Ради такой любви! Ради таких ласк!"
   Он открыл глаза.  Светало.  Он увидел над собой полное тревоги, бледное
лицо Валерии. Протянул к ней руки.
   -- Ради тебя я предам весь мир,  --  пылко проговорил он. Она не поняла
его,  но была счастлива.  Нет, нет, он ни о чем не догадывается. Ни о чем.
Она  покрыла его лицо поцелуями,  и  с  уст ее  сорвались слова нежности и
любви. Бурные, бессвязные.
   -- Я буду твоей рабыней,  если ты захочешь, -- шептала она горячо. Но в
мыслях было иное, она страстно желала заполучить Луция. -- А когда я стану
твоей женой, мой дорогой, ах, тогда...
   Он  смутился.  Об  этом он  никогда не помышлял.  Он видел своей женой,
хозяйкой дома,  матерью своих детей Торквату.  Валерию он  воспринимал как
обворожительную  любовницу,   с  которой  он  никогда  не  испытает  скуки
супружеской жизни. Зачем менять то, что родители установили? Он взвешивал:
если я буду поддерживать Макрона,  императора, то влияние Валерии позволит
мне занять высокое положение и я смогу помочь отцу.  А когда я буду прочно
сидеть в седле, ничто не будет для меня невозможным... А что, если заговор
удастся?  Отец  заявит,  что  Валерия  была  орудием  заговорщиков в  доме
Макрона. Республика сметет Макрона и Валерию -- но к чему сейчас думать об
этом?  Что  будет со  временем?!  Долой заботы!  Я  родился под счастливой
звездой.  Эта звезда подарила мне великолепную возлюбленную,  она даст мне
все, о чем я мечтаю!
   Он поцеловал руку Валерии. Встал. Оделся.
   Она припала к его губам:
   -- Ты мой!
   -- Твой. Только твой.
   В  минуту  расставания Валерия  не  смогла  скрыть  мысли,  которая все
сильнее ее волновала. И сказала резко:
   -- Ты  сегодня же напишешь Авиоле,  что отказываешься от его дочери!  Я
хочу, чтобы ты принадлежал только мне!
   Луций возмутился.  Его патрицианская гордость была задета. Хорошо ли он
расслышал?  Эта женщина ведет себя с ним как с рабом, хотя и говорит "буду
твоей рабыней!". Напишешь, откажешься, я хочу, чтобы ты принадлежал только
мне!  Приказы,  не терпящие возражений! Что он, сын Курионов, представляет
собой в эту минуту?  Вещь,  тряпку!  Еще минуту назад рабыня,  она властно
приказывает мне,  что я  могу.  что я смею,  что я должен!  Так вот как бы
выглядела моя жизнь с ней. Исполнять прихоти властолюбивой выскочки!
   Он повернулся к ней возмущенный. Но красота Валерии обезоружила его.
   Она прильнула к нему и страстно поцеловала на прощание:
   -- Завтра у меня в Риме!
   Он  пылко  поцеловал  ее  и   ушел  переполненный  любовью.   гневом  и
ненавистью.
   Сдерживая гнев,  он  взял от  раба плащ и  последовал за ним к  садовой
калитке, где стоял его конь.
   Луций выехал на крутую тропинку.


   Убежав из театра от преторианцев,  Фабий скрылся в самом городе.  Никем
не  замеченный,  он  выбрался через Капенские ворота из  Рима  на  Аппиеву
дорогу.  В трактире у дороги обменял свою одежду на крестьянскую, приклеил
седую бороду и заковылял,  опираясь о палку, к Альбанским горам. В деревне
Пренесте у  него друзья,  которые помогут ему укрыться.  Он  шел всю ночь.
Начинало светать.
   У  лесной тропинки он  присел на  пень  пинии отдохнуть и  съесть кусок
черного хлеба с  сыром.  Когда над  ним  загромыхали камни,  уже  не  было
времени скрыться. В конце концов, крестьян он не боялся. Мужчина в дешевом
коричневом плаще с капюшоном остановил возле него коня.
   -- Далеко ли до дороги на Пренесте, старик?
   Фабий узнал Луция и испугался. Он ответил низким, глухим голосом.
   -- Все время вниз по этой тропинке, -- протянув руку, показал он. -- На
перекрестке поезжай влево.
   Луций обратил внимание на движение руки крестьянина. Что-то было в этом
жесте  манерное. Где же он видел этот жест? На корабле из Сиракуз в Мизен.
Актер  Фабий?  Луций насторожился. Он преднамеренно не смотрел на путника,
делал вид, что успокаивает коня и болтал, что приходило на язык.
   -- Эти   холмы   коварны.   Говорят,   здесь   шатается  всякий  сброд,
скрывающийся  от  преследования...   --  И  он  посмотрел  прямо  в  глаза
крестьянину. У того дрогнули веки.
   -- Чего  бояться,  если у  человека ничего нет,  --  заскрипел старик и
дерзко рассмеялся:  -- За этот кусок сыра? -- Хотя Фабий старался изменить
голос, но смех выдал его, и Луций понял, кто перед ним.
   Он  разозлился.  Вы только посмотрите на этого человека,  на корабле он
признавался,  что  мечтает только  о  том,  как  бы  наесться,  напиться и
переспать с  женщиной,  потом  высмеял  сенаторов в  "Пекарях",  а  теперь
скрывается в горах от заслуженного наказания. Ах ты взбунтовавшаяся крыса.
Рабское отродье.  Он вспомнил о Валерии и с еще большей яростью набросился
на него, эти выскочки всегда дерзки.
   -- Люди,  скрывающиеся от рук правосудия,  способны на все,  --  чеканя
слова, произнес Луций.
   Фабий заволновался.  Он узнал меня.  Как зло сказал он это. Конечно же,
он был на "Пекарях".  Но Фабий тут же вспомнил разговор на корабле.  Луций
-- республиканец,  но он и сын сенатора. Он чувствует себя среди своих так
же, как и я среди своих. Фабий осторожно продолжил игру дальше:
   -- А мы в горах никого не боимся.  --  Он зевнул, обнажив крепкие зубы.
-- Разве только волков зимой.
   -- Человек,  у которого под языком яд, опаснее волка, играл с ним Луций
как кошка с мышью. -- Волка лучше всего убить...
   Фабий сжал зубы.  Лицо его  побледнело.  "Он  меня выдаст,  как  только
вернется  в  Рим,  --  решил  Фабий.  --  Сенаторский  сынок  отомстит  за
оскорбление сенаторского сословия".  И  Фабий попытался взять себя в руки.
"Главное сейчас -- не рисковать. Преторианцы будут здесь не раньше вечера.
Значит, за ночь я должен добраться до моря. Через горы в Остию. Там я буду
близко от Квирины". Он продолжал неторопливо есть.
   -- Правильно, господин. Убить -- это святой закон сильнейшего.
   Луций внимательно наблюдал за актером. Несмотря на злость, которую он к
нему  испытывал,   Луций  восхищался  самообладанием  Фабия.  Твердость  и
смелость  понятны  солдату.  Но  невозмутимость Фабия  бесила  его,  и  он
заговорил напрямик:
   -- Те,  кто создает законы, заботятся и о том, чтобы их не нарушали, ты
думаешь иначе?
   Фабий  был  хороший актер.  Он  даже  бровью  не  повел,  лишь  заметил
удивленно:
   -- О чем ты говоришь, господин? Я не понимаю тебя.
   Луций  приподнялся  и  опустил  поводья.  "Ты прекрасно меня понимаешь,
Фабий  Скавр.  Ну  что  ж, продолжай играть... Но кто-нибудь сорвет с тебя
маску!"
   И  Луций поскакал,  из-под копыт коня покатились камешки вниз по крутой
тропинке. Фабий смотрел вслед, пока всадник не скрылся за поворотом. Потом
встал,  сошел с тропинки на мягкие жухлые листья и торопливо зашагал через
дубовую рощу к деревне.


   Солнце уже  поднялось над  Тирренским морем,  когда  Луций  подъезжал к
Риму.  Дорога шла вдоль отцовской латифундии.  За  решетчатым забором рабы
устанавливали крест.  На  кресте был  распят обнаженный раб.  Смуглое лицо
было  искривлено от  боли,  стоны  распятого  разрывали золотистый воздух.
Надсмотрщик узнал во всаднике сына своего хозяина и  вежливо приветствовал
его.
   -- Что это значит? -- спросил Луций не останавливаясь.
   -- Он хотел сбежать, милостивый господин.
   Луций равнодушным взглядом скользнул по рабу, кивнул и поехал дальше.
   Отчаянный крик распятого летел за ним.
   "Поеду  прямо  в  префектуру,  --  размышлял  Луций.  --  и  скажу, где
скрывается  Фабий  Скавр.  Завтра он будет в их руках. Снова отправишься в
изгнание,  зловредная  морда".  Он  злобно рассмеялся, но внезапно оборвал
смех: Курион не может быть доносчиком...
   Он поторопил коня и рысью проскакал через Капенские ворота.


   Дома он нашел письмо от Торкваты: ... она боится, боится за его сердце.
Она несчастна, плачет, не может поверить, что он забыл ее. Когда он придет
к ней? Когда?
   Луций  читал  письмо  затаив  дыхание.  Перечитал  его  несколько  раз,
упиваясь   каждым   словом.  Оно  пролило  бальзам  на  его  кровоточащую,
оскорбленную   гордость.   Он   сравнивал.   В  письме  покорность  нежной
патрицианской  девушки,  а  там  властность  выскочки-плебейки.  Он слышал
глухой  голос  Валерии:  "А когда я стану твоей женой..." Луций язвительно
рассмеялся, взял пергамент и как в лихорадке начал писать письмо Торквате.
Письмо,  полное  любви, признания в преданности, продиктованное внутренним
сопротивлением властолюбивой "римской царевне".
   Закончил и прочитал написанное и тут же увидел блестящие глаза Валерии,
услышал ее  повелительный голос.  Он  встал и  нервно заходил по  таблину.
Трусливо разорвал письмо к  Торквате.  И долго сидел,  тупо уставившись на
чистый лист  пергамента.  "Напишешь!  Откажешься!"  Оскорбленная гордость,
задетое  самолюбие,  чары  Валерии,  его  честолюбие --  все  смешалось  в
отчаянном хаосе. Наконец он очнулся. Вспомнил Сенеку: "Спроси свой разум".
И написал Торквате уклончивое письмо, что у него много дел, которые мешают
ему прийти сейчас же, Однако, как только у него появится возможность, он с
удовольствием придет...
   Передавая письмо Нигрину,  чтобы тот  вручил его  Торквате,  гордый сын
Куриона стоял потупив глаза.

        25

   Император не мог уснуть.
   Еще с вечера сухой,  налетевший из Африки ветер взбудоражил море. Вслед
за  ним примчалась весенняя гроза.  Вилла "Юпитер" сотрясалась от  порывов
ветра.  В  садах  шумел  ливень.  Дождь  освежил листву и  мрамор,  но  не
императора. Всю ночь бились волны о скалы.
   Тиберий прислушивался к  рокоту моря,  которое отделяло его от Рима.  В
этом  рокоте была  угроза,  звон  оружия и  вопли раненых слышались в  нем
императору, казалось, что сошлись две страшные силы, две стихии: император
и Рим.
   Тиберий  барабанил пальцами по  ручке  кресла,  глаза  его  лихорадочно
уставились в темноту.  Он всегда был суеверен и теперь в шуме воды пытался
расслышать ответ на вопросы, которые его мучали и на которые даже астролог
Фрасилл ответить не мог.
   Отдаться ли  на  волю  Таната и  спокойно ждать  смерти или  продолжать
грызню с сенатом? Кто займет мое место? Сколько мне осталось жить: неделю,
месяц,  год? Увижу ли я еще раз Палатин, ступлю ли на Капитолий? Должно ли
это случиться? Случится ли это?
   Море,  которое охраняло цезаря и  одновременно делало его  изгнанником,
ничего ему не сказало.  И к утру успокоилось.  Император же успокоиться не
мог.
   Он  с  трудом дотащился по  мокрой террасе к  мраморным перилам,  чтобы
посмотреть на север, туда, где Рим. Который уже год смотрит вот так старый
меланхолик!
   Он облокачивается о  холодный камень,  и  сморщенные губы бормочут "Вне
Рима нет жизни..."
   Утро было сырое. Мрамор холодил. Императора тряс озноб.
   Приблизился раб  и  возвестил третий час утра.  Скоро придут гости.  Он
позвал Сенеку.  Не ради себя.  Чтобы потешить Нерву, тот недавно просил об
этом Тиберия.
   Тиберий приказал принести шерстяной плащ и палку.  Телохранителям велел
остаться.
   По кипарисовой аллее император направился к вилле, в которой жил Нерва.
Когда он одиннадцать лет назад решил переселиться из Рима на Капри, с ним,
кроме  астролога  Фрасилла  и врача Харикла, отправилось несколько друзей:
Курций  Аттик,  Юлий  Марин, Вескуларий Флакк и Кокцей Нерва. С годами они
один  за  другим исчезли из его окружения -- кто умер, кто вернулся в Рим.
Остался  последний,  сенатор  Нерва. Великий правовед, умный законодатель.
Они   были  друзьями  смолоду;  оба  почитатели  греческой  культуры,  оба
серьезные,  они  хорошо  понимали  друг друга. Оба страстно любили Рим, им
одним  жили.  Нерва,  первый  из советчиков Тиберия, остался верен ему и в
старости.  Но  и  он в последнее время отдалялся от императора. На прошлой
неделе  Нерва  слег  и отказался принимать пищу. Отказался разговаривать с
Тиберием.  Император  догадывался  о  причине. Гнев отразился на его лице:
может быть, Сенека и поможет здесь...
   Он  шел  по  кипарисовой аллее  к  вилле.  Все  расступались перед ним,
кидались прочь. Рабы поливали сад. Согнувшись над землей, они уголком глаз
наблюдали за императором. И шептались:
   -- Ты видишь,  как он медленно идет?  Он идет с трудом. Неделю назад он
не был таким сгорбленным. Смотри!
   -- Не смотри! Это может стоить жизни!
   Кнут надсмотрщика рассек воздух.
   Император  вошел  в  маленький павильон. Там в террариуме спал огромный
чешуйчатый  ящер,  которого  Тиберий  получил  в  подарок от великого царя
парфян  Артабана.  Император  полюбил  отвратительное животное и возил его
повсюду  с  собой  как  амулет,  на  счастье.  Тиберий  думал  о  Нерве  и
механически  поглаживал  твердую  чешую. Император щелкнул пальцами. Зверь
поднял  голову  и  уставился  на  него  желтыми глазами. Их холодный блеск
успокаивал, в этих глазах была неподвижность пустыни, неподвижность веков.
Император с минуту посмотрел в них и вышел.
   Резкий ветер дул ему навстречу. Император стянул на горле плащ. Вошел в
виллу. Сел у ложа Нервы и посмотрел на друга.
   Худое лицо костлявого старика было цвета охры.
   -- Что ты ел вчера, милый? -- ласково спросил император.
   -- Сыр, хлеб и вино.
   Тиберий хлопнул в ладоши:
   -- Что ел вчера сенатор Нерва?
   Управляющий ответил:
   -- Он и вчера не притронулся ни к чему, цезарь.
   Управляющий исчез. Тиберий долго смотрел на друга, молчал. Потом сказал
тихо и мягко:
   -- Что это значит, дорогой мой?
   Нерва повернул голову к стене:
   -- Жизнь перестала радовать меня, Тиберий.
   -- Отчего?
   Нерва молчал. Император настаивал:
   -- Скажи же, отчего тебя перестала радовать жизнь, Кокцей?
   -- Мне тяжело, я не вынесу больше...
   -- Все вы,  стоики,  безумны!  --  вспыхнул император. -- Вы бросаетесь
тем,  что лишь однажды дается человеку,  --  жизнью! Я знаю. Это я угнетаю
тебя!   Ты  со  своей  филантропией  гнушаешься  человека,  который  и  на
расстоянии убивает, который погряз в разврате на склоне жизни...
   -- Это ты называешь жизнью, Тиберий?
   Нерва  с  трудом  приподнялся,  но тут же слабость опять свалила его на
ложе.
   -- Когда-то ты был велик,  я  уважал тебя,  ты был великодушен,  ты был
правитель,  а  теперь?  За несколько необдуманных слов ты отомстил смертью
Флакку...
   -- Из необдуманных слов растут интриги, а из интриг -- заговоры...
   -- Смешно!  Ты  должен  заботиться  о  том,  чтобы  преданность  народа
охраняла  тебя,  а  не  палач.  Но  ты  насилуешь  свободу,  ты  убиваешь,
жестокость овладела тобой,  кровь течет потоками. Позор! -- Нерва с трудом
произносил слова. -- Мне стыдно за тебя, Тиберий! Будь я на твоем месте, я
сделал бы то же, что делаю теперь: я ничего не брал бы в рот, чтобы угасла
эта постыдная жизнь!
   --   Ты  можешь  поносить  меня,  Кокцей.  Можешь  называть  мою  жизнь
постыдной.  Ты  видишь  все иначе, чем я. Ты знаешь, что сделал бы на моем
месте.  Но  ты  не на моем месте! Тебе не нужно держать за уши волка, а за
короткие  уши  трудно  удержать,  но  кровожадные  клыки  не  позволяют  и
отпустить.  --  Император  продолжал  говорить, глядя куда-то вдаль. -- Ты
можешь  советовать  мне  убить  себя. Ты не терпел обид и не жил всю жизнь
среди  интриг,  как я. -- Император властно поднял руку: -- Ни одного часа
моей жизни я не отдам добровольно. Вдруг в последний миг придет...
   Он помолчал. Нерва тускло заметил:
   -- Что придет? Чего ты ждешь?
   -- Что-то хорошее, такое, чего до сих пор не было мне дано в жизни...
   На костлявом, желтом лице Нервы появилось ироническое выражение:
   -- Так что же такое это "что-то"?
   Тиберий  посмотрел  в  горячечные  глаза  старика. Он не мог произнести
этого вслух, он прошептал едва слышно:
   -- То, чем многие годы был для меня ты. Не что-то. Кто-то. Ты понимаешь
меня?
   Нерва закрыл глаза и не ответил.
   --  Но  и  тебя  я  не  хочу  потерять, -- выдохнул император. Потом он
хлопнул в ладоши: -- Принесите завтрак.
   В одно мгновение появился завтрак.
   -- Ешь.  Потом ты встанешь и пойдешь ко мне.  Я жду кое-кого, он и твой
друг.
   -- У меня больше нет друзей.
   Глаза императора налились кровью:
   -- Молчи и  ешь!  Ты пойдешь со мной!  Я жду Сенеку.  Я позвал его ради
тебя.
   Нерва улыбнулся. Как будто издалека.
   -- Из всего,  что проповедовал Сенека, мне осталось только одно: суметь
умереть. И даже у тебя нет власти помешать мне в этом.
   Тиберий встал,  взял его за руку,  просил, требовал. настаивал, умолял.
Нерва выдернул руку,  повернулся на бок,  спиной к императору,  и произнес
примирительно, как говорят умирающие:
   -- Иди один! И найди, что ищешь. Я желаю тебе этого от всего сердца.
   Потом он умолк и больше не шевельнулся, не сказал ни слова.
   Император  стоял  над  ним бессильный, беспомощный. Он не знал, как еще
уговаривать  Нерву,  он  знал  только,  что  последний  друг покидает его,
покидает по своей воле и лишь он один в этом виноват. Он задумчиво смотрел
на  белые волосы старика, на его горло. На тощей шее медленно пульсировала
артерия.  Ему хотелось погладить Нерву. Он поднял руку, но рука замерла на
полдороге, император заколебался, и рука опустилась.
   Он  возвращался в  виллу.  Управляющий шел за  ним.  Неожиданно Тиберий
остановился: Харикла!
   Личный врач императора Харикл появился незамедлительно.
   -- Харикл, ты получишь мою виллу в Мизене с садами, с виноградниками и,
кроме  того,  миллион золотых,  если  тебе  удастся заставить жить  Кокцея
Нерву!


   Они медленно поднимались на  террасу.  Макрон громко топал и  все время
был на две ступеньки впереди.  Сенека поднимался с трудом. В легких что-то
свистело. Он остановился, чтобы отдышаться.
   -- Ты задохнулся, дорогой Сенека!
   -- Это легкие, мой милый. Легкие.
   -- Ты почти на десять лет моложе меня.
   -- И молодой может быть старым.
   Макрон  видел  бледное,  осунувшееся лицо, уголки губ подергивались. Он
лукаво усмехнулся:
   -- Страх, дорогой Сенека?
   Сенека  остановился  и   презрительно  глянул  на  слишком  назойливого
собеседника:
   -- Астма.  --  Но все-таки спросил:  -- Ты не знаешь, зачем позвал меня
император?
   Обыкновенно Макрон знал все.  На этот раз он не знал ничего. Но виду не
показал.
   -- Император хочет развлечься беседой с тобой,  философ,  -- и, скрывая
пренебрежение,  добавил:  -- Сегодня великий день на Капри. За вином будут
беседовать двое мудрейших и величайших в мире людей.
   -- Не преувеличивай,  милый,  -- сказал Сенека и польстил Макрону, -- в
величии мне не сравниться с тобой!
   Макрон захохотал:
   -- И это правда, мудрец. Разница по крайней мере пальцев в десять. Иди,
цезарь ждет.
   Цезарь ждал.  Он ждал Сенеку,  он ждал от Сенеки многого.  Того,  о чем
говорил с Нервой.  Он ждал простого слова сочувствия.  Слова дружбы.  Ведь
такой мудрый и образованный человек наверняка поймет его.
   Против   императорского   кресла   поблескивал   бронзовый   Апоксиомен
греческого скульптора Лисиппа,  прекрасная статуя,  стоявшая прежде в Риме
перед театром Марка Агриппы.  Тиберию понравилась эта статуя, и он увез ее
на Капри. "Он украл у Рима Лисиппа", -- шептались сенаторы, которые раньше
и  не  замечали  Апоксиомена.   Император  задумчиво  смотрел  на  статую.
Послышался шум шагов.
   Случилось то, что случалось редко. Император поднялся и пошел навстречу
Сенеке, чтобы обнять его.
   -- Приветствую тебя, Анней. Я жаждал поговорить с человеком, у которого
в голове есть еще что-то, кроме соломы.
   Макрон  стиснул  зубы   от   императорской  бесцеремонности  и   учтиво
рассмеялся.  Терраса заполнилась рабами.  Кресла, плащи, накидки. Закуски,
фрукты, золотистое вино в хрустале. По знаку императора Макрон удалился.
   Сенека,  привыкший пить только воду,  заколебался,  но  все-таки поднял
чашу,  чтобы выпить за здоровье императора.  Тиберий, улыбнувшись, показал
желтые зубы.  Его здоровье?  Ни малейшего изъяна.  До ста лет проживет!  И
после паузы:  "Это шутка. Риму нечего бояться: едва ли я вы