ак на  несколько жалких часов,  да  еще и  соглядатаев
посылаешь...
   Тиберий вставил:
   --  Но сколько мерзостей ты успеваешь натворить за эти несколько часов!
У тебя, пожалуй, слишком много денег...
   -- Это мои деньги,  мое наследство,  -- отрезал Калигула и продолжал со
страстью:  -- Почему ты не пошлешь меня легатом в провинцию? Солдаты любят
меня.  Это они прозвали меня Калигулой.  Солдаты преданы мне так же, как и
моему отцу Германику...
   Безо  всякого  выражения Тиберий  повторил  свой  всегдашний лицемерный
ответ:
   -- Как же  мне,  старику,  стоящему на краю могилы,  лишиться тебя?  И,
кроме того,  здоровье твое не таково,  чтобы с легкостью переносить тяготы
солдатской жизни. И зачем тебе покидать покинутого? -- А про себя подумал:
"Что  ж  мне,  оставить тебя  в  Риме  или  послать куда-нибудь  и  самому
усугубить свой позор?" --  Вслух же произнес иронически:  -- Ты мечтаешь о
триумфе?  Не спеши.  У тебя впереди триумф более пышный --  ты займешь мое
место.  Ты  ведь прекрасно знаешь,  что  величайшая честь --  быть римским
императором -- не уйдет от тебя!
   Калигула  это знает. Старик его унижает, пренебрегает им, ни в грош его
не  ставит,  но признает, что Калигула унаследует власть. Калигула, хотя и
бредит  славой,  вцепился в старика сильнее клеща. Он постоянно настороже,
дабы  кто-нибудь другой не успел захватить власть, когда старик угаснет, и
он постоянно что-нибудь клянчит у него. Вот и история с Луцием не дает ему
покоя. Однако он понял, что сейчас ему ничего не добиться. Ну пусть так, с
Луцием  он  сведет  счеты,  когда  будет сидеть в этом кресле. Он ходил по
комнате, шлепая огромными сандалиями, его шишковатая голова подергивалась,
и он бормотал себе под нос то, что не смел произносить вслух.
   Император более не  обращал на  него внимания.  Его  логический ум  уже
обдумывал бессвязные выкрики Гая и классифицировал их. Солдаты любят меня?
Они преданы мне так же,  как были преданы моему отцу? Это правда. Гай, сын
боготворимого ими Германика,  пользуется у  солдат огромной популярностью.
Поставить его во главе легионов?  Но, жаждущий вот-вот получить власть, он
тяготился бы этим,  как тяготится всем.  И что это такое он сказал о боге?
Зевс низверг отца и  внука,  чтобы занять олимпийский престол.  Вот  он  и
выдал себя, олух!
   Шорох босых ног прервал ход мыслей Тиберия. Это рабы внесли светильники
и развешивали их по стенам.
   Быстро  спускались  сумерки.   Небо   стало   пепельным,   серая   туча
покачивалась в нем, как огромная, сохнущая на ветру рыбацкая сеть. Большие
летучие мыши вычерчивали за  окном немыслимые зигзаги,  зажигались в  небе
трепетно мерцающие звезды.
   Рабы зажгли светильники и исчезли. Император снова закрыл глаза.
   -- Ну  хорошо.  Пусть венок Луцию.  Но зато меня,  --  слышит император
рядом  с  собой  наглый голос,  --  меня  ты  назначишь консулом.  Правда,
дедушка?
   -- Ты и  --  консул?  Не слишком ли ты молод?  Не слишком ли зелен?  Не
слишком ли...
   -- Глуп? -- выпалил Калигула.
   Тиберий  имел  в  виду  гораздо  более  резкое  слово.   Тонкие  пальцы
императора потянулись к лицу Калигулы.
   -- Полюбуйся на себя.  У тебя сонные, запавшие глаза, мешки под ними. Я
не буду спрашивать, как ты провел эти две ночи в Риме...
   -- Да тебе и незачем.  Тебе обо всем расскажут твои шпионы,  которых ты
приставил ко мне...
   --  Уже  рассказали, -- спокойно ответил император. -- И они рассказали
правду. В то время как ты стал бы рассказывать, что занимался чтением, но,
как  всегда, не сумел бы выдумать, что же именно ты читал... Мне, впрочем,
известно  и  без  того,  как  ты проводишь свою жизнь. Переодетый женщиной
шляешься  по  лупанарам.  Да ты просто девка, пропойца -- и больше ничего.
Когда  же  ты  поумнеешь,  Гай?  О  Аполлон! Учись хоть чему-нибудь. Читай
философов.  Здесь, на Капри, в твоем распоряжении Нерва, дискутируй с ним.
Нерва -- кладезь премудрости.
   "Проповеди,  опять проповеди",  --  злится про себя Калигула, но внешне
продолжает играть роль почтительного и послушного ученика.  Он усаживается
на скамеечку напротив императора.  Внимательно изучает его лицо. Напрасно.
"Нет,  консулом он меня не сделает.  Ненавидит он меня? Боится? Что он мне
готовит на самом деле? Троп или яд?" Его объял ужас, на лбу проступил пот.
Он пристроился на коленях возле кресла императора и опять завел вкрадчивые
речи.
   Ведь императору известны его любовь и  преданность,  поэтому он с такой
радостью разделяет его уединение,  известны ему и  его терпеливость и  его
заботы  о  здоровье  деда.  Никто  от  Иберии  до  Аравии  не  предан  так
безгранично  его  величеству,   как  он,  Гай,  привязанный  к  императору
бесконечной благодарностью.  Пусть он только прикажет: прыгни с этой скалы
в море,  и он прыгнет, не раздумывая расстанется с жизнью, если это угодно
императору.
   Нижутся слова, извивается скользкая змея, а старик хмурит брови, полный
брезгливости  к  раболепию  и  лицемерию  внука.   Вот  он,  сын  великого
Германика,  ползает передо мной на брюхе; и следы моих ног готов целовать,
подлый ублюдок,  льстец, чтобы забылось все, что так неосторожно сорвалось
у него с языка.
   Как  нынешний  век  испорчен раболепием!  Как  омерзительно смотреть на
согнутые спины и не видеть человеческого лица. Да и вместо лиц -- маски. В
сенате, на улице, дома.
   "Моя мать Ливия была умной женщиной,  -- размышляет император. -- Самая
умная среди римских матрон. Она ненавидела этого правнука, но баловала его
из вражды к детям Юлии.  Она видела этого карапуза насквозь.  "Изверг,  --
говорила она.  --  Он  еще не надел тоги,  но его вероломства,  трусости и
распущенности хватит  на  десяток  взрослых  подлецов.  Это  чудовище всех
обманывает. И тебя, Тиберий, обманет, если захочет".
   "Скорее  всего,  это  будет  яд,  --  с ужасом раздумывает Калигула, --
отравят,  как  отца.  Двоюродного  брата Гемелла он сделает императором, а
меня  отправит  в  царство  Аида.  Это  будет  яд.  Медленно  действующее,
бесшумное оружие. Невидимое, надежное. Без ран, без крови -- и наверняка".
   "Обманет и меня,  если захочет,  --  думает император.  --  Обманет или
убьет?  Он болтается везде, где ему вздумается. Он может подкупить повара,
того,  кто приносит пищу или пробует ее,  врача.  Яд надежнее кинжала. Что
станет потом с моей империей?  Моей!  Я помог Августу расширить ее.  И сам
укрепил ее,  привел в порядок все дела. Это моя империя. Я всю ее держу на
ладони,  как яблоко.  Удержать,  удержать! А когда меня не станет? Старая,
мучительная мысль:  кто возьмет трон?  Кто еще остался из родных? Клавдий?
Заикающийся  книгоед,  вся  жизнь  которого  в  этрусских  и  карфагенских
гробницах?  Ко  всему  прочему  он  тряпка  в  руках  женщин.  Невозможно!
Калигула?  Развратник, распущенный и бездушный болван. Его двоюродный брат
Гемелл? Вот это был бы император! Образованный, умный мальчик, может быть,
слишком тихий  и  мягкий,  но  с  возрастом это  пройдет.  Да,  ему  всего
пятнадцать лет,  но  мой род должен остаться у  власти.  Вот это мысль!  Я
вызову из Рима сюда Гемелла и  сам объясню ему,  что такое государство.  В
восемнадцать лет он справится с империей!  Через три года! Пусть я проживу
еще три года! Еще три года!"
   Император поднял  глаза.  Его  взгляд  поймал  серо-желтую  звезду  над
горизонтом.   Звезда  внушила  мысль:   "Надо  как-нибудь  спросить  моего
астролога Фрасилла,  что  говорят о  Гемелле звезды.  И  про этого ублюдка
спрошу.  Ждет,  как гиена,  когда я подохну.  Еще три года жизни --  и Рим
получит императора!"
   Волны с  шумом разбивались о  скалы.  Тиберий любил когда-то  этот шум.
Сорок лет назад,  на Родосе,  во времена своего восьмилетнего изгнания, он
каждый вечер проводил у  моря,  и  море утоляло тоску.  Теперь морской шум
пугает его и тревожит.
   От старости, смертельной болезни одно лекарство -- тишина. Глубочайшая,
беспредельная,  успокаивающая тишина.  Но как найти ее на этой сумасшедшей
земле?
   Спускается ночь.  При свете светильников сидят один против другого двое
мужчин.  И  поблескивает золотой  перстень  императора --  знак  верховной
власти.  Его блеск подстегивает мысль Гая.  Перстень --  это трон, трон --
это власть над миром,  неограниченное господство,  какого даже бессмертные
олимпийцы не знали.
   Здоровье Тиберия  подорвано.  Сколько еще  месяцев,  сколько еще  дней?
Перемены не за горами. Когда погаснет одна звезда и загорится другая?
   Страстное желание распирает грудь старика: оттянуть конец, жить!
   Еще три года!
   Я хочу жить наконец, кричит все в Калигуле.
   Ты стоишь на моем пути!
   В этом их мысли сходны.
   Сумасшедшим огнем горит это сходство в глазах молодого, и, как стальные
кинжалы,  пригвождают врага  к  черному мрамору глаза  старика --  острые,
неумолимые, жестокие.
   Ползет время. Жизнь обоих висит на волоске. Ожидание -- готовый лопнуть
канат.
   Страх -- печать всех империй,
   страх -- воздух всех императоров,
   страх -- босоногий головорез, крадется по комнате, подбирается к самому
сердцу, пронизывает до костей, жжет.
   Молодой и  старый терпят одинаковую муку.  В  жизни  диктаторов есть  и
изнанка: вечная тоска, ужас, бесконечный страх.
   Тиберий поигрывает перстнем. Быть может, он перехватил взгляд Калигулы?
Золото поблескивает и бледнеет. Бледнеет и лицо Калигулы.
   Император разряжает обстановку.
   -- Я пойду спать, Гай, -- говорит он устало. -- Иди и учись самому себе
давать  отчет  в   собственных  действиях  и   желаниях,   это  необходимо
императору.  Учись различать хорошее и дурное. Это нужно каждому человеку.
Иди!
   Калигула встал и  с покорной униженностью схватил жилистую руку,  чтобы
поцеловать ее. Тиберий руку отдернул.

        8

   Комната,  в  которую  центурион императорской гвардии проводил Макрона,
излучала  тепло.  Переход  в  натопленное помещение с  улицы  был  слишком
резким.  Префекту было жарко,  и он ругался про себя. Если бы хоть панцирь
так не  давил и  не душил.  Он ослабил ремешок на боку,  завалился могучим
телом в мраморное кресло и удобно вытянул ноги.
   Из  небольших  отверстий  в  стене  шло  тепло.  Макрон чувствовал, что
начинает  потеть.  Жадно  посмотрел на маленький фонтан посредине комнаты.
Бронзовая  наяда  с  полудетскими  формами  подставляла  лицо  и  руки под
живительные струи, падавшие сверху. Макрон смотрел на нее с завистью. Этой
девчонке  повезло  в такую жару. Он облизал пересохшие губы. Глоточек вина
не помешал бы.
   Долго ли старец заставит меня ждать?  Жизнь префекта претория и первого
человека в империи отравляли эти рапорты. Тащись сюда два дня из Рима, два
дня обратно да  еще два-три напряженных часа,  когда приходится следить за
собой  и  переносить плохое настроение императора.  На  Капри  всегда себя
чувствуешь как ученик под палкой учителя.
   Горячий воздух лился  со  стен  на  Макрона,  серебряные капли падали в
бронзовые руки наяды.  Шелковым платком он  вытирал пот  с  толстой шеи  и
отдувался.
   Встал,  отодвинул занавес, чтобы глотнуть воздуха. Посмотрел в сад. Там
он увидел свою жену Эннию и Калигулу,  который жадно таращил на нее глаза.
Энния краснела.  Макрон засмеялся, опустил занавес и снова сел. Сейчас его
занимали другие вопросы.
   Хитрец этот старец,  в этом ему не откажешь.  Здесь его никто не видит,
здесь его никто не тронет:  "Я император и буду жить вне общества, как мне
захочется!  А  ты,  Макрон,  моя  правая  рука,  наслаждайся неблагодарной
работой властителя Рима сам!"
   Макрон  тихонько  засмеялся.  Мой  божественный  император, что ж, буду
наслаждаться.  И  с  большим  удовольствием,  поскольку и в этом есть свои
преимущества.  Хоть  я  и  был раньше пастухом, но в голове у меня не одна
солома.  Я единственная нить, которая связывает тебя со всей империей. Что
хочу, чтобы ты знал, то тебе и сообщу; что захочу скрыть, о том ты никогда
не узнаешь. Ты господин, я господин.
   Раздался тихий удар в медную доску.
   Занавес у входа раздвинулся,  поддерживаемый темной рукой раба.  Макрон
вскочил.
   Опираясь на палку,  вошел Тиберий,  высокий,  величественный. За ним --
сенатор Кокцей Нерва.
   -- По этому вопросу вряд ли мы найдем с тобой общий язык,  мой дорогой,
-- говорил император на ходу Нерве.  --  Я никогда не любил Сенеку, хотя и
признаю величие его духа. Если только он в последнее время не изменился?
   -- Человек такого склада,  как Сенека, меняется постоянно, разве ты так
не считаешь,  Тиберий?  Иногда очень трудно в нем разобраться: из всего на
свете он найдет выход.
   -- Что правда,  то правда,  --  усмехнулся император. -- Никогда мне не
удавалось так ловко вывернуться из трудного положения, как твоему Сенеке.
   "Да,  ты всегда был прямолинеен", -- согласился про себя Нерва. А вслух
произнес:
   -- Однако он обладает даром, которого у нас, реалистов-правоведов, нет:
он может парить над каменным храмом логики.  Пригласи как-нибудь Сенеку на
беседу, дорогой, и сам увидишь. Но позови и меня.
   -- Позову, -- ответил император.
   Рабы  бесшумно  поставили на стол три хрустальные чаши, налили из амфор
красное вино и исчезли.
   -- Что нового в  Риме,  дорогой Невий?  --  спросил император и  кивнул
префекту, приглашая его сесть. Сел сам и укутался в пурпурный плащ.
   -- Сначала разреши мне,  мой цезарь,  справиться о  твоем здоровье,  --
вежливо сказал Макрон и выжидающе скользнул по лицу старика.
   Тиберий махнул рукой.
   -- Чувствую я себя отлично,  -- сказал он, но усталый жест руки говорил
об обратном.
   Макрон ждал, когда сядет и друг императора Нерва. Оба сдали, подумал он
про себя.  У Нервы лицо неприятно пожелтело. Очевидно, печень, так говорил
Харикл.  Нерва перехватил изучающий взгляд Макрона. Старый законовед сел и
улыбнулся.
   -- Мы оба сохнем, а ты в Риме толстеешь, дорогой префект.
   Император постучал пальцем по столу:
   -- Ну, начинай!
   -- Прежде всего,  мой благороднейший,  я должен передать тебе выражения
почтения  и  привет  от  сената.   Мудрейшие  отцы  желают  тебе  крепкого
здоровья...
   -- Спасибо за пожелание,  --  заметил император иронически.  -- Я знаю,
как  они  искренни,  можешь дальше не  продолжать.  Я  знаю  своих дорогих
сенаторов.
   Макрон не продолжал.  Он жадно смотрел на чашу с вином,  стоявшую перед
ним, и мял в потных руках платок.
   Тиберий повернул голову к Нерве.
   -- Ты слышал,  дорогой?  Они мне желают крепкого здоровья! -- засмеялся
он. -- Но самое их горячее желание -- увидеть Тиберия в Тибре.
   Воцарилось молчание.  Молчание испуганное,  но согласное.  Что сказать,
чтобы притупить острие этой правды?
   Макрон  беспокойно  шевельнулся в кресле. Император посмотрел на него и
кивнул  головой в сторону чаши. Макрон отпил из чаши Тиберия и поставил ее
перед императором.
   Нерва  наблюдал за  рукой императора,  потянувшейся к  вину.  Эта  рука
управляет огромной империей,  в старческой жилистой руке сосредоточена вся
власть над  миром,  она подписывает смертные приговоры сенаторам,  которые
подняли голос против императора,  а  их  семьи одним мановением этой  руки
разоряются и  отправляются в  изгнание.  Жестокая рука!  Но  эта  же  рука
руководила победными сражениями,  наладила управление и  оборону  империи,
привела в  порядок государственную экономику и прочно сохраняет мир.  Рука
императора трясется, поднося чашу ко рту. Слабость? Старость? Страх?
   Нерва задумчиво наблюдает за  императором.  "Одиннадцать лет  мы  живем
здесь вместе.  Когда мы перебрались на Капри,  ты был другим.  Вечерами мы
бродили по галерее, увитой виноградом, среди мраморных скульптур. Ты любил
стихи,  музыку,  философию,  экзаменовал нас, своих друзей, по мифологии и
исправлял наш греческий язык.  Потом ты внезапно изменился.  Измена Сеяна?
Да,  понимаю,  --  уговаривает себя Нерва.  --  Но  не зашел ли ты слишком
далеко?  Зачем  столько  жестокости и  крови,  Тиберий?  Ты  думаешь,  что
изменишь свою  судьбу,  если  насилием решишь судьбы других?  Я  знаю,  ты
боишься за  жизнь свою и  за  империю.  Страх обвил твою шею,  шею  твоего
величия, и душит тебя. Ты этого не чувствуешь? Ты хочешь купить себе жизнь
тем, что уподобишься черни?"
   Император пил медленно,  размышляя,  Макрон жадно опустошил чашу. Нерва
не  прикоснулся к  вину,  продолжая  дальше  свой  безмолвный  разговор  с
императором.
   "Мне жаль тебя,  что ты  от  страха не  можешь спать.  Мне жаль и  тех,
которых ты уничтожил, преследуемый мыслью, что они хотели уничтожить тебя.
Конечно,  так было не всегда.  Куда исчез мудрый и просвещенный правитель,
каким ты был долгие годы? Я вижу вокруг только потоки крови и боюсь этого.
Я  боюсь за  тебя.  Сможет ли  Сенека смягчить твою  жестокость?  Хотя  бы
немного..."
   Макрон  несколько  раз  вопросительно посмотрел на  императора,  но  не
решился его побеспокоить.
   На дворе поднялся ветер.  Он бился о  высокие стены виллы,  нес с собою
грозу.
   Тиберий,  разглядывая хрустальную чашу с красным вином, думал о римском
сенате.  Шестьсот человек против одного. Это бесконечное сражение началось
сразу  же  после  того,  как  он принял от Августа императорский перстень.
Ждали, что он, августовский военачальник, будет заниматься только армией и
оставит  за ними решение внутренних вопросов. Но Тиберий разгадал их игру:
они  хотели  использовать  свою  власть  для  обогащения,  для того чтобы,
прикрываясь  патриотическими  речами  и фразами, снова и снова увеличивать
свои состояния и грабить государство.
   "Нет,   дорогие!  Я  получил  империю,  чтобы  удержать  ее  великой  и
могущественной.  И  я не отдам ее на растерзание.  Кто кого?  Сначала удар
нанес  я:  издал  закон против роскоши и  закон против прелюбодеяния.  Они
возмутились. Утверждали, что я ограничиваю свободу Рима. Начали готовиться
к выступлению против меня активнее.  Был раскрыт первый заговор. Я ответил
на  это  законом,  от  которого у  них дух занялся:  закон об  оскорблении
величества.  Падали головы,  на освободившиеся кресла в  сенате я  посадил
новых людей,  выходцев из  низов.  Потом они  стали бояться Друг друга.  И
теперь они поддакивают каждому моему слову,  униженно ползают передо мной,
но их ненависть безгранична".
   За стенами виллы бушевал ветер,  ломал оголенные ветви деревьев.  Внизу
рычало море, с грохотом разбиваясь о скалы.
   Императору вспомнилась далекая буря:  как-то  он путешествовал со своим
приближенным Сеяном.  Они  спрятались в  пещере,  когда  началась буря.  В
пещеру ударила молния,  обвалилась скала,  посыпались камни. Сеян притянул
императора к себе и,  наклонившись над ним,  телом прикрыл его от падавших
камней.  Тиберий видел над собой лицо Сеяна,  орошенное потом,  вздувшиеся
жилы на висках и руках,  вцепившихся в стену пещеры.  Тогда Тиберий встал,
крепко обнял Сеяна, дал ему неограниченную власть, доверился ему во всем.
   У  Сеяна всюду были глаза,  он знал все.  Все для императора!  Под этим
лозунгом началось преследование сенаторов.  Ни  один  заговор  не  остался
нераскрытым,  ни  один бунт не  остался безнаказанным.  Сеян был на  своем
месте.
   Только  пять  лет  спустя один  обвиняемый признался под  пытками,  что
именно Сеян отдал приказ отравить сына Тиберия Друза,  что по  его приказу
умерла Агриппина,  вдова Германика, и оба ее старших сына, он сам стоит во
главе заговора против Тиберия и мечтает о троне.
   Жестоко отомстил отец за потерю сына, император -- за измену. С тех пор
в  стране воцарился страх. Император не верил уже никому. Подозрительность
его  росла,  в  каждом  он  видел  врага.  Оборотной стороной страха стала
жестокость.  Он  тосковал  по  родному  Риму,  но  войти в Вечный город не
решался.  Он  не  хотел  смотреть  на лица, которые жаждали только одного:
видеть Тиберия в Тибре.
   Император упрямо сжал губы: вам придется еще подождать, уважаемые отцы.
Хотя бы еще три года, пока не окрепнет Гемелл!
   Макрона кло