не диких коз и
оленей.  А  что  вы  скажете насчет нашего императора?  Каково тебе  было,
знаменитый мим,  когда  Калигула издал  распоряжение восстановить налог  с
заработка?
   Фабий рассмеялся, но смех его не был радостным.
   -- Как и всем, кто зарабатывает только на жратву.
   --  И  налог  не семь процентов, как при старом Тиберии, а двенадцать с
половиной! Громы и молнии! Каждый грузчик должен отдать императору восьмую
часть  того,  что  он  заработает  за  день.  И даже проститутка с каждого
посетителя  должна  отдать столько же. бедняжка. Люди добрые, а что делать
мне,  ведь  не  отказываться  же от таких денег? Мне рассказывали солдаты,
которые  сторожат  нашу  мастерскую,  что  народ  ревел от гнева и заткнул
глотку  императорскому  любимчику Луцию Куриону, когда тот пришел на форум
сообщить  об  этом,  и  что  утром  стены  базилик и храмов были расписаны
стишками  против императора. Говорят, Калигула уперся и заявил, если народ
не понимает, что налог введен лишь для того. чтобы собрать деньги на игры,
то  игр  не  будет.  Свирепствовал,  говорят, что та Фурия, как наш старый
император.  Авиола  с Луцием долго его уговаривали. Прекрасно показал себя
наш  птенчик!  Я-то  это  предвидел.  Разве я не говорил этого? Только что
теперь сделаешь?
   -- Не  очень-то меня подкалывай,  Бальб.  --  засмеялся Фабий.  --  Мои
"Пекари" мне  чуть было не  стоили жизни.  А  ведь это  были всего-навсего
бедные пекари и несчастный эдил. Если б я тронул повыше...
   -- Нет! Нет! Этого ты не смеешь делать! -- закричала Квирина. -- Ничего
ему не говори, дядя!
   На дворе раздались шаги. Бальб открыл, в дверях стоял Апеллес.
   -- Ты был у императора? -- вскочил Фабий.
   -- Я иду от него.
   -- Рассказывай скорее, что было!
   Квирина усадила гостя и принялась готовить ужин.
   -- Не буду тебя томить, Фабий. Все получилось удачнее, чем я ожидал.
   -- Слава тебе, братец! -- обнял его Фабий.
   -- Это не моя заслуга.  Я,  ты это сам знаешь, всегда говорю все прямо.
Когда-то,  я бы сказал,  Калигула меня за это уважал. Теперь такие вещи не
имеют значения.  Это заслуга Мнестера,  а не моя.  Ему удалось так здорово
подлизаться  и  выдать  пару  таких  комплиментов...  За  всю  свою  жизнь
подобного зрелища не видывал!  Представь себе:  "Государь,  в твоем городе
отсутствует театр,  и этот город, как драгоценный камень, лишенный блеска,
-- ораторствовал Мнестер.  --  Такого театра,  как наш римский, не имел ни
один восточный монарх...  Он  придаст твоей великой личности блеск,  театр
увеличит славу императора,  театр поднимет тебя на недосягаемые вершины --
не упускай этого случая, мой цезарь..."
   -- Ну и лисица, этот Мнестер! -- засмеялась Квирина.
   -- А что тот? -- настаивал Фабий.
   --  А  он,  вообразите, сказал, охваченный приступом самолюбования: "Вы
оба  мои  дорогие друзья. Могу ли я не послушать вас? Я предоставил народу
возможность  любоваться  искусством  гладиаторов  и  возниц,  в котором им
отказывал  Тиберий.  Предоставляю  им  возможность познакомиться и с вашим
искусством!"
   -- Слава, слава! -- Фабий, Квирина и Бальб ликовали.
   Апеллес рассказывал дальше:
   --  Он пригласил нас к столу. А что, говорит, вы Риму покажете? Я начал
с  Эсхила  и  Софокла.  Он нахмурил брови. Минуту молчал, потом усмехнулся
приветливо:  "Ах  ты  эллинист!  Рим  в  тысячу раз выше твоей излюбленной
Эллады.  Держись за землю Рима!" -- Он пил и посматривал на потолок: -- "У
Рима  тоже  есть  свои  старые трагики -- Андроник, Гней Невий, Пакувий. О
боги!  --  засмеялся  он,  -- ведь и мои предшественники, Гай Юлий Цезарь,
Август и Тиберий, пытались писать трагедии! В этом я им подражать не буду.
Играйте  римские  трагедии, друзья: Руфуса, Овидия, Сенеку! Нет, Сенеку не
надо!  Его  пьесы  мне  не  нравятся.  Что-нибудь  новое!  Покажите  новую
трагедию!  Это было бы здорово. Но только кто ее для вас напишет..." Потом
он нас отпустил и мы откланялись.
   -- Римскую трагедию,  --  задумчиво повторил Фабий.  --  Старые слишком
бедны. А где взять новую?
   Он рассказал Апеллесу о  пьесе,  которую обещал для него написать Федр:
хищные животные в  качестве зрителей.  Апеллес был в  восторге,  но  Фабий
махнул рукой: кто знает, напишет ли он это на самом деле? И когда? И кроме
того, ведь это не трагедия...
   -- Я  думаю,  что мы  должны сыграть какую-нибудь легкую вещь --  фарс.
мим, -- размышлял Апеллес. -- Хоть что-нибудь. Ради денег...
   С этим Фабий согласился. Они долго советовались, размышляли.
   Солнце садилось за Яникул.  Снаружи доносился гул, топот толпы. Квирина
выбежала. Она увидела, что весь их квартал поднялся на ноги.
   -- Что случилось?
   --  Мы идем на форум! Император отдал приказ с завтрашнего дня повысить
цены на муку и хлеб! Гром его разрази!
   Квирина вернулась с этим сообщением. Наступила тишина.
   Потом Фабий сказал:
   -- Месяц назад -- налог с заработка, и больше, чем при Тиберии! Сегодня
-- повышение цен на хлеб...
   Бальб постукивал напильником по корке хлеба:
   -- Вот получили своего драгоценного!  Разве я  не говорил еще в  марте:
повремените со своими восторгами?
   -- Ты был прав, Бальб!
   -- А какие идеи ему приходят в голову, люди добрые! -- продолжал Бальб.
-- Придумал себе новую прическу, которую, кроме него, никто не имеет права
носить и  которая,  говорят,  укладывается тремя  парикмахерами в  течение
четырех  часов.  Каждый  день  купается в  арабских духах.  Флакон  такого
зловония, величиной с мой палец, стоит десять тысяч сестерциев. Для своего
коня Инцитата он  приказал построить конюшню --  пол и  стены из мрамора и
золотая кормушка.  --  Бальб разозлился.  --  И  ради  таких безобразий он
повышает цены на хлеб!
   -- А может быть, снова вытащить "Пекарей", Апеллес? -- предложил Фабий.
   Апеллес махнул рукой:
   -- Нет, это не дело. Калигула не Тиберий, братец!
   Фабий переводил взгляд с одного на другого:
   -- Но теперь я буду умнее.  Я лучше все замаскирую.  Люди!  У меня язык
чешется!  Губы горят!  Ничего не бойся, Апеллес. Пьеса будет. И какая! Вот
увидишь!
   Апеллес встал:
   -- Ах ты забияка!  Снова хочешь положить голову на плаху?  Пусть хранят
тебя боги!  Но я пойду с тобой,  Фабий!  Ты знаешь это. -- И, памятуя, что
император  отдает  предпочтение  цирку,   а  не  театру,   Апеллес  весело
продекламировал:

              Приятнее у Талии весь век служить шутом,
              Чем в цирке с колесницы размахивать кнутом!..

   -- Отлично! -- захлопал Бальб.
   Квирина тоже  развеселилась.  Она  приняла театральную позу и,  вытянув
руку, пропела:

                       Чтобы больше было вас
                       и лучше шли дела,
                       На подиум танцовщица взошла!

   Фабий и Апеллес подбросили ее вверх. Апеллес кричал:
   -- Вверх на Пегасе с маленькой римской Сафо!
   -- Слава тебе, моя девочка, -- ликовал Фабий. -- Ты так мне нравишься!
   -- Мы  растем словно грибы после дождя!  Нас  уже  трое.  Через час нас
будет двадцать, -- смеялся Апеллес.
   -- А этого достаточно и для большой трагедии, -- сказал Фабий.
   Апеллес прощался:
   -- Я  должен вас покинуть.  Я иду в термы Агриппы послушать Сенеку.  Он
будет сегодня говорить о спокойствии души...
   Безудержный хохот Бальба прервал его речь:
   -- Этот Сенека,  гром и  молния,  знает толк в  шутке!  Где-то  наверху
творится что-то невообразимое,  наша безумная жизнь в тупике,  весь Рим --
само смятение.  Что будет и как будет?  Мы дрожим, не зная, что завтра нам
свалится на голову,  а он морочит голову своим душевным покоем!  О люди! Я
лопну со смеху!
   Фабий закружил Квирину и закричал:
   -- Собирайтесь в театр, римляне! Фарс -- наша жизнь! -- И добавил вслед
уходящему Апеллесу: -- Спроси этого шутника Сенеку, не присоединится ли он
к нам?

        49

   Словно тени,  быстро и  беззвучно двигались рабы в  бане императорского
дворца.  Император  лежал  в  небольшом  порфировом бассейне,  наполненном
наполовину водой,  а  наполовину арабскими  благовониями.  Вино  он  любил
неразбавленное,  но  запахи ему  нравилось смешивать.  Император менял  их
ежедневно.  Сегодня он  купался в  гвоздике и  лаванде с  легкой  примесью
нардового масла.  Терпидарий весь пропитался ароматами,  они проникали и в
соседние  помещения.  Император  разглядывал радужные  масляные  пятна  на
поверхности воды и  забавлялся ими.  Он тыкал в них пальцем,  отчего пятна
меняли форму, и гадал, что они могут обозначать. Император кое-что смыслил
в  предсказаниях:  ведь  еще  в  юности его  сделали авгуром и  искушенные
птицегадатели учили  его  предсказывать будущее по  полету  птиц.  Правда,
масляных пятен на воде это не касалось. Но ничего, можно попробовать.
   Легкое  прикосновение  -- и масляное пятно превратилось в диск. Солнце.
Розовое,  фиолетовое,  зеленоватое,  желтое.  Четырехцветный  лик Гелиоса.
Теперь  овал.  Яйцо.  Человеческая  голова.  Немного  неправильной  формы,
шишковатая.  "У  тебя  голова  шишковатая.  Что-то  из нее будет, когда ты
вырастешь?"  --  говаривала  мать  Калигулы  Агриппина,  моя ему голову. И
Тиберий  вечно  с  этим  приставал. Он размазал пальцем овал. Возник новый
круг.  Колесо  квадриги. Золотой. В одном месте круг разрывался. Теперь он
напоминает  венок  героя.  Но  и  удавку  палача  тоже. Он размазал петлю,
появилось  новое пятно в форме креста с короткой перекладиной сверху. Меч.
Орудие власти. Зародыш славы. Семя. из которого вырастет триумф. Меч он не
размазывал  и  любовался его формой и красками. Зеленый сверху, у рукояти.
Клинок синий, закаленный. Кончик красный. Все верно. Так тому и быть.
   Он громко засмеялся. Рабы застыли на месте. Император хлопнул в ладоши.
К  нему  подбежали двое  мускулистых бальнеаторов и  осторожно помогли ему
выбраться из  ванны.  В  полированных стенах из черного мрамора отражались
тела рабов и императора.
   Калигула рассматривал себя в  этом мраморном зеркале.  Он  оглядел свои
тонкие ноги и  отвисший,  худой живот.  Как я исхудал от болезни!  Вот уже
пятый месяц,  как встал,  а  все не могу поправиться.  Это они,  проклятые
собаки, мне подсунули. Коварные отравители.
   Массажисты  меж   тем  разминали  императорское  тело  и   умащали  его
благовониями.
   "Но   я  поступил  с  ними  как  полагается,  --  продолжал  размышлять
император. -- Кассий Херея, надежнейший из моих людей, приглядывает теперь
за  поварами, пробует кушанья и напитки. Однако существует ли бог, который
может поручиться за то. что какой-нибудь негодяй не замышляет опять против
меня  худого?"  Он  задумчиво  разглядывал  массажистов,  у  которых с шеи
свисали  на  золотых  цепочках  алебастровые  флакончики  с  маслом. Из-за
полуоткрытого занавеса был виден вестиарий. Там рабыни брызгали духами его
тунику  и приготовляли снадобье для удаления волос. "Кто из них? Кто? Даже
я,   обладающий   высшей   властью,  бессилен  против  интриг".  Император
вздрогнул.  Рабы  боязливо  покосились  на  него:  может быть, они слишком
сильно сжали эти дряблые мускулы? Или наоборот?
   На  рабынях  с Ахайских островов были только прозрачные паллы и розовые
венки  на черных волосах. С помощью венецианского снадобья они удаляли ему
волосы  под  мышками.  Взгляд императора упал на лицо рабыни. Она красивее
Лоллии  Павлины  и  Параллиды,  но  у  нее  худые бедра. Неожиданная мысль
сверкнула  в  голове:  ведь  и  эта может спрятать иглу под пеплумом. Иглы
Довольно, если вонзить ее прямо в сердце.
   "Мне   двадцать   пять   с   половиной  лет.  Тиберий  дожил  почти  до
восьмидесяти.  Сколько проживу я? Тиберий Дрожал от страха перед убийцами.
Вот  как. Теперь и я дрожу. Но Тиберия все ненавидели. Меня народ любит. И
патриции  меня  любят.  Я  дал им то, чего они не могли получить от скряги
Тиберия. Теперь они живут, как на небесах, и все-таки эти двое хотели меня
отравить. Энния, сука эдакая!"
   Он ни с того ни с сего ударил по лицу склонившуюся над ним рабыню.  Она
не  вскрикнула.  Молча  вытерла  покрывалом  кровь  с  рассеченной губы  и
продолжала  осторожно  выдергивать  рыжую   императорскую  щетину.   Потом
началась долгая возня с  его  прической.  Тревожные мысли не  давали покоя
императору.
   "И все-таки они хотели меня отравить.  А  теперь,  когда пришлось снова
ввести налоги, чтобы были средства на игры, находятся бездельники, которые
пишут обо мне на стенах всякие мерзости!  Позакрывать что ли опять цирки и
амфитеатры?  Но что такое Рим без состязаний,  без гладиаторских боев, без
звериного рева?  Без пиров и  наслаждений?  Провинциальный городок,  улицы
которого завалены отбросами,  в  котором даже  благородные люди  спят ночь
напролет!  Рим  --  это царь городов.  Риму нужен свой фараон.  Фараон был
богом. Неприкосновенным, священным. Таким должен быть и император римский.
По  нему будет судить мир  обо всей Римской империи.  И  поэтому я  должен
стать Солнцем,  богом Ра! И даже выше египетского бога, потому что Римская
империя выше всего на свете!"
   Когда  рабыни  собрали в  складки императорскую тогу,  его  туалет  был
закончен.  Он  вышел в  перистиль дворца,  чтобы подышать свежим воздухом.
Аромат духов тянулся вслед за ним.
   Когда-то  Тиберий  приказал  между  колоннами портика  поставить статуи
римских героев и консулов. Калигула шел мимо этой шпалеры и одно за другим
разглядывал лица.
   Сципион,  Марий,  Цинна, Сулла, Помпей, Красе, Цезарь, Антоний. Менений
Агриппа,   Октавиан  Август,  Германик,  Тиберий.  Могущественная  власть,
уничтожение   противников  мечом   и   коварством,   расширение   империи,
победоносное сражение, триумф.
   Ум, хитрость, твердость, жестокость, насилие.
   Сила, сила, сила. И в довершение всего -- слава.
   Все они на вечные времена остались в  памяти людей.  Чем прославлю себя
я? Кем я войду в историю?
   Мысли   его   блуждали.   И  вдруг  он  вспомнил,  как  прабабка  Ливия
рассказывала,   что   Менений   Агриппа  посоветовал  Августу,  когда  тот
достраивал  Пантеон,  прокопать  канал через Истм в Элладе. О. это было бы
гениально!  А  Тиберий однажды, когда лихорадка напала на Рим, сказал, что
прикажет  осушить  Помптинские  болота  --  рассадник  малярии.  Тоже дело
великое. Тиберий говорил еще и о том. что необходимо расширить русло Тибра
и  превратить  Остию.  в  большой  морской порт. Что, если я?.. Этим можно
перещеголять  разом  и  Августа и Тиберия! Ярче всех имен воссияет в веках
имя Гая Цезаря!
   Тут он вспомнил,  что эрарий совершенно пуст, а фиск почти истощен. Вот
и  твори великие дела,  когда в кармане ни асса.  Он нахмурился.  Вот она,
благодарность за  щедрость правителя!  Народ наживается,  а  у  императора
скоро на благовония денег не хватит,  но экономить я не буду.  Надо искать
новый источник доходов.  Но где?  Авиола прав: Риму нужны новые провинции!
Этот путь приведет к славе и богатству, каких еще мир не видывал.
   И я добьюсь этого.  Боги благосклонны ко мне!  Я все могу. Я повелитель
мира!  Только вот пустая казна меня бесит.  Но мне все позволено! Отобрать
золото у  тех.  у кого оно есть,  --  мое святое право,  потому что золото
нужно мне для блага народа.  Он хитро усмехнулся:  если просто взять,  эти
золотые ослы завопят:  воровство,  грабеж.  Но  если я  их обыграю,  они и
пикнуть не посмеют!  А потом,  ведь я задумал великие дела:  Истм, болота,
водопровод, Остия...
   Через минуту Кассий Херея уже мчался верхом лично пригласить нескольких
богатейших сенаторов к императору -- на небольшой ужин и для игры в кости.
   Калигула расхаживал по  перистилю среди статуй диктаторов и  величайших
сынов Рима.  Его взволновали собственные замыслы. Он был опьянен призраком
славы.  Но  превыше всего,  превыше всех великих дел  была для него старая
мечта:  триумф. Покорить эту таинственную, недоступную задунайскую землю и
сделать ее римской провинцией!
   Величайший триумф всех времен!
   Некоторое время император забавлялся,  представляя себе,  что это будет
за зрелище. Он сам, триумфатор, за ним -- тысячи пленников, сотни повозок,
груженных военной добычей,  звери,  украшающие триумфальное шествие. Он на
золотой колеснице, запряженной двенадцатью укрощенными пантерами, в одежде
фараона.
   Калигула  вспомнил  Египет, где был мальчиком вместе с отцом. Египет он
всегда  любил больше, чем Италию. Яркую и страстную Александрию -- больше,
чем Рим; Изиду почитал превыше Юноны, Минервы и Венеры. С каким ликованием
приветствовала  тогда  Александрия  Германика!  Рим  холоден,  в  нем  нет
фантазии, вдохновения. Я перенесу свою резиденцию из Рима в Александрию. Я
сделаю  Александрию  столицей  мира. И там отпраздную триумф! Великий жрец
храма  Сераписа  возложит  на мою голову синюю корону и золотую повязку со
змеиной головой и сверкающими бриллиантами.
   Тем временем сумрак окутал перистиль. Тень от статуи Цезаря упала перед
Калигулой  в  тот  момент,  когда  Кассий  Херея сообщил, что приглашенные
сенаторы ожидают своего императора. Он перешагнул тень, как некогда Цезарь
Рубикон,  и  усмехнулся:  сегодня  и я позабавлюсь игрой в кости. Калигула
оставил  гостей  дожидаться его в триклинии и зашел к своей супруге Лоллии
Павлине,  которая сменила изгнанную Ливию Орестиллу. Попросил ее разделить
ужин с ним и избранными сенаторами.
   Она отнекивалась.  Ей будет скучно.  Единственная женщина среди древних
стариков.  Игра в  кости?  Но  ведь Гаю  известно,  что это ее  никогда не
интересовало.  Однако,  заметив,  что  император  нахмурился,  вздохнула и
позвала рабынь, велела одеть себя.
   Сенаторы ждали. На одутловатых лицах было написано спокойствие, но руки
в  складках тоги,  где  были  спрятаны набитые золотом мешочки,  двигались
беспокойно. Медленно, совсем медленно, но неудержимо закрадывался в сердца
страх.  Немного иной,  чем при Тиберии.  Менее определенный,  напоминающий
ощущение человека,  который в  темноте гладит  мягкую шерсть и  не  знает,
кошка это или тигр.
   В  начале правления Калигулы им  не на что было жаловаться.  Жизнь была
похожа на опал в золотой оправе, переливающийся и играющий всеми красками.
Но недавно над Римом нависло черное облако.  Разнесся слух,  что император
снова  открыл доносчикам дорогу на  Палатин.  И  в  первую очередь Гатерию
Агриппе,  который сидит  тут  и  разглядывает всех  из-под  прикрытых век.
Дурной знак.  И  одновременно со слухом о доносчиках заговорили о страшном
деле:  овдовевший и бездетный сенатор Рувидий, который недавно унаследовал
от дяди и брата огромное состояние,  под давлением суда написал завещание,
которым все свое имущество отказывал императору.  Через неделю после этого
Рувидий получил в подарок корзину великолепных персиков.  Зачем Рувидий ел
их?  Доверился или знал,  что должен их съесть?  Позавчера его похоронили.
Люди  видели,  как  знахарка Локуста выходила из  дворца  императора.  Эта
женщина, говорят, знает толк в ядах...
   О Рувидий не говорили ни в базилике, ни на форуме и даже дома. Никто не
решался судить поступки императора. Но у сенаторов и всадников перехватило
дыхание:  казалось, что в предгрозовой тишине послышались кошачьи шаги все
ближе и ближе подбирающегося грабителя и убийцы. Тиберию нужны были головы
врагов, Калигуле -- деньги. Это в сто, в тысячу раз опаснее для них.
   Номенклатор объявил  о  выходе  императора.  Сенаторы  легко  вскочили,
подняли руки в приветствии:
   -- Ave Gaesar imperator! Ave domina nostra Lollia Paulina![*]
   [*  Слава  цезарю  императору!  Слава  госпоже  нашей  Лоллии  Павлине!
(лат.).]
   Они рассыпались в  любезностях перед Лоллией.  Венера умрет от зависти,
если увидит сегодня супругу императора.
   Гай  был  в  превосходном  настроении.   Набив  рот  паштетом,  смеясь,
рассказывал он,  как,  гуляя по перистилю, перешагнул тень Цезаря и как он
сегодня  превзойдет Цезаря  в  игре.  Все  рукоплескали этой  великолепной
шутке.
   После ужина началась игра.  Все уселись вокруг большого круглого стола,
кр