в  первую очередь.  Но  он и  другие сенаторы думают,  что отец лишил себя
жизни не потому,  что потерял надежду на возвращение республики,  а  из-за
меня!
   Луций  отшвырнул  стиль  и  вскочил.  Он  кричал,  обращаясь к стене: с
государственной точки зрения разумно мое решение, а не их! Все последующие
события подтвердили, что я был прав, поверив в доброе и великое сердце Гая
Цезаря.  Я знаю, почему они дуются на меня, почему меня сторонятся, почему
Ульпий закрывает передо мной двери!
   "У меня есть только одно объяснение его отношения ко мне. Ты сам назвал
это  качество  губительным  для  человечества: это зависть. Я замечаю ее у
многих.  Они  избегают  меня.  Завидуют,  что император возвысил меня, что
выделил, назначив в императорский совет, меня, самого молодого сенатора."
   Луций нажимал на стиль,  словно хотел придать своим словам значимость и
выразительность.  Словно хотел убедить в  этом самого себя.  Да,  это так,
зависть малых к великому. Он самодовольно усмехнулся и продолжал писать.
   "Малые часто завидуют,"
   однако он не смог написать слово "великим". Колебался минуту и написал:
   "сильным,  и эта горькая судьба предназначена ныне мне. Только на тебя.
на  твой  светлый  ум,  мой  дорогой,  я  могу  сегодня  положиться -- и с
нетерпением буду ждать гонца от тебя с письмом..."
   Луций подписался. Свернул пергамент и вложил его в великолепный футляр.
   Через десять дней Луций получил ответ от Сенеки. Пропустил первые фразы
приветствия и прочитал:
   "Авиола  привез  в  Байи  свою  дочь Торквату, твою невесту. Я от всего
сердца желаю тебе счастья с этой прелестной девушкой, но и завидую тебе. Я
завидую прежде всего ее верности тебе, ибо на торжественном ужине, который
Авиола  устроил  после  приезда,  много  молодых благородных римлян вились
вокруг  нее, и все напрасно. Ты тот счастливец, который держит ее сердце в
своей руке... Ваш дом будет раем..."
   Счастливый! Счастливый! Ты так думаешь, философ! Ничего ты не знаешь. Я
совсем несчастливый. Зачем мне верность Торкваты? Когда-то я мечтал о доме
вместе с ней.  Но сегодня уже нет.  Ах,  та другая!  Валерия! Это огонь, в
котором мне бы хотелось сгореть и  снова быть и  снова гореть.  При каждой
встрече с ней я чувствую,  как страстно она любит меня и как,  несмотря ни
на  что,  я  люблю ее.  Как ее  образ не покидает меня ни днем,  ни ночью,
постоянно живой и  захватывающий...  Но я  не могу жениться на ней!  Этого
Курион себе не может позволить!
   Луций проглатывал строчки, искал имя Ульпия.
   "Нет,  мой  дорогой,  в  этом вопросе я помочь тебе не могу. хотя мне и
очень  жаль,  но  не  могу.  Кто  я,  сомневающийся человек, в сравнении с
благородным  старцем, который, даже если бы он и ошибался, стоит выше нас,
стеблей  на  ветру, как гора Этна. сжигаемая внутренним огнем, но чистая в
своей неподкупной честности?"
   Луций читал, сжав зубы. Да, это именно то, за что я его ненавижу. Пусть
погибнет,  пусть  околеет в этой своей неприступной крепости! Когда его не
станет,  я  вздохну  свободно.  Тогда  мне никто не будет напоминать своим
существованием  о моей измене. Я схожу с ума! Какой измене? Реально видеть
вещи,  предусмотрительно  и  мудро  разрешить  запутанную  ситуацию -- это
дипломатическое  искусство,  а  не измена. О ты, старый блаженный безумец!
Луций смеялся, губы его смеялись, но в душе его были горечь и смятение.
   "И многие другие, ты пишешь, избегают тебя, и ты видишь причину этого в
зависти.  Конечно, в наше время -- а в какое не будет? -- зависть является
одним  из проклятий человечества. Каждому она известна, ведь мы завидуем и
молодости  и  здоровью,  не  только  богатству и почестям. Но я думаю, мой
Луций,  что  поступил бы как лгун и лицемер, если бы не сказал тебе, что я
по  этому  поводу думаю. Я вижу в этом не только зависть, но и нечто иное.
Твоя  семья,  твой  род  восходят  к  славным предкам, гордящимся Катоном,
столетия  на своем щите носили они символ республики. И твой отец гордился
этим. Ты первый Курион, изменивший ему."
   Молнии Юпитера! Как он со мной говорит? Разве я мальчик, которого может
поучать кто угодно?
   "Я  слышу  твою  реплику  на  мои  слова,  Луций: "Разве ход событий не
говорит  в  мою пользу?" Да. Ты прав. Ты раньше, чем все мы, понял величие
императора,  которому мы благодарны за неоценимые дары. Однако многие люди
считают,  что  всегда следует уважать верность и бескомпромиссность. Я сам
всегда  придерживаюсь  мнения,  что  только  просвещенный  монарх способен
управлять империей. Здесь ты абсолютно прав, что идешь за Гаем Цезарем. Но
тот  факт,  что  ты  сразу  достиг почестей, неслыханных в твоем возрасте,
наверняка  восстановил  против  тебя  тех,  кто  в  таком способе перемены
жизненных точек зрения видит вероломство и корыстолюбие..."
   Луций бросил письмо на пол и в бешенстве стал топтать его. Вероломство!
Корыстолюбие!  Верность,  даже  если  она  означает  ошибку  и  несчастье!
Олимпийские боги,  какая тупость и  отсталость!  Какая дерзость!  Ты  тоже
глуп, мой философ! Ты так же завистлив, как и все остальные! Успокоившись,
Луций поднял письмо, расправил его и прочитал дальше:
   "Увижу  тебя  на состязаниях в честь дня рождения императора. Это ясно,
что  в  этот  день  я  приеду  в  Рим.  А  разве  можно  не  приехать. Я с
воодушевлением  хочу  отпраздновать  великий  день  государя, который стал
благословением для народа..."
   Луций спрятал письмо,  чтобы его  не  нашла мать.  Послал раба к  Приму
Бибиену  и  Юлию  Агриппе,  приглашая их  сегодня вечером в  лунапар "Лоно
Венеры",  куда, как говорят, поступил новый товар: великолепные куртизанки
из  Александрии.  Объятие такой женщины --  река  забвения,  а  в  этом он
нуждался в первую очередь.

        39

   Золотая труба сверкает на солнце.  Лоснятся надутые щеки трубача.  Визг
трубы прокладывает дорогу обеим повозкам. Ту-ру, ту-ру-ру!
   Сбруя черной кобылы,  запряженной в первую повозку,  расшита блестками,
на голове ее султан из розовых перьев фламинго.  Цокают копыта по каменным
плитам  Кассиевой  дороги.  В  повозке,  размалеванной  красными  цветами,
трясется на поклаже Лукрин в  зеленом тюрбане на голове и  трубит время от
времени.  Рядом с ним сидит Волюмния,  у нее в левой руке вожжи,  в правой
кнут.
   Тяжело груженные телеги с  товарами из Рима съезжают на обочину,  чтобы
пропустить вперед этих сумасбродов, возчики пялят на них глаза.
   Волюмния разукрашена,  как ярмарочный балаган.  На ней индиговый плащ с
серебряными  звездами,   в  волосах  красные  бантики,   в  ушах  огромные
жемчужины, плащ скреплен золотой пряжкой, на толстой голой руке браслет из
слоновой кости.
   Крестьяне останавливают своих мулов и  глазеют на это великолепие.  Что
им до того,  что золото --  всего лишь позолота,  слоновая кость --  кусок
бычьего рога,  а  огромные жемчужины из  египетского стекла.  Да они и  не
поймут этого, ослепленные блеском мишуры.
   На  другой  повозке,  в  которую  была  впряжена  пегая  лошадь с белым
султаном  из  перьев,  сидело пятеро. Кроме Фабия. сплошные недомерки, так
что  груз  на обеих повозках был примерно одинаковый. Они не были разодеты
так  крикливо,  как  Волюмния, и все же с первого взгляда было ясно, что и
они  принадлежат  к  актерскому клану. Квирина -- в зеленом сидоне, черные
волосы  рассыпаны  по  плечам,  Памфила -- в розовом, на белокурых волосах
венок из листьев хмеля, Муран -- в лиловой тунике и со взбитыми кудрями, а
редкозубый Грав завернут в поношенную тогу, вид у него, как у мумии. Фабий
был возницей, на плечи он накинул свой шафрановый засаленный плащ и строил
рожи прохожим.
   Ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру!
   Металлический рев лукриновой трубы летит вперед, предупреждая о пестрой
актерской труппе,  которая криком  и  смехом будоражит всех  на  Кассиевой
дороге.
   У  каждого  трактира  повозки  останавливаются.  Актеры  вваливаются  и
растекаются,  как  талая  вода,  закручивая в  водоворот всех  распивающих
дешевое вино посетителей.  Актеры приносят новости из Рима, они все видят,
всюду суют свой нос.  до  всего им дело.  Из каждого вытянут что-нибудь то
лестью,  то шуткой.  Кое-кому шпильку подпустят, за сестерций заплачут, за
другой рассмеются, позволят себя угостить да еще и долгов наделают, а то и
курицы после них не досчитаешься.
   Но вечером,  когда на двух кольях натянута черная материя и слабый свет
скрытых  за  ящиками  огней  освещает сцену,  перед  зрителями открывается
красочная жизнь,  безумный вихрь,  огневая пляска,  страстная серенада под
аккомпанемент лютни,  шутки такие,  что от смеха живот надорвешь, -- и вот
уже  забыт должок,  а  курицу злой дух  украл,  пусть и  комедиантам кусок
перепадет за то, что устроили такое зрелище, такое веселье!
   Каждый день на новом месте, кругом новые люди. Все менялось вокруг них,
и  только  одно  было  неизменно --  представление.  Они  играли там,  где
оказывались к вечеру,  независимо от того,  был ли это город или несколько
покосившихся домишек.  Фабий  с  шутками  и  прибаутками представлял своих
собратьев публике.  Волюмния и Грав жонглировали,  Лукрин неуклюже пытался
им подражать и  всех смешил;  Памфила и  Муран изнывали в  любовном дуэте,
Квирина исполняла танец  нимфы.  Никто особенно не  утруждал себя,  только
Фабий работал больше других.
   Особенно полюбился зрителям его насмешник Саннио, хотя доставалось всем
от него изрядно. Никому спуску не давал.
   Фабий  умел  еще  до  представления,  сидя  в трактире, заставить людей
разговаривать  по-свойски и вытянуть из них всю подноготную, он нюхом чуял
и  мотал  на  ус,  кто  у кого в печенках сидит, кто кому свинью подложил,
словом,  выведывал  больное  место  каждого. А вечером зрители лопались от
хохота,  когда Саннио с обсыпанным мукой лицом, с карминными губами от уха
до  уха,  в  заплатанной  дерюге  и дурацком колпаке вытаскивал из публики
ничего  не  подозревавшую жертву. Ха-ха! А сосед-то наш, Эмакс! Купил вола
по  дешевке,  а  уж как доволен-то был своей хитростью, даже на вола венок
нацепил,  будто  это  драгоценность  какая,  а  привел домой -- оказалось,
дармоед!  А  вот  сосед  Делий,  ребятишек  своих посылает у соседей инжир
воровать!  А вот... Но злорадный смех крестьян замирал, едва Фабий брал на
мушку  их собственные грешки. Они начинали беспокойно ерзать, кому приятно
слышать  о  себе  то,  что  стараешься  утаить,  но  Фабий ни перед кем не
оставался  в  долгу.  Каждый  получал  свою  долю,  и  в  конце концов это
примиряло всех. освежало атмосферу, словом, приносило пользу.
   Когда  после представления актеры садились в  свои  повозки,  крестьяне
махали им вслед и просили приезжать снова. И долго стояли на дороге, когда
уж  не  было  слышно и  стука колес,  лишь  полночная луна освещала пустую
дорогу. И наконец, посмеиваясь, расходились, вспоминая представление.
   Квирине нравилось путешествовать. Ее не смущали дорожные неудобства, не
смущало и то, что каждый день приходилось повторять одно и то же надоевшее
представление.  Она  была  счастлива,  потому что  Фабий был  с  ней.  Она
смотрела на него с восхищением, он казался ей владыкой маленького царства,
где  все подчинялось его воле.  Фабий заботился обо всем,  поспевал всюду.
Устанавливал сцену, готовил факелы и лучины, укреплял занавес. В следующий
миг он уже был в соседнем доме,  где одалживал стол или сундук.  И Квирина
была там,  где был Фабий.  Она помогала ему,  как умела. У нее были ловкие
руки,  поэтому ее заботам поручили костюмы. Она стирала и зашивала туники,
хитоны, плащи, покрывала, расшитые блестками пояса, чинила занавес.
   После представления она обходила зрителей с  медной тарелкой.  Тут даже
вечно  недовольный  Кар  изумленно  поднимал  брови.   Клянусь  крылышками
Меркурия!  Как ей удается собрать больше, чем опытной Волюмнии или кокетке
Памфиле, что она такое делает?
   И  опять  от  селения к  селению громыхали повозки,  рассыпая радость и
веселье,  в  праздник превращая будни,  и исчезали так же внезапно,  как и
появлялись.


   Стоило  актерам  остановиться,  как  к  ярким повозкам сбегались стайки
детей.  Босоногие,  кудлатые  ребятишки  с благоговением следили за каждым
движением,  они  буквально  пожирали глазами невиданные сокровища, которые
Квирина  и  Волюмния  сгружали  с  повозок.  Чумазые  карапузы были просто
счастливы,  когда  им позволяли подержать в грязных ручонках эти волшебные
предметы. А вокруг Квирины, самой юной из труппы, собирался целый рой. Она
украшала  девочек  сверкающими  блестками.  учила  танцевать, рассказывала
разные  истории,  и  дети  слушали разинув рты. Взамен они приносили ей из
дома сушеный инжир, а один маленький почитатель Квирины принес даже клетку
с дроздом. И она приняла этот дар.
   Крестьяне приходили под  вечер  после  работы  поболтать с  актерами  и
приносили с собой немного оливок или рыбы на закуску. Все тут было так же,
как в Риме, за Тибром. Люди приходили к Фабию и поверяли ему свои заботы:
   -- Ты  бы  про  нас  сочинил да  сыграл!  Да  только смеяться тут будет
нечему.
   Приходили со своими ежедневными хлопотами:  как вылечить овец от парши?
Как избавиться от долгоносика в амбаре? Вол не ест ничего...
   Фабий припоминал то немногое,  что знал из Марка Порция Катона.  В  его
трактате "О  земледелии",  предназначенном для  владельцев больших имений,
много  хороших советов.  "...больному волу  дай  проглотить сырое  куриное
яйцо.  На другой день натри дольку чеснока,  смешай с вином и, пренебрегая
собственной жаждой,  дай  выпить волу натощак".  От  долгоносика?  "Обмажь
амбар глиной с оливковым жмыхом и мякиной. Если у овцы парша, выкупай ее в
бобовом отваре с вином и оливковым жмыхом".
   Фабий учил,  как узнать,  есть ли  в  вине вода,  как хранить чечевицу,
советовал,  как сделать питье от запора, как заговаривать вывих, знал, что
делать, если быка укусила змея...
   Пока   Фабий   демонстрировал  свое   врачебное   искусство,   Волюмния
предсказывала крестьянам по  руке судьбу.  Хитрая гадалка всегда угадывала
что-нибудь из прошлого своей жертвы и этим приводила всех в изумление. Она
советовала, чего следует остерегаться, говорила, чего избежать не удастся,
ничего не поделаешь, но эти предсказания были, как правило, приятными...


   Весна  проглядывала из  липких  почек,  а  на  южных  склонах  гор  уже
вспыхнули розовые цветы миндаля.
   Кассиева дорога тянулась к северу и вела актеров в Тревиниан,  где,  по
приглашению Федра,  Фабий  должен  был  остановиться со  своей  труппой на
некоторое  время.   Уже   остались   позади   Сторта,   Вейи   и   Баккан,
расположившийся у подножия потухшего вулкана.  Целью сегодняшнего дня была
Паккувиана, латифундия сенатора Паккувия. Управляющий имением Перенний был
двоюродным братом мужа Волюмнии Ганио.
   Почему бы не навестить богатых родственников?  Волюмния живо изображала
щедрость Перенния.  Актеры смеялись:  у  нашей  Волюмнии знакомые по  всей
империи!  Ей все приятели:  и преторианцы,  и доносчики, и землевладельцы.
Может, ты и с императором в родстве? -- поддразнивали они ее.
   Под  скрип  повозок  Волюмния  рассказывала,  что  управляющий Перенний
всегда у нее одалживался,  почему бы теперь, свидетель Меркурий, и из него
не  вытянуть чего-нибудь?  Потешим их  там немножко,  а  уж  налопаемся на
неделю вперед!
   Они  галдели,  перебивая друг  друга,  и  каждый уже  видел перед собой
полную миску  и  глотал слюнки,  а  дорога убегала назад.  Солнце начинало
припекать. Даже утром было жарко.
   Они не проехали и десяти стадий,  как Памфила заметила, что их нагоняет
отряд римских вигилов на конях.
   -- Великолепно,  -- шепнул Грав, толкнув Фабия в спину. -- Теперь у нас
будет вооруженная стража.
   Фабий оглянулся и стиснул зубы.  На шутку он не ответил.  Он смотрел на
всадников,  которые галопом приближались к  ним,  и  ему  казалось,  что у
каждого из них злобное лицо Луция Куриона.  "Так, значит, он приказал меня
схватить!"  --  промелькнуло у  него в  голове.  Месть за оскорбление.  Он
оглянулся на Квирину.  Та сидела,  прислонившись спиной к мешкам,  прикрыв
глаза от солнца,  и напевала что-то под стук колес.  Ничего не подозревает
даже, маленькая моя...
   Всадник догнал повозки, старший остановил лошадей.
   -- Кто такие?
   Грав  выпятил птичью грудь  и  провозгласил:  "Мы,  дражайший,  римская
труппа  актеров.   Прославленная  труппа  Фабия  Скавра,  которого  имеешь
возможность лицезреть. В его руках поводья нашей колесницы..."
   Фабий метнул на Грава сердитый взгляд. Солдат улыбнулся и погладил усы:
   -- Привет, Фабий! Так это ты, я тебя узнал. Куда путь держите?
   Фабий почувствовал, что он не та добыча, за которой гоняются вигилы.
   -- По свету, центурион, несем веселье людям...
   Тот  дружески махнул  ему  рукой,  тронул  коня,  и  всадники понеслись
дальше, миновав первую повозку, из которой Волюмния обеими руками посылала
им воздушные поцелуи.


   Паккувиана была деревенькой сенатора Паккувия, живущего в Риме. Рядом с
пышным господским домом находились конюшни, хлевы для быков, волов, коров,
овчарня,  птичник, мельница, сараи, амбары, сушильни, прессы для выжимания
вина и масла, печи для обжига извести, мастерские. За постройками -- поля,
пастбища,   луга,   огороды,  фруктовые  сады,  пруды,  а  по  склонам  --
бесконечные виноградники.
   Несколько раз в году сенатор Паккувий наведывался сюда, чтобы выжать из
своего  управляющего  Перенния  все,  что  удастся.  Прошли  для владельца
хорошие  времена: хозяйство больше не оправдывало себя. Рабов теперь стало
мало.  старые источники иссякли, а новые не появились, потому что был мир,
а  рабов  поставляли в основном войны. Рабы работали с неохотой, медленно,
нарушали  правильный  ход сельскохозяйственных работ, портили инструменты,
притворялись  больными,  убегали.  Управляющий  Перенний, вольноотпущенник
хозяина,  как  и  положено управляющему, не забывал своих интересов. Земля
поэтому  истощалась, поля зарастали, оливковые деревья и виноградники были
заброшены.  Чтобы  хозяйство  вконец не развалилось, он добрую часть земли
отдал  внаем  колонам, имеющим поблизости небольшие усадьбы, а они платили
ему  натурой  и работали на хозяйских полях; ничего больше управляющий для
хозяина сделать не мог.


   Обе повозки громыхали по полевой дороге.  Небо затянулось тучами, южный
морской  ветер  усилился,  собиралась гроза.  Волюмния  и  Фабий  погоняли
лошадей,  повозки с  грохотом неслись по  разбитой дороге,  так что ездоки
чуть было не  пооткусывали себе языки.  Был  почти полдень,  до  цели было
недалеко, но неожиданно налетел вихрь.
   Начался дождь.  Потоки воды  залили людей,  лошадей,  повозки,  дорогу,
сверкали молнии,  насквозь промокшие актеры въехали в ворота имения.  Рабы
выбежали навстречу, отвели повозки под навес, где хранился инвентарь.
   Когда актеры переоделись,  управляющий принял их  со своей супругой как
вельможа.
   -- Мой  дом принадлежит вам,  --  изрек Перенний,  как будто он  и  был
хозяином  имения,  а  сам  тем  временем жадно  разглядывал прелести своей
могучей родственницы. Его супруга подарила Фабию полную восхищения улыбку.
"Кто же не знает прославленного Фабия Скавра!  Я  сама видела тебя в Риме.
Будьте как дома!"
   Потом они принялись в  триклинии за роскошный обед из запасов Паккувия.
Жена  управляющего усадила Фабия рядом с  собой,  сама наливала ему  вино.
расточая  лесть  и  улыбки.  А  он  улыбался хозяйке,  набив  рот  жареной
индейкой,  с  вызывающим изумлением смотрел на  белые  плечи  и  возвращал
хозяйке комплименты с  большими процентами.  Когда комплимент был особенно
удачен,  Фабий толкал под столом Квирину. Девушка усердно жевала, чтобы не
расхохотаться.
   Актеры выделывали нечто сверхъестественное: не успевал раб поставить на
стол полное блюдо,  как  оно  оказывалось опустошенным.  Благословите боги
Волюмнию и ее сородичей!
   После обеда рабы  п