ьяницы,
распевающего старинную песню.  Пение затихало,  умирало.  В  соседнем доме
заплакал ребенок,  ш-ш,  ш-ш.  Спи, маленький, спи спокойно, это уже мамин
голос.  Нет,  это  чужой голос!  Ах.  это твой голос,  мой милый!  Что это
разгоняет тьму?  Она редеет, бледнеет. Светлеет? Это уже утро? Это день? Я
должна вставать?  Приготовить завтрак?  Кому?  Не тебе.  Петь? Тоже не для
тебя. Я жила только для тебя, но тебя нет. Ты не придешь. Даже если я буду
ждать тебя сто лет. ты не придешь, я никогда не дождусь тебя, никогда.
   Желтая туника с  красными кружочками лежит рядом.  Квирина сжимает ее в
руках, во рту у нее пересохло. Последний раз он надевал ее в Тревиниане. В
тот вечер схватили раба,  он что-то украл,  и его били плетками. Раб ревел
от боли,  я  плакала,  а Фабий меня успокаивал:  "Не плачь,  девочка,  это
ничего. Если бы я был на его место, я бы не кричал. Ведь он не умрет. Боль
пройдет,  раны заживут, а жизнь останется. Всегда есть ради чего жить, моя
милая. Что такое боль? Что такое мучение? Это и есть жизнь! Если, конечно,
ты рядом!"
   Если, конечно, ты рядом...
   Отчаяние сжало ей горло,  и она застонала. Но тебя уже нет со мной. Это
и есть жизнь. Зачем она мне? Зачем она мне без тебя?..
   Темнота душила.  Холодный пот выступил у  нее на  лбу.  Не можешь же ты
оставить меня здесь одну, этого ты не можешь. Слезы снова застилали глаза.
Она мяла тунику Фабия. прижимала к губам, чтобы заглушить рыдания.
   Мой милый,  где ты сейчас?  Куда я  должна идти,  чтобы найти тебя?  Ты
ждешь меня?  Ты  тоже  не  можешь быть  счастлив без  меня.  Ты  сотни раз
повторял мне это.  Я  это знаю.  Глаза ее раскрылись и засияли.  Мы должны
быть вместе, иначе нельзя. Ни минуты нельзя!
   Она улыбнулась в  темноту,  погруженная в  мечты,  захваченная желанием
быть  рядом  с  милым.  Она  улыбалась как  ребенок,  который через минуту
отправится в дорогу, о которой давно мечтал.
   Она  встала.  Тихо ступая босыми ногами,  как во  сне подошла к  полке.
Пошарила рукой, поискала. Металл обжег ее горячую ладонь.
   Квирина села на кровать,  опустила левую руку. Было немножко больно, но
она не вскрикнула. Закрыла глаза. Живая теплота стекала ручейком по ладони
к пальцам.  Она откинулась на подушку. Пыталась представить лицо Фабия. Ей
показалось, что он приближается. Это прекрасно!
   Видишь,  мой милый,  скоро я буду с тобой. Она нежно улыбнулась. Густая
тьма сомкнулась над ней.
   Начинало светать.


   За Эсквилинскими воротами актеры ждали Квирину.
   -- Мы должны ее тотчас чем-нибудь занять,  чтобы она не думала об этом,
-- размышляла вслух Волюмния.
   -- Чего они не идут?  --  в десятый раз переспрашивал Лукрин, не отводя
глаз от ворот,  в которые въезжали повозки с людьми из деревень,  но редко
кто выходил из города. Внезапно он увидел Мнестера. Мнестер шел один. -- Я
так и знал, Квирина из Рима не уйдет.
   Актер медленно приближался.  В  руке  он  держал мешок.  Лицо его  было
мертвенно бледным.
   -- Что случилось? Говори скорей! -- закричала Волюмния.
   Он молча развязал узел.
   -- Это передал Бальб, -- сказал он глухим, не своим голосом, вытаскивая
туники Фабия, маски, грим и его любимый центункул.
   -- Где Квирина? -- кричала Волюмния.
   Он  молча продолжал вытаскивать вещи из узла.  Цветные Квиринины тряпки
для танцев, ленту для волос, сандалии.
   Волюмния разразилась плачем.

        59

   Самой почитаемой богиней была Венера, богом -- золото.
   Практичный  дух  Авиолы  объединил  два  эти  божества: какой-то весьма
посредственный скульптор изваял для него Венеру из чистого золота. Так это
безвкусное  сооружение  и  стояло  в триклинии на высокой подставке, слепя
глаза своим блеском.
   Сенатор  был  безумно  горд,  он то и дело похвалялся: она весит больше
двух тысяч фунтов, а стоит дороже, чем большой жилой дом.
   Авиола   заговорщически  подмигнул   драгоценной  статуе.   Ничего   не
поделаешь,   моя  золотая,   придется  тебе  перебраться  на  Палатин.   В
императорском дворце ты не станешь менее красивой. Он любовно сдул соринку
с подставки и поднял на богиню глаза:  краса лучезарная,  я-то знаю,  хотя
это вообще-то не твое дело,  но ведь Марс был твоим любовником.  Так ты уж
хоть ради него помоги нам рассеять сомнения императора!
   Ведь недаром это чудное слово "bellum" значит и "красота" и "война"!  А
констелляция,  как  говорят астрологи,  сложилась теперь  для  нашего дела
самая благоприятная:  с одной стороны, народ римский все не унимается, а с
другой -- германцы на границах беспокоят. И то и другое должно повлиять на
Калигулу.
   "О богиня!  Подтолкни этого строптивого мула,  чтобы он пошел, куда нам
надо! Окажи благодеяние, моя золотая!"
   Начали собираться сообщники Авиолы, они хотели упредить дорогого гостя.
   Все затихли,  когда вошел Гатерий Агриппа. На лицах сенаторов появилось
соболезнование,  они  обступили вошедшего,  обнимали  его.  В  голосах  их
слышались нотки глубокой печали.
   -- Какое это горе для тебя! Какое горе для нас!
   -- Такой способный и благородный юноша!
   -- Он всегда казался мне слишком задумчивым!
   -- Какая потеря для Рима, о боги!
   -- Скажи, дорогой, почему... почему он сделал это?
   Гатерий  тяжело  опустился  в  кресло, прикрыл глаза, но на лице его не
отразилась   боль,  которую  испытывает  отец,  потерявший  сына.  Римский
патриций  умеет  владеть  собой.  Перед его глазами стояло письмо, которое
оставил  сын. "Я любил жизнь, отец. Душа моя была ясна, как солнечный день
в твоих садах. Ты сам, отец, превратил для меня свет в тьму. И выхода я не
вижу. Я не могу жить в мире, в котором не осталось ничего, кроме алчности,
грязи и страха..."
   Гатерий проговорил:
   -- Он был болен, друзья. Это был наивный мечтатель, слишком наивный для
своих лет.  -- Гатерий вздохнул. -- Он был человек слабовольный. И немного
поэт. Жаль.
   -- Бедный мальчик, -- заметил Авиола.
   -- Теперь ты остался один, -- сказал Бибиен.
   Все  сочувственно  кивнули; они не подумали о том, что в их мире каждый
одинок.
   -- Рим  похож  на  колючего  ежа,  --  сказал  вошедший  Пизон.  --  На
ощетинившегося всеми своими колючками ежа.
   -- Что же, он против нас выставил колючки? -- спросил Авиола.
   -- Нет,  нынче не против нас.  Нынче против кое-кого другого.  -- Пизон
издевательски почтительно взглянул на статую Калигулы.
   -- Эти оборванцы вопят как одержимые, и что ни слово, то ругань. Бедный
наш дорогой император! -- сказал Даркон.
   -- Пусть орут. Они и меня поносили. Я, по их мнению, вор и мошенник, --
отозвался Бибиен.
   -- А я гнусный блюдолиз, -- заметил Друз.
   -- А я кровосос и торговец человечьим мясом, -- рассмеялся работорговец
Даркон.
   -- Бедняжки.  --  насмешливо проговорил Друз.  --  они надорвут глотки.
Хрипят-то они уже и сегодня. А завтра, когда стадо лишится своего пастуха,
этого комедиантского крикуна, они и вовсе онемеют.
   --  А что же сталось с отважным защитником Фабия, с Сенекой? -- спросил
Даркон.
   Авиола громко расхохотался:
   -- Он уехал в Байи лечиться от испуга.
   И, обращаясь к Даркону, Авиола тихо добавил:
   -- Он  одной ногой был на том свете.  Калигула счел его поступок личным
оскорблением для  себя  и  перед ужином сказал Херее,  чтобы тот  приказал
задушить его той же ночью. А Цезония ему и говорит: "Зачем тебе это нужно?
У него чахотка.  Врачи говорят,  что жить ему осталось не больше двух-трех
месяцев.  Оставь его на попечение Таната". Калигула, говорят, задумался, а
потом сказал: "Ты права, дорогая. Пусть его покарает другой бог!"
   Даркона это позабавило.
   -- Потрясающе!  Другой бог!  Какую,  однако, власть забрала над ним эта
женщина!
   Авиола пожал плечами:
   -- Надолго ли?
   Потом он обратился к Бибиену:
   -- Как дела на Палатине?
   -- На  этой неделе мы со всей пышностью откроем лупанар.  Он займет всю
западную часть императорского дворца.  Ту,  что возле сада,  где у Тиберия
была библиотека.  Она как нельзя лучше подходит для наших целей.  Сплошное
золото и шелка. Вы глаза вытаращите. -- Бибиен продолжал голосом рыночного
зазывалы: -- Самый большой, самый великолепный, самый изумительный лупанар
на  свете!  Только для благородных римлян и  восточных монархов!  Отборные
красотки со всего света! И кроме того, жены и девицы из знатнейших римских
семей.  За  вход  --  сто  золотых!  А  кроме  того.  за  тройную плату --
сенсационное развлечение: все три сестры императора.
   -- Перестань! -- испуганно воскликнул Друз.
   Бибиен пожал плечами:
   -- Наивный!  Цезарь рассказывает об этом каждому встречному. Он сказал,
что сам будет взимать входную плату. Скрывать тут нечего.
   Сенаторы оживились,  лишь Пизон хмурился.  У него была красавица жена и
не менее красивая пятнадцатилетняя дочь.
   -- Я бы занялся Ливиллой.  Это настоящий бес,  огонь,  а не женщина, --
заявил Даркон.
   -- А я, наоборот, я бы попробовал Агриппину, -- с видом гурмана заметил
Бибиен. -- Она такая нежная, скромная...
   Авиола  забеспокоился.  Он  вспомнил  о  Торквате,  которую  отослал  в
Испанию,  подальше от этой напасти.  А  вдруг и  там до нее дотянутся лапы
Калигулы?
   Друз со смехом сказал Даркону:
   -- Но ведь Ливилла -- невеста Луция Куриона. А ты хочешь...
   -- Я думаю, ей это не помешает, -- саркастически улыбнулся Даркон.
   -- А Луцию? -- ухмыльнулся Бибиен.
   Они оба расхохотались.
   -- Даже на царственной розе есть шипы!
   -- Ничего, Луций это перенесет.
   -- Луций все равно в выигрыше. С ним она даром...
   -- С  гладиаторами  тоже,   --  засмеялся  Даркон,  --  а  мне  за  это
удовольствие придется заплатить цену -- сотни рабов.
   -- Где Курион? -- спросил Гатерий.
   -- Он придет вместе с императором,  -- ответил Бибиен. -- Император без
него шагу ступить не может. Мне кажется, что даже Инцитата он не любит так
сильно, как Луция.
   Даркон наклонился к нему и тихо спросил:
   -- А как насчет нашего дела?
   Авиола указал глазами на золотую Венеру.
   -- Подарок для него.
   -- О! Это стоит того.
   --  Она  весит  больше  двух тысяч фунтов. Я многого жду от сегодняшней
встречи, -- добавил Авиола.
   Даркон скептически сощурился:
   -- Слишком долго это тянется.  Наш любимый император непостижим.  Вот и
эта  история с  Сенекой.  А  что,  если  и  войну  он  захочет оставить на
попечение другим богам?
   Пизон  подумал  о  римских  толпах  и  трусости Калигулы.  Он  хрустнул
пальцами и закончил свою мысль:
   -- Сегодня с ним нетрудно будет договориться.
   Остальные думали то же самое и кивали.
   Они  ошибались.  В  эти  дни император действительно перепугался не  на
шутку.  Но,  едва оправившись, он пришел в ярость. Он злился на народ и на
сенат.  С  народом,  который в  глазах Калигулы был неблагодарной,  низкой
тварью,  разделается Херея и  его  преторианцы.  Но  сенат?  Тут  придется
взяться за дело самому.
   Калигула трясся от  злобы,  когда  вспоминал,  как  в  дни  смертельной
опасности сенаторы забаррикадировались в  своих дворцах и  бросили его  на
растерзание черни. И как смели они позвать его к себе! Прямо-таки вызвать!
Он проклинал себя за то,  что,  будучи в хорошем настроении после суда над
Фабием,  принял приглашение.  А может быть,  эта ловушка,  заговор?  Может
быть, его заманивают в волчье логово?
   А  не  послать ли  Авиоле корзину персиков?  Или  уж  разорить все  это
патрицианское гнездо,  когда  они  соберутся у  Авиолы?  Может быть,  надо
принести их в жертву богам?
   Но  инстинкт  самосохранения был  сильнее  кровожадности.  Нет,  нельзя
ссориться со  всей римской знатью,  ведь знать и  армия --  его  последняя
опора.   Нельзя  уничтожать  золотой  источник,  золото  должно  поступать
равномерно,  а  то  ведь если забрать сразу все,  то  потом и  взять будет
неоткуда. Но отомстить им следует.
   Клянусь Геркулесом! Я вам покажу! Вы у меня получите за вашу дерзость!
   Он  приказал Херее  сопровождать его  к  Авиоле с  двумя сотнями конных
преторианцев.
   Процессия тронулась в  путь  в  ту  минуту,  когда  Скавр рассказывал в
тюрьме Фабию,  как буря,  разразившаяся в  театре,  продолжает бушевать на
улицах Рима.
   Сенаторы были в  превосходном расположении духа,  а старое хийское вино
развеселило их еще больше.
   Но вдруг вбежал управляющий и доложил Авиоле:
   -- Господин! К нашему дому приближается войско!
   Они  выскочили на  террасу,  откуда открывается вид на  храм Геркулеса.
Там,  где дорога поднималась ко  дворцу Авиолы,  сверкали на солнце шлемы,
панцири и копья преторианцев. У сенаторов перехватило дух.
   Боги  олимпийские!   Так  не  ездят  в  гости!  Так  выходят  навстречу
мятежникам!
   Они сбились в кучу, голова к голове, на лицах их выступил холодный пот.
У  каждого были на совести кое-какие грешки.  А  ведь теперь и  малый грех
может иметь серьезные последствия.
   Вчера  вскрыл  себе  вены  сенатор Таппон,  которому принадлежала целая
флотилия торговых судов.  Он,  говорят,  с  насмешкой отозвался о  золотой
конюшне Инцитата.
   Вчера вечером всадник Саберний получил из императорского дворца корзину
персиков,  потому что не оказал должного почтения изображению Калигулы.  А
теперь его серные рудники уже отписывают в императорскую казну.
   Переменчивость Калигулы просто ужасна:  Макрона он  до последней минуты
носил на руках.  Доносчик,  шкатулка с ядами, списки тех, от кого есть чем
поживиться и до кого скоро дойдет очередь,  --  вот путь,  которым следует
ныне злая воля Калигулы.
   Обрюзгшие лица  сенаторов побледнели.  Каждый  подозрительно смотрел на
другого:  не ты ли доносчик?  За кем из нас они едут? Быть может, за всеми
сразу.  Сенаторы переполошились.  Нельзя ли куда-нибудь убежать, скрыться?
Нет, нельзя. Так выпьем по крайней мере, пока их еще нет здесь! Скорее!
   Руки  у  всех  тряслись,  вино  расплескивалось.  Зубы  стучали о  края
хрустальных чаш.
   Калигула вышел из носилок.  На Авиолу, который кланялся ему у ворот, он
даже не взглянул.
   Калигула шел быстро, за его спиной развевался шафранный плащ.
   Он ворвался в триклиний,  как тигр.  Схватил хрустальную вазу с цветами
лотоса и грохнул об пол.
   -- Юпитер Громовержец! Зачем это вы собрались здесь? Что за сборище! --
орал император,  злобно перебегая взглядом с одного лица на другое. -- Что
это  за  сборище,  которое вызывает к  себе  императора,  словно претор --
преступника?   Не  понравилось,  что  это  я  судья  вам?  Захотелось  все
переиначить?
   Авиола в ужасе кланялся и бормотал:
   -- Господин наш! Возлюбленный цезарь!
   -- Ну вот, я перед вами. Ваша прихоть исполнена. Что же дальше?
   Вторая драгоценная ваза ударилась об пол и разлетелась вдребезги.
   -- Извольте,  говорите, что вам угодно! Чего вы желаете! -- скрежещущий
голос императора звучал все громче и  громче.  --  Так что же  благородные
сенаторы изволят приказывать своему императору,  о  котором три дня даже и
не вспоминали?
   Авиола  усилием воли  подавил страх.  Он  уловил  истерическую нотку  в
словах императора и  сообразил,  что на этот раз дело обойдется без крови.
Это Авиолу успокоило.  Но он понял также,  что сладить с императором будет
нелегко.
   Он  подошел  поближе,  поцеловал  край  пурпурной  тоги  и  почтительно
приветствовал императора.  Авиола говорил спокойно, и плавный тон его речи
привел  в  чувство  остальных.  Все  принялись  приветствовать  гостя  так
усердно, как только могли.
   Преданность безграничная.  Верность не на жизнь,  а на смерть.  Горячая
любовь  к  великому  императору.  (Авиола  заметил  удовольствие  на  лицо
императора и бросил на Даркона одобрительный взгляд: великолепное слово --
именно великий!)
   Император  стоял  у   входа,   на  его  неприветливом,   упрямом  лице.
окаймленном редкими, рыжеватыми волосами, отражались разноречивые чувства.
Движением плеч он  сбросил на руки Авиоле расшитый плащ и  улегся на ложе.
Ему удалось их напугать! Он налетел на них, как коршун на куриный выводок.
Калигула злорадно улыбнулся:
   -- Испугались моих преторианцев?
   Лицо Авиолы изображало грусть и обиду.
   -- Нет, божественный, "испугались" -- это не то слово, ибо совесть наша
чиста и  бояться нам нечего.  Но  мы  безмерно огорчены тем,  что к  самым
преданным тебе людям ты являешься с такой свитой. Разве я, разве все мы не
лучшая твоя стража?
   -- Рим -- это свора изменников, -- упрямо сказал Калигула.
   -- И нас,  верных своих слуг.  ты почитаешь изменниками? -- с горестным
изумлением прошептал Авиола.
   -- А  чем вы  от них отличаетесь?  --  возразил Калигула.  --  В  глаза
льстите, а за моей спиной радуетесь, что чернь бунтует против меня.
   Сенаторы зашумели.
   -- Ты несправедлив к нам, божественный! -- вскричал Гатерий.
   -- Твои слова причиняют боль! -- простонал Бибиен.
   -- Чем заслужили мы твое недоверие? -- вопрошал Даркон.
   -- Я накажу всякого,  кто осмелится косо взглянуть на тебя!  --  кричал
Пизон.
   -- Я жизнь за тебя отдам! -- бил себя в грудь Друз.
   Они  клялись,  присягали,  гнули  спины,  но императора не тронул поток
раболепных слов.
   Авиола  поставил перед Калигулой хрустальную чашу с вином, отпил из нее
сам и заговорил:
   -- Как раз сегодня,  в  кругу наиболее преданных тебе людей,  мы хотели
заверить тебя,  что мы всегда были и  всегда будем твоей опорой в заботах.
-- Авиола запнулся,  проглотил слюну и пробормотал:  -- В заботах, которые
ожидают всех нас в связи с дурными вестями с Дуная...
   Калигула резким движением сбросил на пол чашу с вином.
   --  Стычки  на границах устраивают мои легаты! -- Его лицо перекосилось
от злости.
   "Фаларид!" -- подумали они.
   -- Теперь речь идет не о простых стычках,  божественный,  -- решительно
проговорил Пизон.  --  Как  сборщик податей на  севере я  имею достоверные
известия от своих людей. Готовится набег германских племен на наши римские
земли.  Рим должен опередить варваров, чтобы первым нанести удар и загнать
их подальше в задунайскую глушь. Ты станешь победителем...
   -- Избавиться от меня хотите?  --  закричал Калигула.  -- Клянусь всеми
богами! Из-за того, что вам хочется золота, я должен проливать кровь?
   Он  встал с  ложа и  забегал по  триклинию,  лицо его  было искажено от
гнева. Смотреть на него было смешно и страшно.
   -- Рим недостоин меня.  И  я  покараю его.  Я  покину его.  Я  перенесу
столицу в Александрию! А вы поедете со мной!
   Удар был неожиданный и ошеломительный. В Александрию! У сенаторов кровь
застыла в жилах. Теперь им было ничуть не легче, чем когда они решили, что
отряд преторианцев прислан для того, чтобы всех их перебить.
   Они были изъедены пороками,  с Римом их связывала только нажива, дворцы
и  виллы,  это были корыстолюбцы без сердца,  но  Рим они все-таки любили.
Родовые предания были  связаны с  семью холмами города.  Деды и  отцы жили
здесь,  здесь же должны жить сыновья и внуки и отсюда править миром. Вовсе
не  трудно было бы обратить имущество в  деньги и  продолжать наживаться в
Александрии,  даже, пожалуй, и легче; новый рынок и новое окружение всегда
имеют свои выгоды.  Но покинуть Рим?  Без нас Рим погибнет! Рим -- это мы!
Ведь это наш Рим!
   В  глазах  их  стоял  ужас,  но  противоречить императору они  боялись.
Наступило  долгое  молчание.  Калигула  продолжал ходить  по  комнате;  он
выжидающе смотрел на  сенаторов.  Нетерпение его  росло,  оттого  что  они
молчали.
   Опять заговорил рассудительный Пизон:
   -- Никогда,  никогда,  мой цезарь, не приходило мне на ум, что я мог бы
покинуть Рим,  город городов,  центр мира,  который воздвигали твои и  мои
предки. Город великолепный, великий, единственный...
   Голос его дрожал.  Страх оставил его.  Если Рим будет потерян, то стоит
ли  заботиться о  жизни?  Он  оглянулся  на  других,  потом  посмотрел  на
безжалостное, то бледневшее, то красневшее лицо императора и продолжал:
   -- Прости,  божественный цезарь,  но  я  полагаю,  что могу говорить за
всех:  мы  не  можем