Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
С.Л.ФРАНК.
НЕПОСТИЖИМОЕ
Москва, изд-во "Правда",
1990
НЕПОСТИЖИМОЕ
Онтологическое введение в философию религии
Attingitur inattingibile inattingibiliteri
Николай Кузанский
Посвящается моей жене
ПРЕДИСЛОВИЕ
Всякое предисловие есть, собственно, послесловие - и притом нужное скорее
автору, чем читателю. Книга должна говорить сама за себя; но автору
простительно его желание, передавая книгу читателю, обратиться к нему и с
личным словом.
Предлагаемый труд содержит некий завершающий итог уже долгого
философского развития. В 1915 г. появилось первое изложение системы моего
философского мировоззрения в книге "Предмет знания. Об основах и пределах
отвлеченного зияния". (Эта книга вышла теперь, несколько сокращенная, во
французском переводе под заглавием "La connaissance et l'etre"ii. Paris,
chez Fernand Aubier, 1937.) В ряде других, позднейших трудов я развил
принципы моего мировоззрения в применении к областям психологии, социальной
философии и философии религии. В предлагаемой теперь книге последние итоги
моей мысли представлены вновь в синтетическом единстве и вместе с тем в
направлении философии религии.
Я по возможности избегал цитирования чужих мнений и критического
изложения моего отношения к ним - не из убеждения в полной оригинальности
моих воззрений, а только чтобы не усложнять объективного хода мыслей и не
увеличивать объема книги. Сведущему и без того будет ясно, сколь многим я
обязан и современной философской литературе, и в особенности исконной
философской традиции. Творчески-новое возможно в философии вообще, лишь
поскольку забытое старое возрождается в новой форме.
Основа всей моей мысли есть та philosophia perennisiii, которую я
усматриваю в платонизме, в особенности в той форме, в которой он в лице
новоплатонизма и христианского платонизма проходит через всю историю
европейской философии, начиная с Плотина, Дионисия Ареопагита и Августина
вплоть до Баадера и Владимира Соловьева. Философия здесь в принципе
совпадает с умозрительной мистикой.
Среди многих великих умов этого направления я особенно выделяю имя одного
мыслителя, который, в грандиозной форме объединяя духовные достижения
античности и средневековья с основоположными замыслами нового времени,
достиг такого синтеза, какой позднее уже никогда не удавался европейскому
духу. Я именно в виду Николая Кузанского. Для меня он в некотором смысле
есть мой единственный учитель философии. И моя книга хочет быть, в сущности,
не более чем систематическим развитием - на новых путях, в новых формах
мысли, в новых формулировках старых и вечных проблем - основного начала его
мировоззрения, его умозрительного выражения вселенской христианской истины.
Многим читателям - как из философского, так и из богословского лагеря -
моя книга, вероятно, покажется незаконной и бесформенной помесью
объективно-систематической философии "без предпосылок" с рожденным из
религиозной веры богословием. Вся книга в целом, весь сложный ход ее мыслей
есть, в сущности, ответ на этот упрек. Кому этого мало, пред тем я бессилен.
От этого упрека я чувствую себя защищенным солидарностью с великими умами
прошлого, которые были моими образцами.
Я предвижу еще один упрек. Большинству читателей книга покажется
"трудной", "сложной", "запутанной", и ее терминология - "искусственной". Я
старался по мере сил выражаться просто и ясно. Но упрек в трудности и
искусственной сложности, неизменно предъявляемый всякой оригинальной
философской мысли и ее словесному выражению, по существу совершенно
неправомерен: это - все равно что требовать, чтобы мысли высшей математики
были выражены в форме, доступной и тому, кто знает и понимает лишь четыре
арифметических действия. Проникновение в более глубокие связи реальности
требует напряжения мысли, не всем доступного, и новыми мысли по существу не
могут быть выражены иначе, чем в новых словах. Кому это дело кажется трудным
- и ненужным, тот ведь совсем не обязан им заниматься.
И еще одно. Автор не имел бы права считать себя философом и изменил бы
своему собственному тезису, если бы он придавал своему труду значение
большее, чем некого лишь посильно намекающего, "лепечущего" указания на
истину подлинной, неизъяснимой и неизреченной Реальности.
Книга была первоначально написана и должна была выйти на немецком языке.
Этому опубликованию помешали неблагоприятные политические условия времени. В
русский текст книги, однако, внесен ряд существенных изменений и дополнений;
он есть не простой перевод немецкого текста, а заново написанный труд.
Приношу издательскому комитету "Русской Научной библиотеки" мою глубокую
благодарность за доставленную им мне возможность опубликовать этот труд.
С.Франк
La Faviere (Var),
август 1938.
ВСТУПЛЕНИЕ
Наша жизнь протекает в окружающей нас реальности, которую мы называем
"миром" или "действительностью". Чтобы сохранить нашу жизнь, чтобы
осуществлять необходимые для нее цели, мы должны "ориентироваться" в мире,
т.е. "познавать" содержания и связи окружающей нас среды, отдавать себе
"отчет" в них в той форме, чтобы этим нам была дана возможность вести себя
целесообразно в отношении их, держаться в наших действиях пути, необходимого
и полезного для условий и целей нашей жизни. Но так как мир сам по себе
имеет бесконечно многообразное и изменчивое содержание, в каждом данном
месте и каждой точке времени иное, то наш опыт, наше ознакомление с
данностями действительности совсем не могли бы служить этой цели
практической ориентировки, если бы мы не имели возможности улавливать в
новом и изменившемся все же элементы уже знакомого, которые, именно как
таковые, делают возможными целесообразные действия. Такова живая,
биологически-психологическая основа того, что мы называем знанием в понятиях
(begriffliches Wissen) или отвлеченным знанием. Разумеется, такое
ориентирование в мире было бы совершенно невозможно, если бы мир в этом
отношении не шел нам в каком-то смысле навстречу. Но, к нашему счастью, мир
именно и идет нам навстречу; несмотря на все его многообразие и
изменчивость, в нем все же есть сходства и повторения, есть закономерности,
и именно это обстоятельство позволяет нам "узнавать" в новом и незнакомом
старое, уже привычное и знакомое; в мире до известной степени царит
рациональность и порядок, которые именно и дают нам возможность "подводить"
все текучее и разнообразное в нем "под понятия", т.е. находить в нем
тождественные "сущности" или "элементы", на основании которых мы можем
воспринимать новое и изменившееся как повторение уже знакомого. Генетически
это "ознакомление" с миром, эта "ориентировка" в нем происходит так, что,
исходя из непосредственно окружающей нас среды, из уже привычного нам
содержания нашего "окружения", мы пытаемся овладеть всем новым и дальнейшим
с помощью этих нам уже знакомых, т.е. логически фиксированных как "понятия",
элементов. Правда, мы при этом всегда научаемся и чему-то новому, т.е. запас
того, что нами воспринимается как "знакомое", все расширяется; наши
представления, приспособляясь к новым, дотоле неизвестным фактам, по большей
части изменяют при этом свое прежнее содержание, в силу чего именно и
образуются новые понятия - новые типы "общего" и "знакомого". Но самый
замысел познания как ориентирования в мире остается при этом все тем же:
уловить в новом и незнакомом повторение уже знакомого и привычного,
воспринять его как только "кажущееся" новое - как "вариант" по существу уже
знакомой нам темы. В этом заключается то, что мы называем "понять" что-либо
в мире: "понять" значит "узнать", т.е. в новом распознать знакомое, старое.
И на практику этого процесса опирается руководящая нами предпосылка - вне
которой мы чувствовали бы себя совершенно беспомощными, запутавшимися и
несчастными, - что и бесконечный, еще неведомый нам, скрытый от нас остаток
мирового бытия - то, с чем мы еще никогда не встречались и с чем еще не
соприкасался наш познавательный взор, - в конечном итоге окажется тоже
повторением уже знакомого и привычного.
Такова определяющая установка в отношении реальности так называемого
"здравого смысла", т.е. познания, руководимого интересами сохранения жизни и
содействия благоприятным условиям жизни. Но в своей основе от нее не
отличается существенно и установка научного познания. Если мы даже
совершенно отвлечемся от того, что самая постановка вопросов - а тем самым и
хотя бы частично этим определенные итоги - научного познания имеют своей
исходной точкой и своей целью потребности практической ориентировки в жизни
и господства над миром - другими словами, если мы даже возьмем научное
познание только как "чистое" познание, возникающее из бескорыстного,
незаинтересованного любопытства, то замысел этого познания состоит все же в
вопросе: "что собственно скрывается в том, что доселе от меня скрыто?" или:
"как - а это значит: как что - я должен понять вот это новое, впервые мне
встречающееся явление?" Всякое научное познание есть познание в понятиях:
оно пытается найти в новом, незнакомом, скрытом что-либо общее - общее ему с
другим, уже знакомым, - именно чтобы подчинить его чему-то уже знакомому и
привычному; именно в этом и заключается всякое научное "констатирование" и
"объяснение". Не иначе, чем "здравый смысл", и наука хочет воспринять
действительность, или мир, как систему или совокупность возможно меньшего
числа тождественных, т.е. повторяющихся, элементов (которые именно в
качестве "знакомых" служат точками опоры для нашей ориентировки). Правда,
научное познание пополняет и исправляет часто совершенно радикально запас
понятий, почерпнутый из обычного жизненного опыта, т.е. то, что имеет для
нас значение знакомого и привычного. Различие между системой понятий
научного познания и практического жизненного опыта часто так велико, что мы
не в состоянии охватить и объединить возникающие из этих двух источников
картины мира в одном связном наглядном образе (вспомним, например, о
коперниковской системе мира - не говоря уже об итогах новейших исследований
строения атома - и попытаемся сопоставить их с той картиной мира, которая
служит нам основой нашего отношения к вещам и людям в нашей практической
жизни!). Но как бы велико ни было это различие, оно по существу - не иного
рода, чем различие между непосредственно чувственно данным и только мыслимым
уже в составе картины мира нашей практической жизни: ведь совершенно так же
я не могу объединить в одном связном образе и представление расстояния между
мной и городом, отделенным от меня многими часами железнодорожного пути.
Всякое научное познание, как бы далеки и возвышены ни были его цели и итоги,
есть в конечном итоге не что иное, как расширение и совершенствование
познавательной установки, которой пользуется практическая ориентировка в
жизни или даже каждый любопытный ребенок для ознакомления с окружающей
средой.
Но мы можем пойти и дальше и сказать, что даже "метафизика" в ее обычной
форме - то, что Кант называл "догматической метафизикой"iv - именно замысел
узнать глубочайшее, непосредственно нам недоступное существо мирового бытия,
его самые общие вечные связи, его первое возникновение, - в конечном счете
не отличается по существу от той ориентированной действительности; к которой
стремится и которую осуществляет и практический жизненный опыт, и научное
познание. Осуществим ли такой замысел метафизики - это другой вопрос,
которым нам нет надобности здесь заниматься. Но самый замысел как таковой
состоит и здесь в том, чтобы постигнуть реальность в той форме, что и в ее
глубочайшем, скрытом от нас слое, из которого возникает и на котором
основано все остальное, мы пытаемся найти какие-либо фиксируемые в понятиях
элементы, которые, имея для нас значение чего-то "само собою понятного",
т.е. уже "знакомого", делали бы для нас "понятной", "постижимой",
"привычно-знакомой" и всю остальную полноту реальности. Понятие
"субстанции", напр., не только генетически происходит из заимствованного из
жизненного опыта представления о "подставке", "опоре", "фундаменте", но -
несмотря на все утончения и углубления - это популярное представление
неустранимо и из его содержания как метафизического понятия. Из понятия Бога
как метафизического понятия - т.е. из идеи Творца и Вседержителя мира -
неустранимо заимствованное из жизненного опыта представление о ремесленнике
(библейский образ "горшечника"v) или строителе, а также представление о
всевластном хозяине, самодержце и т.п. То же можно было бы показать и в
отношении: всех остальных метафизических понятий, с помощью которых мы
пытаемся найти последнее "объяснение" всей, системы явлений, составляющих
мир и нашу жизнь.
В силу этой установки, которая широко властвует над человеческой жизнью и
человеческим духом, мир и вся реальность представляется нам чем-то, что либо
уже знакомо, либо может стать знакомым. А именно, мы исходим при этом из
допущения, во-первых, что все нам доселе еще незнакомо, от нас скрытое, как
и все поражающее нас новое, незнакомое, непосредственно вызывающее в нас
удивление и смущающее и запутывающее нас, может быть познано, "объяснено" -
т.е. сведено к знакомому, "самоочевидному", "понятному", и, во-вторых, что
оно имеет такое строение, что даже если оно и остается фактически
непознанным и непостигнутым, мы имеем право признать его в принципе
познаваемым и постигаемым, т.е. сводимым на элементы либо уже знакомые и
понятные, либо могущие стать нам знакомыми и понятными.
Таков прозаический, рассудочный, обмирщенный образ мира; именно в мире
такого рода протекает обычно наша жизнь и движется наша мысль; этот образ
соответствует "трезвой", т.е. рассудочной, установке духа. Этот мир остается
неосвященным, будничным - миром без святыни, - даже если он включает в себя
содержания, которые обычно причисляются к области "религиозного сознания".
Ибо все, что подпадает под категорию "знакомого", "познанного",
"познаваемого" и "постижимого", есть, как таковое, именно
трезво-прозаическое, "мирское", неосвященное. Трепет благоговения относится
всегда только к неизвестному, незнакомому и непостижимому. Поскольку
реальность - пользуясь термином Декарта - постигается "ясно и отчетливо"vi
или даже только мыслится постижимой, т.е. состоящей из соответствующих ясных
и отчетливо различимых содержаний, поскольку - другими словами - она
является нам как предметный мир, как предстоящее познавательному взору и для
него обозримое единство уловимых, в принципе "прозрачных", допускающих
логическую фиксацию содержаний и данностей, - постольку бытие застывает для
нас в знакомый мир. Оно есть тогда реальность, единственное отношение к
которой есть отношение трезвой ориентировки и которая поэтому не имеет для
нас никакого иного, ей самой присущего смысла, не захватывает нас своей
собственной внутренней значительностью. Когда Аристотель, анализируя научное
познание, усматривает его источник в "изумлении", т.е. в том, что что-либо
представляется нам незнакомым, странным, непонятным, - то он вполне
последовательно присоединяет к этому, что успешно осуществленное познание
снова устраняет изумление. Познанному больше не удивляешься - все то, что
прежде казалось нам непонятным, становится самоочевидностью (Аристотель
приводит пример иррациональной величины, возможность и наличие которой в
мире чисел сначала потрясает, как что-то непостижимое, а после ее познания
становится простым и необходимым понятием)vii.
Но, по крайней мере иногда, мы имеем опыт и совсем иного рода; нас
касается или в нас шевелится что-то совсем другое. Из эпохи детства в нас
всплывают воспоминания о состоянии, в котором каждый клочок мира, каждая
вещь и каждое явление представлялись нам непостижимой тайной и мир был для
нас сплошным миром чудес, возбуждающим радость, восхищение, изумление или
ужас. То, чем мы тогда жили, было ли только нелепым, бессмысленным
заблуждением - плодом невежества и умственной беспомощности, - или мы, может
быть, чуяли тогда что-то реальное, что теперь от нас ускользает? Какие-то
остатки этого жизнечувствия блаженного детства продолжают жить в нас и
теперь. При каждом переживании красоты - в наслаждении искусством или при
созерцании красоты природы или человеческого лица - нас объемлет, хотя бы на
краткий миг, священный трепет. Перед лицом событий, которые нас потрясают -
будь то смерть близкого человека или рождение нового человеческого существа,
- мы чувствуем, что стоим перед неким таинством: носители жизни как будто
исчезают в какой-то непостижимой дали или всплывают из непостижимой глубины.
Великие катастрофы в природе - землетрясения, наводнения, бури - и великие
социальные потрясения возбуждают в нас чувство каких-то таинственных сил,
которые внезапно захватывает наш привычный, знакомый, устойчивый мир. И как
бы крепко мы ни вросли в строй нашей обычной будничной жизни, какими бы
разумными, ответственными людьми мы ни считали самих себя, как бы мы ни
срослись с нашим социальным положением, с "ролью", которую мы "играем" в
социальной среде, для других людей, как бы мы ни привыкли смотреть на себя
извне, со стороны и видеть в себе лишь то, чем мы "объективно" являемся
другим людям, - порой - хотя бы изредка - в нас шевелится и что-то совсем
иное; и это иное есть что-то непостижимое и таинственное; и мы смутно
чувствуем, что подлинное существо нашей души есть что-то совсем иное, что мы
привыкли скрывать не только от других людей, но и от самих себя. И дело тут
совсем не в том, что то, что мы скрываем, в чем боимся сознаться, есть нечто
морально дурное. Цензура разумного, будничного сознания стремится так же
вытеснить и чувства, которые мы испытываем как священные, возвышенные
проявления какого-то тайного восторга или умиления, которые мы иногда
переживаем, - поскольку именно они не укладываются в рамки общепризнанного,
рационально выразимого морального сознания. Стыдливость, стремление к
потаенности присущи нам не только в отношении дурного в нас, но и в
отношении самого лучшего - в отношении всего, что мы не можем высказать
обычными словами, т.е. в рациональных, общедоступных и привычных понятиях, и
если мы обладаем интеллектуальной честностью, то мы должны признать, что это
непостижимое и непонятное в нас - все, чем мы в направлении вверх или вниз
не совпадаем с уровнем того, что зовется "нормальным человеком", -
составляет, собственно говоря, наше подлинное существо. Таким образом, и
"звездное небо надо мной", и не только (как думал Кант) "моральный
закон",viii но и все вообще непостижимое и загадочное "во мне" возбуждает в
нас изумление, некий священный трепет или благоговение. Настоящая
эротическая любовь с ее восторгами и муками - со всем, что в ней содержится,
начиная от "Содомских бездн" и кончая "культом Мадонны", - есть дивная
тайна, откровение непостижимо страшных и блаженных глубин бытия, и никакой
холодно-цинический анализ, которому может быть подвергнут этот глубинный
слой бытия ("психоанализ"!), не м