это была сильная лихорадка, но сам он думает, что был
отравлен.
   -- Отравлен? Зачем? И кем?
   Апеллес пожал плечами:
   -- Боги знают, был ли это яд. Врачи его разубеждают, но, говорят, он им
сказал:  в  существование заговора против  императора верят  только тогда,
когда император уже мертв.
   -- Едва он поднялся с постели,  -- продолжал Апеллес хмуро, -- приказал
казнить  трех  поваров,  двух  подавальщиков и  двух  дегустаторов  еды  и
напитков...
   Глаза у  Квирины расширились:  семерых человек только из-за подозрения?
Это ужасно!
   -- Ты слишком чувствительна!  Разве ты не из Рима? -- издевался Лукрин.
-- Тиберий уничтожал по непроверенному доносу сразу десятки человек!
   -- То был Тиберий, -- защищалась Квирина. -- Калигула совсем другой!
   -- Семь!  Это значит,  --  рассуждал Мнестер,  --  он  приказал казнить
двоих,  но,  прежде чем это дошло до Тускула, число их возросло до семи. А
когда это сообщение достигнет Брундизия, их наверняка будет уже пятьдесят.
   -- И двух тоже достаточно, если ни за что, -- отозвался Бальб.
   Мнестер повернулся к нему:
   -- А что ему оставалось делать?
   Бальб бубнил:
   -- Снова начинается.  Старец на  Капри все  время пугал людей,  молодой
недолго сеял добро,  очевидно,  иначе нельзя.  Могу поспорить, что на этих
поварах он не остановится.
   -- Не порти нам настроение, -- прикрикнула на него Волюмния.
   Из кухни прибежали Квирина и  Памфила с  чашами.  Они выкрикивали,  как
торговки:
   -- Жареная камбала! Отличный гарум! Домашнее вино!
   Мнестер потирал руки:
   --  Пир,  как у Гатерия. Послушайте только, этот толстяк пригласил меня
прочитать  у него на званом вечере басни Федра. Мне очень не хотелось идти
туда,  но  из-за  Юлия  я пошел. Я очень люблю этого мальчика, уже хотя бы
потому,  что он полная противоположность своему папаше. Я сказал: "Хорошо,
я  приду". А старый Гатерий говорит: "Гонорар назначь себе сам". Я брякнул
не  думая:  "Пятьдесят  золотых".  Ждал,  что  он  меня выгонит. И клянусь
Олимпом, я их получил!
   -- Тебе всегда везет, -- завистливо сказал Грав. -- Я бы...
   Мнестер продолжал:
   -- Я  выбрал  такие  басни  про  животных,  чтобы  высмеять зажравшееся
общество.  И что бы вы думали: они прекрасно развлекались, аплодировали, и
им было невдомек, что они смеются над собой.
   -- Ты весь в этом,  Мнестер, -- давился от смеха Грав. -- Выманит у них
золотые да еще над ними же издевается. Твое здоровье!
   Все выпили за Мнестера, потом за каждого из присутствующих, выпили и за
толстое брюхо Гатерия. Это воодушевило Мнестера, и он добавил:
   --  Люди  добрые,  вы  не можете себе представить, что за пьянка у него
была.  Ничего  не  скажешь,  пир, достойный Лукулла! Кабаны, бараны, гуси,
утки,  серны, бекасы, курочки, раки, о Юнона! Когда я об этом вспоминаю, у
меня сразу появляется аппетит! Вестибия, дорогая, можно еще кусок камбалы?
И теперь все господа обжираются, с тех пор как Тиберий перестал следить за
ними. Пьют, жрут, блюют -- такого свет еще не видывал.
   Апеллес заметил серьезно:
   -- Пускай себе развлекаются,  но есть в  этом и  другая сторона,  и это
меня пугает...
   -- Сегодня никаких туч,  великий актер!  Оставь их на завтра. За дружбу
до гроба! -- потянулся Лукрин к Апеллесу.
   Апеллес рассеянно чокнулся с ним.
   -- Что тебя пугает, скажи, пожалуйста? -- спросил Кар.
   Апеллес задумчиво посмотрел на него и медленно произнес:
   -- Уж очень император изменился.  Совсем другой человек. Это уже не тот
веселый собутыльник,  который таскал нас по  тавернам и  приносил с  собой
хорошее  настроение,  куда  бы  ни  приходил.  Когда  я  его  поздравил  с
выздоровлением, он слушал меня невнимательно и отвечал сквозь зубы, словно
был не в себе...
   -- Это, наверное, болезнь, -- заметила Волюмния.
   -- Словно  в  него  вселился какой-то  бес.  Не  знаю,  может  быть,  я
ошибаюсь. Глаза его полны ужаса, мне от страха даже зябко стало.
   -- Ты преувеличиваешь, дорогой, -- смеялась Волюмния. -- От рождения ты
все преувеличиваешь.
   -- А что театр?  --  спросил Фабий.  -- Он говорил с тобой о театре? Ты
рассказывал, что он всегда с тобой о театре говорит.
   -- Я начал сам.  Он смотрел куда-то сквозь меня и сказал: "Слово -- это
кроткое животное". Что он под этим подразумевал?
   -- Ясно,  -- заметил Фабий. -- Цирк превыше всего! -- Горечь сквозила в
его словах:  --  Мы со временем переучимся на возниц и гладиаторов!  --  В
свете факелов было видно,  как  у  Фабия пульсировали на  висках жилы.  Он
обратился к Апеллесу и Мнестеру:  --  Зачем вам его дружба? Ведь он делает
из вас шутов во время попоек. Этого вам достаточно, знаменитые актеры?
   Мнестер хотел ответить, но Фабий жестом остановил его и заговорил пылко
и страстно:
   --  Вы  его  приятели  и  любимцы,  вы  должны немного думать и о своем
искусстве  и  об  остальных.  Да!  И о нас! Мы не хотим быть циркачами! Мы
хотим  играть!  Если  в  вас есть хоть капля актерской чести, вы пойдете к
нему  и  добьетесь  настоящего  театра!  Он  выбрасывает  сотни  миллионов
сестерциев  на цирковые зрелища, так пусть хотя бы один миллион пожертвует
на  театр!  Зрители  за  эти  полгода  с  избытком  насладились  кровавыми
зрелищами  и  могут  посмотреть  на что-нибудь получше. Калигула распахнул
ворота  арен, которые десять лет были закрыты. Заставьте его открыть двери
театров!  Он  будет  прославлен тем, что вернет на сцену великие трагедии!
Пусть воскресит Эсхила, Софокла, Эврипида!
   Все согласились, и Апеллес с Мнестером, на которых нападал Фабий, тоже.
Они  обещали,  что  тотчас  после  возвращения в  Рим  постараются убедить
императора. За это выпили до дна.
   Настроение у всех улучшилось.
   -- Сегодня большой праздник!  --  выкрикивал Грав.  --  Да  здравствует
театр! Пусть вино льется рекой!
   -- Пусть льется нам в глотки!  --  Лукрин поднял кружку и тонкой струей
лил вино в открытый рот Волюмнии. Она держалась героически.
   Женщины расспрашивали об Эннии. Апеллес снова разговорился. Императрица
как сфинкс.  Молчит,  улыбается и заботится о своем супруге.  Любит ли она
его? Возможно. Что я могу сказать? Спросите ее, дорогие! Поговаривают, что
Калигула воспылал страстью к Ливии Орестилле, жене консула Пизона, говорят
даже, что он собирается на ней жениться...
   -- Которая это будет по счету?
   -- Не сосчитать.
   -- Нет, можно подсчитать, -- отозвался Бальб. -- Будьте добры, считайте
по пальцам вместе со мной:  первая --  Юния Клавдилла, вторая -- Друзилла,
третья -- Агриппина, четвертая -- Ливилла...
   -- Не болтай, это не жены. Это сестры.
   Бальб и не думал останавливаться:
   -- Это  жены.  Хотя  и  не  по  закону.  Понимаешь ли,  законом все  не
охватить,  и для императора он не подходит.  Я продолжаю:  пятая -- Энния,
шестая, вероятно, Ливия Орестилла, а сколько их еще будет впереди, едва ли
это известно Сивилле Пренентской.
   -- У  нас  для  счета остаются еще  две  руки и  две ноги,  --  острила
Волюмния.
   -- А что Макрон? -- спросил Кар.
   -- Управляет за больного императора.
   -- Луций Курион,  говорят,  стал  правой рукой императора?  --  спросил
Фабий.
   --  Да,  --  сказал  Апеллес.  --  Его  слово  очень  много  значит для
императора.
   Фабий процедил сквозь зубы:
   -- Как быстро приручили бывшего республиканца.
   -- Ну  и  что?  Какую роль это играет сегодня,  Фабий?  Восстановленная
республика не  была  бы  лучше,  --  заметил Мнестер.  --  Скоро соберется
народное собрание. Разве это не республика?
   -- До сегодняшнего дня выборы еще не объявлены,  --  сказал скептически
Бальб. -- Так что я не знаю...
   Ах!  Этот  Бальб!  Обязательно он  должен добавить ложку дегтя в  бочку
меда. Вот противный!
   Все потянулись к чашам. Разговорились о том, как начнут выступать после
того,  как  Апеллес  и  Мнестер добьются императорского разрешения.  Фабий
загорелся,  как лучина с энтузиазмом говорил о своих планах.  Остальные не
отставали от него.
   Апеллес подошел к Фабию и шепнул тихо:
   -- Я  не  хочу  тебе  портить настроение,  дорогой,  но  боюсь,  что  с
императором мы не договоримся. Ведь ты знаешь, как он смотрит на трагедию.
   Квирина  увидела,  как  сразу же погас энтузиазм Фабия. Он взял кружку,
наполненную до краев вином. И больше уже не говорил.
   Вино  всех  околдовывало, оно заставляло забыть о повседневных заботах.
Ночь уходила, до рассвета было недалеко.
   Квирина наблюдала за Фабием и видела, как он не выпускал из рук кружку.
   -- Ну довольно, милый, -- попросила она его.
   Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом и надрывно проскрипел:
   -- Трагической роли у меня не будет!  Ничего не поделаешь!  Гони Фабий!
Запряги осла в  телегу,  положи под брезент груду дурацких шуток и поезжай
по деревням. -- Он громко крикнул: -- Фарс -- наша жизнь!
   У Квирины сжалось сердце. Она взяла его за руку:
   -- Иди, иди спать!
   Он вырвался и крикнул:
   -- Не хочу! Я останусь здесь!
   -- Пойдем. Тебе нужно выспаться, ты много выпил.
   -- Я знаю, что мне нужно! Мне нужно пить! -- зло кричал он.
   -- Пить! -- отозвалось несколько голосов.
   Она повела его к винограднику, а он продолжал сопротивляться.
   -- Никуда я не пойду!  Оставь меня,  ты,  Ксантипа!  Поди прочь! Убери,
руки, говорю тебе!
   -- Пойдем. Уже поздно! Ночь!
   Она подталкивала его на пригорок, где стояла их палатка.
   На полдороге он споткнулся и упал. Так и остался сидеть на земле.
   -- Я хочу увидеть Рим! Где Рим, Квирина?
   -- Для этого надо подняться еще немного выше. Оттуда ты его увидишь. --
уговаривала она  Фабия.  как  ребенка.  С  большим трудом  ей  удалось его
поднять.
   Снизу неслось пьяное пение.

                       Как повезло тебе, плутовка...

   Наконец они добрались до палатки.
   -- Я хочу в Рим!  -- кричал он, раскачиваясь, и хватался за виноградные
лозы, ломая их. -- Я должен хоть один раз сыграть такую роль, понимаешь!
   -- Ты сыграешь ее, милый. Ты знаешь, что сыграешь!
   -- Нет!  --  выкрикнул он отчаянно. -- Я не получу роль! Я хочу хотя бы
увидеть Рим! Где Рим?
   -- Там, в той стороне. Посмотри туда!
   Но ни он,  ни она ничего не увидели.  Рим,  который днем было прекрасно
видно, сейчас исчез. Он утонул в море тьмы.

        45

   Во  времена  Тиберия укромный покой  Дианы  в  императорском дворце  на
Палатине предназначался для  чтения  стихов.  Вдоль  стен  стояли тиссовые
деревца с подрезанными верхушками,  и белоснежная богиня с лунным серпом в
волосах и  луком за  плечами прогуливалась в  этой импровизированной роще.
Здесь старый император,  пока жил в Риме,  слушал стихи Ксенофонта, Алкея,
Каллимаха, Лукреция. Здесь говорили музы.
   Калигула велел  отправить божественную охотницу в  сад,  а  вместо  нее
поставил у стены на высокой подставке бронзового коня,  которого подстерег
и  теперь терзал бронзовый лев.  Зелень он  приказал убрать и  в  середине
комнаты поставить квадратный стол и четыре кресла.
   Сквозь  единственное  окно  сюда  проникали  лучи  октябрьского солнца,
холодные,  негреющие.  В  двух углах комнаты в  бронзовых сосудах,  формой
напоминающих римскую  крепость с  зубцами и  башнями,  пылали  раскаленные
угли.
   Императорский казначей Каллист ввел  приглашенных и  усадил  каждого на
предназначенное ему место.
   Макрона  --  спиной  к  стене,  на  которой  была  изображена  лесистая
местность,  пересеченная рекой,  и лицом к окну.  Луция -- лицом к статуе,
спиной  к  двери.  Авиолу  --  против  него.  Четвертое кресло,  устланное
подушками и пурпурной тканью, пустовало.
   Все трое были приглашены к императору в последнюю минуту.  Никто из них
не  знал,  зачем Калигула позвал их.  На  столе стояли вазы  с  угощением,
амфора с вином и четыре чаши. Они сидели и молча ждали.
   Авиола  был  встревожен.  Его  мучила неопределенность.  Приглашение на
Палатин (если дело было не в  обычном пиршестве) обыкновенно не предвещало
ничего приятного.  Хорошо еще,  что он не один тут сидит. Вместе с ним два
самых значительных сановника империи. Взгляд Авиолы скользнул по Макрону и
остановился на Луции.  Вон как. Жених Торкваты! Моя малютка из-за него все
глаза выплакала.  А он? С каким самодовольством смотрит, негодяй. Он ранил
ее, и эта рана страшнее раны наемного убийцы. Узнать бы, кто подослал его.
Девочка моя.  не бойся.  В другой раз им это не удастся.  Но ты,  негодяй,
заплатишь  мне  за  измену!  С  головокружительной быстротой  ты  поднялся
наверх.  Но с  такой же головокружительной быстротой ты можешь свалиться и
свернуть шею. Даже если ты правая рука императора... Вилла в Анции! Верно,
за  этим  меня сюда позвали или  по  какому-нибудь другому денежному делу,
объяснил себе Авиола. Поэтому и принимал их сегодня императорский казначей
Каллист.  Деньги правят миром.  За деньги можно купить что угодно. Сенатор
перевел взгляд на  великолепно расписанный потолок.  Он  мысленно оценивал
убранство дворца.  Как всегда, шла ли речь о статуе, рабе или доме, Авиола
все переводил на деньги!
   На  лице  Макрона его обычная маска: он солдат, которого ничто не может
вывести  из равновесия. Спокойная и самоуверенная осанка подчеркивала это.
Но  в  душе у Макрона покоя не было. Он просил у императора головы Луция и
Авиолы,  а теперь сидит тут с ними обоими за столом. Не к добру это. Какой
глупый  и странный обычай вводит Калигула: сажать за один стол жалобщика и
обвиняемого. Их тут двое против него. Хорошо еще, что император -- спасибо
Эннии!  --  будет,  конечно,  на  его  стороне.  Недавно за ужином Макрону
показалось,  что император заглядывается на Валерию. Он жадно рассматривал
ее,  не  стесняясь  присутствия жены. Если бы он был наедине с ней... если
понадобится... Любая помощь хороша. В конце концов, преторианцы не дадут в
обиду  своего  префекта.  И Херея, начальник императорской гвардии, всегда
вытягивается  перед  ним,  как  солдат  перед  центурионом.  Дурак Каллист
посадил его тут, солнце прямо в глаза бьет. Он смотрел на изображение коня
и  льва. Такой львина. скажу я вам, -- это не шуточки. Треплет коня, будто
это  щенок.  Конь  ревет  от  боли.  Даже  слышно:  вон как разинул пасть,
коняга... С чем придет Калигула?
   Луций удивился,  когда увидел здесь Макрона.  Что  замышляет император,
ведь ему уже известно,  как Макрон и Энния обманули его.  Но эта мысль, не
успев возникнуть,  угасла.  Луций устал.  Ливилла ненасытна,  она  слишком
много хочет от любовника. Время от времени он протирал лицо и руки духами.
И не думал больше ни о чем.  Да и зачем думать? Император, конечно, знает,
чего хочет. А от Луция требуется одно: исполнять его волю.
   Двери за спиной Луция распахнулись. Луций вскочил и обернулся: Макрон и
Авиола встали.
   Вошел  император,   он  был  в  пурпурной  тоге.  Шел  медленно,  будто
крадучись;  слегка сгорбленный,  голова втянута в плечи. Глаза лихорадочно
блестят.  Макрон и Авиола затаили дыхание; император выглядит хуже, чем во
время своей долгой болезни. Что с ним? Он опять болен?
   Калигула жестом усадил их.  Вид у него был приветливый, он расспрашивал
гостей о здоровье.  Но,  несмотря на дружелюбие слов, тон их был несколько
необычен.
   -- Ешьте и пейте,  мои дорогие,  хоть я и позвал вас на совет,  а не на
пир.  Паштет из дроздов великолепен.  А то,  что вино у меня превосходное,
вам известно давно.
   После   нескольких  фраз,   которые  должны   были   создать  атмосферу
сердечности,  цезарь посмотрел на бронзового коня --  он всегда смотрел на
коня,  а не на льва --  и заговорил о деле. Для чего он пригласил дорогого
Авиолу?  Существует некоторая неясность в  отношениях между  императором и
сенатом,  вернее,  некоторой частью сената,  наиболее живой и действенной,
император сам  улыбнулся своим словам,  это  надо расценивать как похвалу.
поймите,  мои дорогие,  но именно эта часть сената заботит его,  ибо он не
всегда достаточно ясно понимает этих сенаторов.
   Авиола сидел как на  иголках.  Может быть,  нужно вскочить,  призвать в
свидетели богов,  поклясться,  что он ни о чем таком не знает,  что ничего
такого не существует?
   Император  перевел взгляд с терзаемого коня на лицо Авиолы и продолжал.
Ему  хорошо известно, что некоторое время назад сенаторы готовили заговор.
Авиола  побледнел и покрылся холодным потом. Заговор против императорского
рода. в нем принимал участие и Авиола.
   Жестом  цезарь  остановил сенатора,  который  вскочил  и  хотел  что-то
сказать.  Не  об  этом  сегодня речь,  миролюбиво продолжал Калигула.  Это
забыто.  Сегодня те,  что  бунтовали против Тиберия,  верно  служат новому
императору.  Например,  Луций.  Но остальные?  И Калигула уверенно и точно
назвал имена заговорщиков. Итак, пусть говорит Авиола. Пусть он без страха
скажет всю правду.  Император ручается,  что не будет преследовать никого,
кто не виноват перед ним в прямой измене.
   Авиола набрал в легкие воздуха, воздел руки, как бы взывая к милосердию
небес, и начал.
   Он  будет  говорить чистую правду,  ибо  любит императора.  О  покойном
Сервии и  Луции Курионах говорить нечего.  О  себе тоже.  Его  преданность
владыке безгранична,  пусть цезарь испытает его и убедится... А остальные?
О бессмертные боги! Разве может в них даже на мгновение, он повторил, даже
на мгновение,  вспыхнуть искорка недовольства?  Из-за чего?  Только старый
Ульпий...  Это  императору известно.  Старый  безумец замуровался в  своем
дворце.  Его можно оставить в стороне. Итак! Юлию Вилану, которого Тиберий
обобрал,   лишив  имений,   Гай  Цезарь  все  великодушно  возвратил.  Его
заключенного в тюрьму брата Марка освободил.  У Пизона, сборщика податей в
Паннонии, из-за тибериева закона были связаны руки. Закон предписывал быть
умеренным в  сборе податей,  налогов и  пошлин в  провинциях.  Гай  Цезарь
поступил очень мудро,  уничтожив этот бессмысленный закон.  Судовладелец и
работорговец Даркон,  а  особенно Бибиен постоянно получают от  императора
огромные заказы.  Всем  живется прекрасно,  так  ради  чего же,  по  каким
причинам,  клянусь всеми  богами?!  Напротив,  любовь,  огромная любовь  к
императору...
   Император вспомнил:  это и в самом деле так,  толстяк не лжет. "Эти все
действительно меня безумно любят, -- с иронией подумал Калигула. -- Любят,
потому что меня и государство, что одно и то же, могут обдирать. Ладно. Но
мне ваша игра ясна.  Я с вас тоже кое-что сдеру, миленькие, да не однажды,
как советует близорукий Макрон,  я буду делать это постоянно, как советует
Луций".
   Император благосклонно кивал.
   --  Я, -- напыщенно начал Авиола, -- я давно уже подумываю, -- при этих
словах  император скользнул глазами по Макрону, который сидел, уставившись
в  стол,  --  что  когда перед Новым годом соберется сенат, то нужно будет
предложить,  чтобы  тебя, цезарь, почтили титулом, какого ты заслуживаешь.
Сам я предложу величать тебя "Dominus"[*] одно из почтеннейших, какие...
   [* Господин (лат.).]
   Калигула поднял руку.
   -- Ты очень любезен, -- произнес он милостиво, -- но я не заслуживаю...
-- Новое движение руки  заставило Авиолу умолкнуть.  --  А  теперь давайте
договоримся о покупке или, если тебе угодно, об обмене твоей виллы в Анции
на  один из  моих летних дворцов.  Луций Курион несколько раз  уже посетил
тебя по  этому делу,  и  ты,  конечно,  все успел обдумать.  Мне нужна эта
вилла. Она мне нравится.
   Макрон вытаращил глаза. Так вот зачем ходил Луций во дворец Авиолы!
   Император разглядывал пиниевую рощу за спиной Макрона.  Роща по крутому
склону спускалась к реке,  бегущей с гор,  на волнах белые гривы.  О,  это
будет  волнующее зрелище --  Ливия Орестилла в  заросшем пиниями гнездышке
Авиолы. Лакомый кусочек...
   -- Потолок в  триклинии выложен золотыми пластинками,  --  предупреждал
Авиола. -- Из любви к тебе я с радостью обменяю виллу...
   "Разбогатевший болван, никакого вкуса, -- подумал Луций. -- Сует золото
куда попало, только бы изумить всех".
   Упоминание  о  з