои бесцветные глаза в Фабия:
   -- Какую страсть ты хотел изобразить в Фалариде?
   Фабий  смотрел  в  лицо  богини,  но видел истязуемого Апеллеса. Здесь,
немного  влево,  сидит  его  мучитель. Фаларид. Он не отважился посмотреть
туда. Мороз пробирал его до костей. Он поборол себя:
   -- Страстная любовь,  интриги --  это сегодня уже не захватывает.  Люди
жаждут более жестоких зрелищ.  В  Цирке и  в  театре.  Жестокость,  кровь,
Фаларид, раскаленный бык, в котором людей сжигают живьем...
   Секретарь,  склонившийся над  восковыми дощечками,  едва успевал,  хотя
писал скорописью.
   -- Снова пьеса о тиране! -- гневно выкрикнул из рядов присяжных Авиола.
   Фабий искоса посмотрел на Сенеку. Адвокат был погружен в свои заметки.
   -- Пьес о тиранах много,  --  говорил Фабий. -- Они пользуются успехом.
Приносят  прибыль.  А  мне  надо  заботиться  о  своей  труппе,  я  должен
обеспечить своим людям средства к существованию. Мы живем ради того, чтобы
играть, но также играем для того, чтобы жить.
   Понтий бросил льстивый взгляд в сторону Калигулы.
   -- Вы нуждаетесь? Тогда почему вы не обратились к нашему императору? Он
милостивый и щедрый. Он расположен к актерам.
   У  Фабия на лице задергался мускул.  С  хищниками не договариваются,  с
ними борются. Он выпрямился:
   -- Мы,  благородный господин,  не нищие, мы честным трудом зарабатываем
себе на жизнь.
   Калигула нахмурился. Так вот как эта сволочь объясняет мою щедрость. Он
видит в этом подаяние, а не мое великодушие!
   Понтий заметил неудовольствие императора и заторопился:
   -- Как же это случилось,  что во время пьесы,  которую ты выбрал только
для того,  чтобы заработать деньги,  произошло открытое выступление против
императора?
   Фабий ожидал этого вопроса.  Он боялся его.  Он глубоко вздохнул, чтобы
успокоиться:
   -- Я не знаю,  господин.  Я не отвечаю,  что зрители приняли это иначе.
Это не моя вина, ведь не могу же я совладать с такой толпой...
   Луций прервал его.
   -- Так ты  утверждаешь,  что твоя пьеса не была аллегорией,  что она не
была преднамеренно направлена против нашего императора?
   --  Я  настаиваю  на  этом.  --  Голос  Фабия слегка дрогнул, хотя он и
старался быть твердым. Наступила тишина.
   Понтий посмотрел кругом:
   -- Больше  ни  у   кого  нет  вопросов  к   обвиняемому?   Тогда  слово
предоставляется защитнику.
   Сенека  встал,  вежливо  приветствовал императора и  присяжных судей  и
начал:
   -- Вы   выслушали  сообщение,   согласно  которому  актер  Фабий  Скавр
обвиняется в  том,  что  в  преднамеренной аналогии  с  печально известным
тираном Фаларидом он оскорбил нашего императора и  восстановил против него
народ римский. Выслушали вы и ответ обвиняемого, который это отрицает. Что
ж,  обратимся к фактам.  -- Он повернулся к Луцию и попросил его, чтобы из
текста пьесы о Фалариде,  который лежал перед ним, он процитировал хотя бы
одно  изречение,  одно  слово,  в  котором  говорилось  бы  о  благородном
императоре, а не о тиране Фалариде.
   Сенаторы удивленно зашевелились.  Странное начало  для  защиты.  Сенека
обычно не начинает с вопросов.
   Луций отвечал:
   -- Конечно,  речь идет о Фалариде, но не слова, а само содержание и дух
трагедии направлены против императора.  Не  слова,  но  их провокационный,
вызывающий тон призывал к  тому,  что смысл пьесы о  древнем Акраганте был
перенесен на  современный Рим,  чтобы  каждый  зритель  сравнивал любимого
императора с проклятым тираном.
   Сенека нанес прямой удар по Луцию:
   -- И  ты,  Луций Курион,  ты тоже сравнивал императора с  Фаларидом?  Я
лично никогда!
   Луций побледнел.  Калигула обратил на  него слезящиеся глаза,  сенаторы
насторожились.
   -- Я люблю императора больше своей жизни.  -- заявил патетически Луций,
-- и  именно поэтому я  с  грустью следил,  как  пьеса и  актеры изощренно
высмеивали Гая  Цезаря,  говоря  о  Фалариде.  Уже  сначала  у  меня  было
подозрение, что автор пьесы написал заранее продуманную аллегорию.
   -- Подозрение не является аргументом для суда, -- сказал Сенека строго.
-- В конце концов,  пьеса была разрешена цензурой без изменений. Почему же
ты  тогда подозревал автора пьесы в  преступлении уже  "сначала",  как  ты
говоришь?  Почему ты  был  предубежден против него заранее?  Римское право
требует,   чтобы   присяжные   выслушали   объективное   и   документально
подтвержденное мнение, но не личные домыслы.
   Зал оживился, тоги зашевелились. Шепот.
   -- Еще немного -- и Сенека уничтожит Луция Куриона.
   У  Луция  было  время  прийти  в  себя  после  неожиданного выпада.  Он
высокомерно поднял голову:
   -- Я  расскажу,  как я  пришел к  своим "домыслам",  которые,  по моему
мнению,  имеют цену убедительных аргументов.  За день до восшествия нашего
любимого императора на трон я  случайно встретился в храме Цереры с Фабием
Скавром. Я предложил ему написать хвалебную пьесу о Гае Цезаре. А он -- по
этому вы можете судить об его отношении к  императору --  грубо отказался.
Ты признаешься в этом, Фабий Скавр?
   И прежде чем Фабий успел ответить, резко вмешался Сенека:
   -- У  обвинителя есть  свидетели этого разговора с  обвиняемым в  храме
Цереры?
   -- Может защитник доказать, что я лгу? -- разозлился Луций.
   Волнение  охватило аудиторию,  Калигула нервно  постукивал сандалией по
полу. Клавдий щурился на обвиняемого:
   -- Свидетели этого должны быть!
   Фабий сделал гордый жест. Сенеке показалось, что он хочет признаться, и
он быстро заметил:
   -- Римское право --  это прочная конструкция. Я констатирую, что до сих
пор не встречался с тем, чтобы кто-то оперировал перед судом утверждением,
свидетелем не подтвержденным,  чтобы с нашим правом обращались так, как...
-- Он замолчал, подыскивая в напряженной паузе подходящее слово.
   Луций не смог овладеть собой и закричал:
   -- Как?
   Сенека сказал твердо:
   -- Так своевольно!
   Сенаторы  одобрительно  закивали,  ученик  проиграл  сражение  учителю.
Удивительно:  члены сената,  которые как  частные лица довольно своевольно
обращались с  параграфами в  области прибыли и власти,  не могли потерпеть
этого  перед  судебной  комиссией.  В  этот  момент  они  были  римлянами,
защитниками римского права.  Вся аудитория мгновенно отвернулась от Луция.
Луций  почувствовал  это.   Он  попытался  быстро  перекинуть  мост  через
возникшую пропасть.
   -- Своевольным назвал защитник мое утверждение, но посудите сами, разве
развитие действия в  пьесе Скавра не свидетельствует о  том,  что я  прав?
Посмотрим на  жизнь  обвиняемого.  Уже  несколько лет  назад,  во  времена
Тиберия,  Фабий Скавр вместе с остальными актерами был изгнан из страны за
бунт и распутный образ жизни. Наказание не исправило его и не пошло ему на
пользу.  Оскорбление сенаторского сана привело к  тому,  что он еще на год
был  изгнан.   Он  недавно  вернулся  и   тотчас  продолжил  свою  вредную
деятельность.  В  фарсе  о  пекарях  он  высмеял магистратов и  владельцев
пекарен.  Теперь  его  бунтарская деятельность достигла своего апогея.  Он
позволил в своей пьесе напасть на самого императора,  надеясь историческим
сюжетом прикрыть истинность своих намерений. Именно в этой связи и следует
рассматривать действия обвиняемого.
   Сенека потребовал слова.
   -- Славные присяжные судьи,  сенаторы! Я обращаюсь к вам как к духовной
элите римского народа.  Разрешите мне задать вопрос:  вы подозреваете всех
трагических поэтов в том,  что, изображая давно умершего тирана, они имели
в виду властителя, при котором писали свои трагедии? Вы хотите вытащить из
могил Эсхила и Софокла, хотите судить их за то, что они писали о Зевсе или
Эдипе,  в  то  время как  чернь на  представлениях бунтовала против своего
существующего властелина? Я читаю на ваших лицах: никогда такое безумие не
приходило вам в голову.  И далее.  Разве вы привлекли меня к суду, когда я
во времена Тиберия написал трагедии,  в которых почти каждый стих осуждает
тирана?  Ничего подобного.  Император Тиберий читал  мои  трагедии и  даже
хвалил их.  Ему не пришло в  голову отнести все это на свой счет.  А Луций
Курион  хочет  доказать нам,  что  наш  великолепный император Гай  Цезарь
настолько  мелочный,   что  может  приписать  себе  сходство  с  чудовищем
Фаларидом?
   Шепот восхищения пронесся по залу.  Кто устоит против Сенеки? Сенаторы,
внешне  оставаясь серьезными,  посмеивались про  себя.  Ну  что,  получил,
Курион! Поражение за поражением.
   Калигула подозрительно смотрел на Луция.
   Луций,  покраснев,  закусил  губы.  Он  напряженно  следил  за тем, что
говорил Сенека.
   -- Только низкие духом,  --  продолжал Сенека,  --  лодыри и клеветники
могут  допустить  такую  гнусную  аналогию,  только  необразованный сброд.
Чернь,  эта  чесотка на  теле  Рима,  извратила смысл пьесы.  Историческую
правду пьесы она насильно исказила,  связав ее с сегодняшним днем. Замысел
автора  был  неплохим.  Плохой  и  вредной  оказалась  реакция,  вызванная
стремлением толпы устраивать скандалы и извлекать из них пользу. Сенаторы,
не Фабия Скавра и его актеров, не честный римский народ, а продажную чернь
обвиняю  я  в  том,  что  она  использовала трагедию  о  Фалариде в  своих
интересах!   Пусть  же  она  предстанет  на  месте  обвиняемого,   который
невиновен!
   Херея слушал внимательно. Надо же, Фабий, простой комедиант, а здесь за
него  сражается  самый  мудрый  человек  с  самым  могущественным.   Херея
временами позволял себе делать вслух замечания.
   -- Молодец этот наш Сенека, -- сказал он.
   На  низком  лбу императора обозначилась большая продольная морщина. Как
все,  он чувствовал, что перевес на стороне Сенеки. Сам выдающийся оратор,
он  понял,  что  успех  Сенеки  затмил  его  императорское красноречие. Он
завидовал ему. Ревновал. Морщина на его лбу стала глубже.
   Луций вкрадчиво обратился к Сенеке:
   -- Как может наш драгоценный Сенека сравнивать свои пьесы с "Фаларидом"
Скавра?  Ведь все мы хорошо их знаем.  И  я спрашиваю вас,  благороднейшие
отцы,  почему  трагедии Сенеки не  вызвали беспорядков и  почему "Фаларид"
закончился кровавыми драками?  Я  утверждаю,  что  пьесы  Сенеки,  хотя  и
посвящены тиранам,  не несли в себе бунтарских умыслов. Пьеса же Скавра --
наоборот!
   Луций возвысил голос:
   -- Довольно  легко  приписать  преступление Скавра  стихийности народа.
Легко свалить вину на  безымянную толпу и  призывать на  суд  тысячеглавую
римскую  чернь,  как  предлагает защитник.  Раньше  он  называл эту  чернь
народом и часто как защитник оказывался на ее стороне против аристократии,
хотя сам он аристократ. Он и сегодня думает так же, но сегодня ему удобнее
назвать народ чернью и  обвинить его,  так  как он  знает,  что невозможно
наказать толпу.
   Голос Луция, всегда холодный и резкий, стал пронзительным:
   -- Вы,  отцы Рима,  вы уже забыли о миме Фабия о пекарях,  в котором он
нападал на сенат как на единое целое и на всех вас? Разве это тоже не было
аллегорией?  Очевидно, она была несколько более прозрачной, чем нападки на
нашего императора в "Фалариде"?
   Луций взял в руки таблички писца и, заглядывая в них, продолжал:
   --  Разве не сказал на допросе Фабий Скавр, что он писал свою трагедию,
сознавая, что народ переживает большие страсти вместе с актером? Он сказал
неправду,  утверждая, что не в его власти управлять тысячеглавой толпой! К
сожалению, мы убедились, что он подчинил ее себе. Я ни на пядь не отступлю
в  своем  утверждении:  каждый  стих в заключительной сцене "Фаларида" был
вызовом.  Каждым  стихом,  словом  и  страстным  тоном  Скавр  нападал  на
императора.  Только  глухой мог этого не слышать. Только соучастник Скавра
мог не обратить на это внимания!
   Луций кончил.  В  помещении базилики наступила тишина.  теперь симпатии
присяжных оказались на стороне Луция.
   Сенека знал, что играет с огнем, когда взял на себя защиту Фабия, но он
не боялся.  Он верил в силу своих аргументов, в свое ораторское искусство,
в  свое  вошедшее  в  поговорку счастье  в  каждом  судебном процессе.  Он
надеялся на непоколебимое римское право.  Однако он не учел,  что защищает
Фабия,   обвиняемого  не  в   пустяковой  краже,   а   в   государственном
преступлении,  он  выступил не  только  против  императора,  но  и  против
сенаторов,  к  которым  принадлежал сам.  Медленно,  медленно в  его  мозг
вкралось опасение и даже страх.
   Фабий нервничал. Украдкой огляделся. Солнце проникло сюда через высокие
окна, и лучи его опустили в зал сияющий занавес. Светящаяся завеса закрыла
фигуры присяжных судей,  размазала их  лица,  Фабий  не  мог  различить их
выражения,  но знал об опасности.  Он почувствовал себя потерянным в  этом
пространстве. С надеждой он искал глаза Сенеки, но Сенека прижимал к губам
платок,  стараясь побороть кашель. Стояла тишина, удушливая тишина, в ушах
Фабия еще звучали резкие слова Луция, они гудели в зале. Снаружи доносился
отдаленный  шум  толпы,  и  Фабию  казалось,  что  он  слышит  крики  двух
сражающихся войск:  против меня,  против нас,  вспомнил он о  возбужденных
зрителях,  стоит не  только кровожадный Калигула,  но  и  его  правая рука
Курион. Здесь собрался весь могущественный Рим, чтобы уничтожить меня.
   Фабий усилием воли унял дрожание рук,  это был не только страх, это был
бессильный гнев.  Как  тогда,  когда он  забылся и  все высказал Тиберию в
лицо.  Он  посмотрел прямо  перед  собой.  В  кресле,  покрытом  пурпурным
покрывалом, сидел Фаларид.
   Калигула следил за Сенекой с ненавистью. И этот против меня! Связался с
бывшим рабом.  Патриций! Колючие глаза перелетели на Фабия и встретились с
его  взглядом.  Фабий  не  отвел  глаз.  Какая  дерзость со  стороны этого
гистриона.  Кровь  бросилась  в  голову  императора.  Завертела искрящиеся
круги,  зашумела волнами в  висках.  Император видел,  как  Фабий  в  этом
красном тумане меняется,  вот  уже  там стоят два Фабия,  сто Фа