ышка которого по  краям была приподнята,  чтобы кости не  падали на пол.
Рабы принесли каждому по три фишки и  серебряный сосуд,  из которого кости
бросали на стол.
   Каждый  из  тех,  кто  сидел  за  столом,  исключая скучающую Лоллию  и
императора,   обладал   несметным  богатством,   размеры  которого  трудно
определить.  Калигула гадал.  Самым  богатым он  считал  Гатерия Агритппу.
Потом Даркона.  У того,  правда,  недвижимость небольшая,  всего несколько
вилл  и  латифундии в  Кампании,  зато  есть такой товар,  который ценится
превыше всего:  тысячи рабов.  Он  их покупает,  продает,  и  баснословные
доходы  рекой  льются  в  его  карман.  Потом  Пизон.  сборщик  податей  в
нескольких  провинциях,   у  него  огромный  годовой  доход,  да  еще  ему
принадлежит почти половина Лукании и четверть Сицилии.  Бибиен, миллионер,
наживается на  общественных постройках и  огромных  императорских заказах.
Друз в финансовом мире Рима человек новый.  говорят, у него крупные имения
в Италии,  но основной егo доход --  от поставок зерна.  Он,  кажется, еще
хочет  после Рувидия прибрать к  рукам кожевенное производство.  Почему бы
нет? Посмотрим только, сколько он за это даст.
   -- Игра веселит душу,  друзья,  --  сладко говорит император.  -- Итак,
повеселимся.  Вы,  верно,  удивлены тем,  что  я  пригласил вас для игры в
кости,  которую  сам,  по  примеру  Августа и  Тиберия,  запретил простому
народу?  Нет,  нет,  дорогие.  Ну  скажите сами,  разве кому-нибудь из нас
принесет ущерб проигрыш в  двести тысяч или миллион сестерциев?  Ну а если
убогий грузчик,  пекарь разносчик овощей,  играя в  кости или в  астрагал,
проиграет в трактире весь свой дневной заработок?  Я обязан думать о благе
народа.  Поэтому мы и вынуждены наказывать простолюдинов за азартные игры.
Итак,   начнем?   Какую  назначим  ставку?  Слишком  высокую  не  советую.
Пятьсот...
   Когда Калигула сделал заранее рассчитанную паузу,  несколько пар глаз в
приятном изумлении перед низкой ставкой вскинулись на императора.  О горе!
Император считал не в сестерциях.
   -- ...пятьсот золотых? -- закончил он фразу.
   У них дух занялся.  Пятьдесят тысяч сестерциев.  Что будет дальше, если
таково начало?
   Император подал  Лоллии свой  кубок,  предлагая ей  начать игру.  Кости
стукнулись о стенки сосуда и шлепнулись на дубовый стол -- двойка, тройка,
пятерка.
   Калигула засмеялся и поцеловал жену в мочку уха с рубиновой серьгой:
   -- Ты меня пустишь по миру, дорогая.
   Сначала выиграл Гатерий, потом Даркон, потом Друз, потом снова два раза
подряд Гатерий.  Когда он в третий раз забирал выигрыш,  то сообразил, что
за  несколько минут  выиграл пять  тысяч  золотых.  Он  было  издал  звук,
отдаленно напоминающий смех, но тут же осекся. "Лучше бы не выигрывать так
много", -- подумал он и взглянул на императора.
   -- Тебе жаль меня,  Гатерий?  Не волнуйся.  Я умею проигрывать. Повысим
ставку до тысячи золотых.
   Гатерий опять выиграл. После него Пизон и Даркон, потом три раза подряд
Друз,  а ставка все повышалась и повышалась,  так что в конце концов дошла
почти  до  миллиона сестерциев.  Испуганные глаза следили за  императором,
который все время проигрывал.
   -- Ты  и  в  самом деле разоришься,  --  со  светской легкостью сказала
Лоллия, но в словах ее слышался нешуточный упрек.
   Император  немного  нервничал.   Он  потягивал  вино,   принуждал  пить
остальных, а сам неестественно смеялся.
   -- Ваш  император,  мои  милые,  станет нищим,  если Фортуна вовремя не
смилостивится над ним.
   -- Но ведь мы рядом с тобой, цезарь, -- раболепно проговорил Друз.
   Калигула словно ждал его слов.
   --  Правильно,  Друз.  Ты  ведь так или иначе будешь не беднее Рувидия,
когда получишь после него кожевенное производство...
   -- Ты знаешь об этом, благороднейший? -- почтительно улыбнулся сенатор.
   -- Говорят, что ты стремишься к этому.
   -- Да. Я веду переговоры с квестором Муцием Паллой.
   -- А сколько ты ему предлагаешь за концессию?
   -- Двадцать миллионов, -- ответил Друз.
   Император от  хохота  чуть  не  надорвал  живот.  Друз  забеспокоился и
осторожно добавил:
   --  Мы  почти  обо  всем  уже  договорились. Муций просил двадцать пять
миллионов.  Думаю,  что  на  двадцати  двух  мы  сойдемся. Сенат, конечно,
одобрит эту сделку.
   Квакающий и дребезжащий смех Калигулы не особенно радовал слух.  Но это
смеялся император.
   -- С Муцием тебе нечего толковать. Он дурак. Решаю дело я, понял?
   Ледяное молчание воцарилось в перистиле.  Он решает!  Вопросы,  которые
всегда решал квестор, для которых высшей инстанцией было решение сената?
   Друз сжимал в руках серебряный кубок. И, заикаясь, выговорил:
   -- И... и... сколько... сколько же?
   Император посерьезнел:
   -- Во времена Тиберия царил мир.  Тогда,  конечно, можно было заплатить
за кожевенную монополию двадцать пять миллионов.
   Пауза. Глаза откупщиков повылезали из орбит.
   --  Я  должен  заявить  с  горечью,  но  будущее мне не видится в столь
розовом  свете.  В  недавно  полученных  секретных донесениях сообщается о
волнениях  варваров  за  Дунаем  и  Рейном.  Так  или иначе, но кожевенную
концессию мы не можем теперь уступить меньше, чем за сто миллионов.
   Друз хотел что-то сказать, но возражать императору было немыслимо.
   --  Я  дам  сто  миллионов,  -- сказал он с виду спокойно, но голос его
дрогнул.
   --  Пришли их утром мне, -- закончил разговор правитель, будто речь шла
о  паре  голубей; потом бросил кости и снова проиграл. Сенаторы следили за
игрой, но мысли были заняты другим: царил мир -- разве будет война?
   Император проигрывал уже второй миллион.
   Теперь счастье улыбалось Даркону,  он равнодушно сгребал деньги. Он был
бы  так же  невозмутим и  в  случае проигрыша,  он  ведь даже сам не  знал
размеров своего состояния.  Спрос на рабов,  особенно у всадников, которые
все богатели и  богатели,  постоянно повышался.  За  один день он  наживал
больше, чем все богачи Рима, вместе взятые, за неделю. Теперь он с большим
бы  удовольствием проиграл,  но  ему как нарочно везло,  и  он опять сгреб
новый выигрыш: полмиллиона.
   Наконец Даркон решился.  Запустил руку  в  складки тоги и  из  кожаного
мешочка вынул жемчужину величиной с  лесной орех.  Подержал ее в  пальцах.
Холодный матовый блеск завораживал.  Жемчужина была  похожа на  кокон,  из
которого должна  выпорхнуть нежно-серебристая бабочка.  Лоллия захлопала в
ладоши от восторга.
   Даркон старался говорить так,  чтобы его дар императору не был похож на
подкуп и был бы принят, как подобает.
   -- Я  хотел поставить эту жемчужину на  кон,  ибо ювелиры предлагают за
нее  десять  миллионов.  Но  может  быть,  ты,  благороднейший,  позволишь
поднести ее тебе в  честь твоего выздоровления.  Когда боги вернули тебя к
жизни,  я  был  на  Делосе и  не  мог  сам прийти и  поклониться тебе.  Не
соблаговолишь ли  ныне  в  своей бесконечной милости принять от  меня этот
дар, мой цезарь?
   Калигула мигом раскусил замысел Даркона.  Надо сию  же  минуту обуздать
спесивца,   который  так   явно,   так   глупо  при   всех   хочет  купить
благосклонность императора.  Он схватил жемчужину, приказал наполнить свой
хрустальный кубок и бросил ее в вино. Лоллия вскрикнула.
   О  боги,  какое зрелище!  Жемчужина,  равная по  ценности великолепному
дворцу,  медленно таяла в  вине,  превращаясь в  бледное облачко,  которое
редело и редело, покуда не исчезло. В мертвой тишине император выпил вино.
   Лоллия от злости заплакала.  Гости,  люди умеренные и скупые,  пришли в
ужас  от  безрассудной  выходки  Калигулы.  Они  не  знали,  что  сказать.
Смеяться? Изумляться? Их недоумение разрешилось рукоплесканием.
   -- Ставь, Даркон, -- сказал император, -- не повысить ли нам ставки?
   Атмосфера царила  тяжелая  и  напряженная.  Лоллия  перестала плакать и
внимательно следила за игрой.
   Император кинул кости,  вышли две тройки и пятерка. У Даркона -- "пес":
три единицы.  Все засмеялись.  Выиграл Пизон.  Трясущимися руками он сгреб
выигрыш.
   -- Наш дорогой Пизон до утра станет самым богатым человеком в  империи,
-- значительно проговорил Калигула. У Пизона на лбу выступил холодный пот,
когда император добавил:  --  Не  только благодаря везению в  игре,  но  и
благодаря мне,  это  я  позволил  повысить  в  провинциях дани,  налоги  и
пошлины.
   Калигула забавлялся замешательством Пизона.  Он упорно и  с  намеренной
очевидностью разглядывал капли пота, стекавшие по щекам сборщика податей.
   -- Здесь жарко, не правда ли. Пизон? Охлажденного вина и вазу со льдом!
-- приказал император и снова обратился к Пизону:  --  Я всегда забочусь о
своих друзьях!
   Ударились о стол фишки. Калигула в первый раз выиграл. В банке было три
миллиона. Император рассмеялся:
   -- Вот как нужно играть, сенаторы. Я ставлю выигрыш целиком. Добавите?
   Любому  миллионеру станет  не  по  себе,  если  приходится ставить  три
миллиона.  Руки у всех тряслись. Лица вытянулись от напряжения и усталости
и уже не могли скрыть тревоги.
   Брякали кости.  У императора вышло "senio",  благословение Венеры,  три
шестерки.  Банк принадлежал ему.  Он  опять поставил весь его  целиком.  И
опять вышло "senio". Император сгреб огромный выигрыш.
   Теперь ставки спустились до каких-то жалких ста тысяч.  Два раза подряд
выиграл Бибиен.  Потом Даркон и Гатерий. Когда в банке собрались миллионы,
выиграл император. Так повторялось несколько раз.
   Они  поняли:  Калигула  жульничает,  его  фишки  с  противоположной  от
шестерки стороны  утяжелены металлическими пластинками.  Сенаторы стиснули
зубы и,  бледные,  с  тоской в  глазах,  продолжали игру.  Управляющие все
носили и носили им из дома золото,  чтобы было что проигрывать. На столике
возле императора росла гора золотых и расписок.
   Гости  императора уже  проигрывали целые состояния,  а  больше всех  --
Пизон.  Два дворца и  две виллы,  пожалуй,  со всем,  что в  них есть.  Он
пыхтел,  денег ему было жалко.  "Но, -- мелькнуло в голове. -- пусть уж он
лучше  отворяет жилы  моим  сундукам,  чем  выпустит мою  кровь".  Так  же
рассуждали и остальные.
   Неожиданно Калигула поставил серебряный сосуд на  стол.  По его приказу
рабы убрали кости.
   -- Довольно. Фортуна слишком благосклонна ко мне. Я знаю, что вы умеете
проигрывать так же,  как и  выигрывать,  но мне не хотелось бы,  чтобы вы,
покидая меня,  ощутили хотя бы тень недовольства.  Я выиграл действительно
много.
   Они  вяло  пытались  протестовать,  но  он  движением руки  заставил их
замолчать и  указал на ложа и столы,  уставленные винами и яствами.  Гости
ждали,  что он  возляжет первым,  но Калигула продолжал расхаживать взад и
вперед по триклинию,  приглашая Лоллию и  гостей есть и  пить.  То и  дело
останавливаясь, он говорил:
   -- Недавно  мне  довелось  услышать,  что  меня  упрекают в  роскоши  и
распутстве.  В расточительстве.  Дорогие благовония,  в которых я купаюсь,
редкие ткани,  забавы.  пирушки,  даже моего Инцитата и его конюшню ставят
мне в упрек.
   -- Кто? Кто осмелился? -- наперебой восклицали возмущенные гости.
   Он презрительно усмехнулся:
   -- Не знаю и  не хочу знать.  Ничтожные людишки.  Презренные вши.  Они,
верно,  до сих пор не могут забыть скрягу Тиберия. Но я спрашиваю вас, что
оставил после себя Тиберий, чем он прославил себя в веках? Ничем. И вот вы
теперь смотрите на гору золота,  которую с помощью благосклонной Фортуны я
выиграл у  вас.  И  думаете:  какое облачение будет куплено на эти деньги?
Какие пиры поглотят наши миллионы?  Сколько жемчужин растворит в вине этот
расточитель?  Нет,  нет.  дайте мне договорить.  Вы ошибаетесь. Это золото
предназначается не  мне,  мои дорогие.  --  Калигула остановился,  он  был
хорошим оратором и  поэтому взвешивал каждое слово.  Позой были его жесты,
позой была речь --  все было позой.  --  Фараоны оставили миру в  память о
себе огромные гробницы в виде пирамид. Они воздвигли в пустыне загадочного
сфинкса.  А я. друзья мои... -- Он шагнул к ним и произнес патетически: --
Я воздвигну себе памятник,  который не только не уничтожат тысячелетия, но
за который Рим и весь мир будут благодарны мне во веки веков!
   Он возбужденно дышал.  Запавшие глаза расширились от волнения, он стоял
в позе, напоминающей великого Августа, планы его были грандиозны:
   --  Рим,  сердце мира. столица империи, расположен вдали от моря. Но не
настолько далеко, чтобы он не мог стать крупной гаванью. Я сделаю из Остии
великолепный морской порт. Я прикажу углубить и расширить Тибр, чтобы даже
самые большие корабли могли подходить к самому Эмпорию, к центру Рима.
   Поднялось ликование. Торгашеские души мгновенно оценили, как удешевятся
все перевозки, если товары не надо будет выгружать на морском берегу.
   -- Слушайте дальше.  Я  прикажу прорыть канал на Истме в  Ахайе,  чтобы
кораблям не нужно было обходить Пелопоннес.
   -- Великий,  великий цезарь!  Какая  мысль!  Чего  стоят пирамиды и  их
бессмысленное великолепие в сравнении с этим? Пока будет существовать мир,
память о тебе не умрет!
   Но император размахнулся еще шире:
   -- А ради нашего города, ради нашего Рима я прикажу осушить Помптинские
болота;  топи  в  окрестностях  Рима,  смертоносный  рассадник  лихорадки,
источник моровых поветрий я превращу в плодородные поля!
   Они ликовали, рукоплескали, славословили.
   Даркон громко воскликнул:
   -- Великий сын Германика! Вечная тебе слава! Ты отец отечества!
   Калигула улыбался.
   -- Теперь вы убедились,  дорогие мои,  что проиграли не напрасно.  Ваше
золото поможет осуществлению моих замыслов.
   -- ...достойных богов,  -- выкрикнул Пизон, оратор, самый способный изо
всех гостей,  хотя в угодливости Даркон и Гатерий, несомненно, намного его
превзошли.
   -- Если бы ты,  мой цезарь,  воздвиг новый Олимп,  поднимающийся к небу
выше,  чем Вавилонская башня Навуходоносора, если бы ты создал новых богов
и  сам  занял  престол  верховного бога,  то  и  тогда  ты  не  сделал  бы
человечеству столько добра, сколько сделаешь, осуществив свои замыслы!
   Они окружили его,  выражая свое удивление и восторг.  Лоллия поцеловала
его  в  губы.  Калигула стоял  среди  них  и  щурился  от  яркого  пламени
светильников. Он был счастлив.

        50

   Водяные часы отсчитали полночь.
   Стук в ворота. Лай собак на цепях. Сторож, тоже привязанный на цепь, не
торопится   открывать  калитку.  Среди  красных  языков  пламени  мелькают
преторианские шлемы. Сенатор, внезапно разбуженный, дрожит. Из спален жены
и детей слышится плач. Затем дребезжащий голос в атрии:
   -- Император Гай Цезарь передает тебе привет.  Затосковав по  приятному
обществу  своих  друзей,   он   приглашает  тебя,   благородный  господин,
пожаловать в императорский дворец.
   -- Сейчас? В полночь?
   -- Тотчас, мой господин. Император не любит ждать.
   Звуки  шагов и мерцание факелов удаляются. В голове сенатора и его жены
тотчас появляется лицо Рувидия и отравленные персики.
   -- Вернешься ли ты,  мой супруг?  О Юнона, хранительница семьи, сжалься
над нами.
   Так  это  происходило во  дворцах сенаторов,  которых император сегодня
изволил пригласить.  Он  выбирал их  со злорадством.  Он не забыл,  как во
время  новогодних подношений они  старались отделаться от  него:  Аплувий,
Котта, Габин, Коммин, Лавиний и Гатерий Агриппа.
   Отборные,  сильные рабы, отличные бегуны, галопом несли своих господ на
Палатин, вызывая у них неприятные ощущения в желудке.
   В  вестибюле дворца  их  встречал Кассий Херея  с  непроницаемым лицом,
молчаливый,  как всегда.  В  ответ на  вопросы он  только пожимал плечами.
Когда приглашенные собрались, он вывел всех, к их удивлению, во двор.
   Восемь  огромных нубийцев держали на  плечах императорскую лектику.  Из
нее раздался голос Калигулы:
   -- Приветствую  вас,  мои  дорогие.  Мне  и  вам  не  хватает  приятных
развлечений после наших забот о  государстве и народе.  Не организовать ли
нам что-нибудь сообща.  Наши добрые знакомые бодрствуют за вином.  Устроим
им приятный сюрприз своим неожиданным приходом. Ну, за мной, друзья!
   При  свете  факелов  сенаторы увидели  Кассия  Херею  и  личную  охрану
императора на  конях.  Они оглянулись,  отыскивая свои носилки.  Напрасно.
Лектики исчезли,  и  Херея  кивком  предложил им  занять  места  по  бокам
императорских носилок. Восемь огромных нубийцев подняли носилки.
   Благородные  сенаторы  должны были сделать то же самое. Что это значит?
Плестись  рядом с императорскими носилками пешком как рабы! Чувство испуга
с  каждым шагом увеличивалось и превращалось в чувство непримиримой обиды.
Зачем  он нас так унижает? Никому из них даже в голову не пришло вспомнить
новогодний  подарок,  поднесенный императору. Они не могли найти ответа на
свой вопрос.
   Спустившись  с   Палатина  к  храму  Весты,   носильщики  и  факельщики
направились вдоль озера Ютурны к храму божественного Августа и свернули на
Тускул и  через  Велабр к  Остиевым воротам.  По  ровному месту носильщики
пошли быстрее.  Чтобы поспевать за  ними,  сенаторы должны были  прибавить
шаг.  О боги главные,  второстепенные и третьестепенные! Полубоги, герои и
все девять муз! Какое унижение!
   Гатерий Агриппа вот уже тридцать лет не  сделал ни одного лишнего шага,
ибо при такой комплекции и большом животе он не любил двигаться и от этого
все больше толстел.  Такими же толстыми были Аплувий и  Коммин.  Несколько
меньше Котта и Габин. И лишь сенатор Лавиний был высоким и худым.
   Прежде чем благородные сенаторы доковыляли до  Велабра,  они вспотели и
запыхались.  А носильщики лектики -- вот горе! -- все ускоряли шаг, словно
подгоняемые невидимым бесом. И так, в очень быстром темпе они прошли через
Бычий рынок мимо храмов Геркулеса и Цереры к Тригеминским воротам.
   Гатерий,   с  глазами,  вытаращенными  от  напряжения,  катился,  шумно
отфыркиваясь.  Длинная  тога  путалась  в  ногах, он поднимал ее до колен,
придерживая обеими руками. Когда они вынуждены были ускорить шаг, он начал
спотыкаться,  ноги у него подгибались. С бешенством и завистью оглядывался
он  на  худощавого  Лавиния и краем тоги вытирал на бегу пот, ловя воздух,
словно  гончая  собака.  Так же чувствовали себя и остальные, когда бегом,
спотыкаясь,   при  свете  факелов  приблизились  к  Тригеминским  воротам.
Единственное,  что  им принесло некоторое облегчение, -- это пустые улицы.
Не  хватало,  чтобы  кто-нибудь увидел их в таком унизительном положении и
разнес  новость  по  Риму!  Кроме  того,  они надеялись, что эти ворота --
конечная  цель  их  пути,  здесь,  возле  складов соли, у Тибра находились
таверны, которые высмотрел Калигула. Но это оказалось не так. Им предстоял
еще  долгий  путь  вдоль  портика  Эмилия, а булыжная мостовая увеличивала
мучения  бегущих  сенаторов,  и  еще  в  три раза страшнее было то, что на
улицах  начали  появляться люди. Шли рабочие на пристань Эмпория, таращили
глаза  на  мужчин  в  тогах  с  сенаторской каймой, бегущих за лектикой из
эбенового  дерева,  золота  и  слоновой  кости  --  весь Рим знал, что она
принадлежит императору. Завтра, вернее, уже сегодня, весь Рим будет знать,
уже сегодня весь город будет смеяться! Проклятый! Тысячу раз проклятый!
   Благородные  отцы  пытались  краем  тоги  прикрывать  лица.   Они  едва
передвигали ноги,  задыхались и  хрипели.  Струйки пота  с  лысин  и  лбов
заливали глаза.  В ушах начало шуметь. Почему? Зачем он так их унижает? Не
сошел ли он с ума?
   Гатерий  поскользнулся,   упал  в   грязь  и  поднял  крик.   Процессия
остановилась.  Рабы и  ранние прохожие в конце концов поставили Гатерия на
ноги. Он дышал тяжело, ловя воздух ртом, серые его глаза помутнели, он уже
ничего не понимал и смирился с судьбой.
   Из  лектики  был  дан  приказ  двигаться дальше.  Напоминая ораву  едва
передвигавших  ноги  пьяниц,   сенаторы  не  могли  уже  ни  ворчать,   ни
проклинать,  ни думать.  Единств