ет  об  одном  и  том   же:   в
неопределенном предмете - или в предметной реальности вообще -  находится  и
фиксируется определенное содержание.
   Для темы нашего размышления, однако, несущественно и само различие  между
двучленным  (синтетическим)  и  одночленно-безличным  или   экзистенциальным
(тетическим) суждением. Ибо и суждение первого рода "А есть В" может быть по
своему смыслу сведено в конечном счете на суждение  второго  рода.  В  самом
деле, оно обозначает: "то, на что мы направляемся, что мы имеем  в  виду  (и
что, следовательно,  как  таковое  еще  остается  неопределенным),  содержит
наряду и  в  связи  с  содержанием  A  также  и  содержание  B";  мы  имеем,
следовательно,  право  выразить  его  в  безличной  форме  "есть  АВ",   что
равнозначно экзистенциальному суждению "AB (или принадлежность B к A) есть"!
Таким образом, всякое  предметное  познание  может  быть  выражено  в  форме
безличного суждения "есть A" (если мы в состав "А" включим все  многообразие
усматриваемого и познанного содержания - значит, в нашей примерной схеме,  и
A, и B). Как бы разнообразно и сложно, а потому и  дифференцируемо  ни  было
содержание суждения, - взятое в своей полноте, оно есть  некое  определенное
содержание, которое может быть обозначено символом А. И  с  другой  стороны,
предметный смысл  суждения,  именно  неопределенный  сам  по  себе  предмет,
область предметного бытия, в составе которого мы находим  и  к  которому  мы
относим найденное A,  выражается  в  слове  "есть"  (или  в  соответствующем
глагольном суффиксеxiii - "гремит", - или же,  на  других  языках,  в  таких
словосочетаниях, как "es ist", "es gibt", "il est", "il  fait",  "il  y  a",
"there is" и т.д.).
   Отсюда следует, что всякое предметное знание предполагает  направленность
познавательного взора на "неизвестное", на некое х, в котором отыскивается и
открывается содержание А, и притом в том смысле,  что  это  А  "принадлежит"
неизвестному (в остальных отношениях) предмету и улавливается именно  в  его
составе или как бы на его фоне. Таким образом,  адекватная  формула  всякого
предметного знания будет "x есть А", что означает, с одной  стороны,  что  в
составе х можно уловить, найти, усмотреть некое А и, с другой  стороны,  что
это А принадлежит именно к х, входит в его состав, основано или укоренено  в
нем. Познанное содержание А  выделяется  -  именно  в  качестве  познанного,
раскрывшегося, ясного - на своем темном фоне, но не отделяется от  него,  а,
напротив,  познается  именно  на  этом  фоне,  на  этом  базисе,  как  нечто
неразрывно к нему принадлежащее. Таким образом,  всякое  предметное  знание,
взятое во всей полноте своего смысла,  означает,  что  неизвестное,  на  что
направлено или что "имеет в виду" наше познание, частично  познано,  уяснено
как содержание А и что вместе с тем  оно  в  качестве  неизвестного  все  же
остается неизменным ингредиентом нашего познания -  тем,  на  что  последнее
остается направленным и в пределах чего - на надлежащем месте  -  полагается
все уже познанное.
   Какие бы новые проблемы ни возникали в связи, с этим итогом,  существенно
для нас здесь только одно: наряду с известным  и  познанным  -  с  тем,  что
определено через понятие, - стоит всегда и неотменимо прочно в  мире  нашего
познавания и неизвестное, неуясненное, - можно сказать,  темное  -  то,  что
скрыто в символе х, и притом как общий фон и основа  всего  познанного.  Это
можно выразить и так: каждое познание есть  по  своему  смыслу  (если  и  не
всегда психологически осознанному) ответ на вопрос; всякому суждению "А есть
В" логически предшествует вопрос: "что есть А?"; следовательно, первосужению
(см. выше) "x есть А" - вопрос: "что есть x"? ("что может быть  усмотрено  в
составе x?"). Направленность взора на неизвестное есть  условие  возможности
всякого познания; и как бы далеко  ни  проникало  последнее,  эта  первичная
направленность взора как таковая не может исчезнуть, не может быть  покинута
или преодолена, потому что она есть основоположная установка  того,  что  мы
именно  и  называем  познаванием.  Наше  познание  никогда  не  может   быть
завершенно-законченным, безусловно готовым, чем-то статически находящимся  в
себе самом; познание есть, напротив, всегда движение познавания,  напряжение
озарения  окружающей  нас  "тьмы",  направленность  на  эту   "тьму";   оно,
следовательно, предполагает постоянное предстояние ее. То, на что  направлен
наш взор в  первовопросе  "что  есть  x?"  -  неизвестное,  -  есть  первое,
основоположное условие всякого вопроса - начало, определяющее  смысл  самого
вопрошания; поэтому само неизвестное,  как  таковое,  есть  нечто  абсолютно
бесспорное, не  возбуждающее  сомнения  и  вопроса.  (Немецкий  язык  удачно
выражает  понятие  "бесспорного"   в   слове   fraglos   -   "безвопросно".)
Неизвестное, как условие всякого вопроса,  само,  таким  образом,  предельно
бесспорно, самоочевидно, "безвопросно"  в  буквальном  и  абсолютном  смысле
этого слова.
   Рассуждая   только   по   существу,   т.е.   не    считаясь    с    чисто
человечески-психологической стороной вопроса, казалось бы, нужно сказать: на
абсолютно-самоочевидное  не  стоит  тратить  слов  -  это  значило  бы,  как
говорится, "ломиться в открытую дверь". Если мы,  тем  не  менее,  вынуждены
подчеркнуть  эта  самоочевидное  положение,  то   потому,   что   фактически
большинству людей оно совсем не кажется  самоочевидным;  более  того  -  оно
совсем не замечается обычно. "Настежь  открытая  дверь"  -  именно  дверь  в
неизвестное как таковое - кажется большинству закрытой - более  того,  вовсе
не дверью, которая есть вход в какое-то новое  пространство,  -  в  то,  что
находится за нею, - а непроницаемой стеной или -  еще  точнее  -  абсолютным
пределом того, что нам вообще доступно. Откуда бы ни бралось это заблуждение
- факт тот, что оно необычайно широко распространено и психологически мы все
и всегда к нему склонны. Рассуждая отвлеченно, мы все, конечно,  знаем,  что
мир не исчерпывается тем, что нам в нем уже известно и знакомо, что  познано
нами,  а,  напротив,  бесконечно  шире  и  содержательнее  всего   нам   уже
известного. Но на практике нашего познавательного отношения к миру и - более
того - нашей общей установки к бытию мы все склонны жить в "привычном", т.е.
уже известном, - жить так, как если  бы  мир  им  и  кончался.  То,  что  мы
переживаем как "окружающий нас мир" (немецкий язык знает для  этого  термины
Umwelf или Mitweit), - то, в связи с чем протекает  наша  жизнь  и  познание
чего определено нашими жизненными интересами, - фактически переживается  как
совпадающее с миром вообще. Наша господствующая установка  такова,  что  мир
нам известен и  что  известное,  знакомое,  привычное  нам  есть  весь  мир.
Казалось бы, нет надобности быть "ученым", "исследователем", "мыслителем"  -
и тем менее "философом", - чтобы знать, что  каждый  шаг  нашей  жизни  есть
новый опыт, узнавание чего-то дотоле неизвестного. Все мы имеем опыт  этого,
но почти никто и никогда  не  осознает  его  подлинного  смысла.  Здесь  нет
надобности заниматься вопросом, откуда берется это  странное  заблуждение  -
это ложное представление, которое прямо противоположно тому,  что  на  самом
деле есть; очевидно, практика жизни, какая-то потребность экономии  духовных
сил и чувства прочности и обеспеченности вынуждает нас  закрывать  глаза  на
окружающую нас со всех сторон темную бездну  неизвестного,  требует  от  нас
этого  самоограничения  и  потому  -  ограниченности;  бесспорно  одно:  эта
ограниченность  действительно  нам  присуща,  и  потому,  если  мы  уже   ее
преодолели, необходимо если не  "ломиться  в  открытую  дверь",  то  все  же
толкать наше сознание в эту открытую дверь, заставить его увидать, что дверь
действительно открыта, что наша  "комната"  или  наш  "дом",  -  "мирок",  в
котором мы живем, - есть только часть бесконечного  неизвестного  нам  мира.
Сколько споров было бы устранено, если  бы  каждый  мог  увидать  и  реально
восчувствовать, что "мирок" его ближнего в такой же мере реален, как  и  его
собственный! Сколько социальных и  политических  трагедий  исчезли  бы  сами
собой, если бы каждая партия могла выйти конкретно-психологически за пределы
своего собственного, частного мирка (вспомним, что слово "партия" происходит
от  слова  pars   -   "часть"!),   восчувствовать   его   ограниченность   и
относительность и равноправие наряду с ним тех  "мирков",  в  которых  живут
другие  "партии"!  И  это  не  есть  только  "обывательская"  ограниченность
простых, немудрящих и немыслящих людей; политические деятели живут в "мирке"
своих представлений, определенных партийными взглядами и  интересами,  вожди
народов  -  в  "мирке"  своей  нации,  специалисты-ученые   -   в   "мирке",
ограниченном методами и интересами данного научного исследования.
   Но если это так, то, казалось бы, было бы нелепой  и  вредной  романтикой
пытаться в этом отношении переделывать человеческую природу, пытаться  стать
умнее того, что, по-видимому, от нас повелительно требуют сами условия нашей
жизни.  Перевоспитать  себя  в  этой  отношении  значило  бы,  быть   может,
превратить себя из трезво ориентирующихся в  окружающем  нас  мире  людей  в
каких-то пустых и вредных мечтателей, чей взор терялся бы в  какой-то  ни  к
чему не нужной безбрежности. Но - и независимо от того, что  здесь  для  нас
дело идет просто об истине, о том, что есть на самом деле,  причем  для  нас
совершенно безразлично, к каким практическим последствиям это может привести
(познающий, как таковой, должен всегда быть  готов  руководиться  принципом:
pereat mundus, fiat veritas!xiv), - повторяем: совершенно независимо от этой
принципиальной установки дело и практически имеет оборотную сторону. Пусть -
в известных пределах - ограниченность и замкнутость  сознания  есть  условие
его "трезвости" и практической годности. Но это имеет силу именно  только  в
известных, тоже весьма ограниченных  пределах.  Наряду  с  этим  раскрытость
сознания - его способность безгранично  раскрываться  и  расширяться  и  тем
самым  основная  установка   безграничного   простора   вокруг   познанного,
привычного, уже знакомого  мирка  есть  также  условие  нормального  -  даже
практического - функционирования нашего сознания и познания. В  самом  деле,
замкнутость сознания в своем пределе есть не что иное, как основной  признак
- помешательства. Она образует самое существо мании. Какую бы  манию  мы  ни
взяли -  манию  величия  или  манию  преследования  и  т.п.,  -  она  всегда
предполагает, что  человек  ощущает  себя  центром  мира,  воспринимает  мир
превратно именно потому, что берет его  не  во  всей  его  широте,  т.е.  не
учитывает тех его сторон и  областей,  которые  не  имеют  отношения  к  его
собственной личности, не входят в состав его  кругозора,  определенного  его
интересами, -  коротко  говоря,  не  воспринимает  мира,  запредельного  его
собственному "мирку". Отождествляя свой "мирок" - то, что ему  "известно"  и
"знакомо", - а это есть то, что ему лично "важно"  в  связи  с  его  личными
интересами, - с бесконечной полнотой, богатством, сложностью мира  вообще  -
мира, ему чуждого и  неизвестного,  -  маньяк  с  неизбежностью  приходит  к
какому-то совершенно превратному представлению о мире. Если сопоставить  это
совершенно  бесспорное  соотношение  со  сказанным  выше  об  ограниченности
сознания  или  о  сознании  ограниченности   реальности   -   "нормального",
"трезвого", практически ориентированного человеческого духа, то мы  приходим
к парадоксальному, но все же бесспорному положению, что  как  раз  так  наз.
"анормальное", "трезвое", "обыденное" сознание в  известной  мере  близко  к
маниакальности,  как  бы  полуманиакально,  и   что,   напротив,   кажущееся
"романтическим" требование, ясного и напряженного сознания широты  бытия  за
пределами уже "известного" и  "знакомого"  и  с  практической  точки  зрения
весьма существенно, так как есть необходимое условие подлинно  непредвзятого
- соответствующего самой реальности - отношения к бытию. Оно есть тем  самым
условие подлинной  плодотворности  нашей  жизни.  Всякая  новая  инициатива,
всякое умение завладеть чем-либо новым, доселе  неизвестным  и  все  же  нам
полезным, все вообще искусство правильно действовать требует  умения  видеть
реальность в надлежащей перспективе. Это  общее  и  самоочевидное  положение
применимо, конечно, и к выясненному и интересующему нас соотношению:  умение
видеть наличие неизвестного как такового, окруженность узкой сферы ясного  и
знакомого безграничной полнотой неизвестного - данность в опыте  не-данного,
скрытого, запредельного - есть  и  практически  необходимое  первое  условие
плодотворного и целесообразного отношения к реальности. Поскольку имеет силу
старое бэконовское положение "знание есть могущество"xv - нет надобности его
здесь особо доказывать,  -  условием  нашего  "могущества"  или  практически
правильной ориентировки в жизни будет и то, что  является,  как  мы  видели,
условием всего знания: видение "неизвестного", которое одно только  приводит
к установке "вопрошания" и тем самым ведет к познаванию и знанию.
   Но  вернемся  к  обсуждению  существа  дела.   Теоретическим   выражением
указанной выше психологической установки "ограниченности" сознания  является
так называемый эмпиризм - учение, что  все  наше  знание  в  конечном  итоге
сводится к  совокупности  "опытных  данных".  Если  под  "опытом"  при  этом
разуметь все вообще, что в какой-либо форме нам  "дано",  нам  "открывается"
или "предстоит", нами "испытывается", то  учение  это,  конечно,  совершенно
бесспорно. Его можно было бы в  такой  формулировке  упрекнуть,  пожалуй,  в
бессодержательности или совершенной неопределенности,  если  бы  именно  эта
неопределенная широта формулировки не имела большой ценности, как поправка к
узости и неадекватности более точных формулировок.  Именно  эту  полезную  и
адекватную делу широту имеет в виду, напр., Виллиам Джемс, когда он  говорит
о методе "радикального эмпиризма"xvi;  и  точно  так  же  Гуссерль  в  своей
"феноменологии"  тонко  и  остро  наметил   плодотворную   задачу   подлинно
непредвзятого описания всего, что действительно предстоит нам и содержится в
созерцаемом предметеxvii. Но обычный эмпиризм утверждает нечто  совсем  иное
он пытается свести содержание знания (и сознания)  к  определенной  конечной
совокупности наглядно-чувственно данного. Мы не  вступаем  здесь  в  критику
сенсуалистического момента этой теории,  ложность  которого  уже  достаточно
изобличена теорией знания. Нас интересует здесь  лишь  одно:  представление,
что все, что так или иначе нам непосредственно доступно и открывается, может
быть без остатка сведено  к  некоторой  конечной  и  обозримой  совокупности
"данного" в смысле ясно предстоящего. Как бы правдоподобно на первый  взгляд
ни  казалось  это  представление,  оно  в  корне   искажает   действительное
соотношение вещей. Если бы это утверждение было правильным, то  наше  знание
состояло бы в каждый момент из готового, законченного комплекса  содержаний,
которое в  следующий  момент  заменялось  бы  другим,  столь  же  готовым  и
законченным; мы были бы пассивными зрителями экрана, на котором одна картина
сменяется другой. Вся  работа,  вся  динамика  познавания,  проникновения  в
неизвестное, его постепенного открывания была бы  вообще  немыслима.  Трудно
себе представить "описание", менее адекватное подлинному существу  дела.  На
самом  деле  это  есть  вообще  не  предвзятое  описание,   а   произвольная
конструкция, грубо искажающая факты. Действительный состав нашего  знания  и
познавания заключается, напротив, в том, что все открыто или  явно  "данное"
(в узком, специфическом смысле этого слова) дано лишь  на  фоне  не-данного,
неявного, неизвестного. Сам  же  этот  "фон",  не  состоя  из  чего-то  -  в
указанном узком  смысле  -  явно  данного,  тем  не  менее  "дан"  в  смысле
совершенно непосредственного и самоочевидного его присутствия  или  наличия.
Мы должны, следовательно, различать  в  составе  "опыта"  в  широком  смысле
слова, т.е. непосредственно очевидного, между "данным" ("открыто" или "явно"
предстоящим) и "имеющимся" или "присутствующим", содержание которого нам  не
открыто  (ср.  подробное  изложение  этого  соотношения  в  книге   "Предмет
знания"). Эти два элемента, из которых слагается состав знания, и выражаются
в двух необходимых элементах суждения: x и А. При этом  все  "А",  т.е.  вся
совокупность явно-данного, есть как бы небольшой островок,  со  всех  сторон
окруженный океаном "неизвестного x"xviii. Во множестве направлений мы  мажем
проследить наличие этого "неизвестного" в составе  непосредственного  опыта,
причем обнаруживается, что даже сравнение с островом, окруженным океаном, не
вполне адекватно подлинному существу дела:  дело  в  том,  что  совокупность
"явно-данного" - в отличие от острова -  не  имеет  определенных  "берегов",
т.е. отчетливых очертаний отделяющих ее от океана "неизвестного",  а  как-то
неуловимо и неопределенно "сходит на нет", неразличимо-туманно  сливается  с
неизвестным и переходит в него. Так, пространственное поле  зрения  не  есть
обрамленная картина, отчетливо отделяющаяся от "фона", на  котором  она  нам
дана. Она по краям теряет свою отчетливость и неуловимым образом сливается с
тем, что находится за ее пределами.  Но,  хотя  это  "запредельное"  нам  не
"дано" (в том смысле, в каком  дано  само  поле  зрения),  для  нас  нет  ни
малейшего сомнения, что  оно,  хотя  и  будучи  "скрыто"  от  нашего  взора,
"присутствует", "имеется" с предельной прочностью и самоочевидностью. Так же
самоочевидно присутствует и "даль", в которую мы не можем проникнуть взором,
и "глубь", скрытая от нас тем, что стоит "на первом плане" и  ее  заслоняет.
Во временном измерении нам дано только "настоящее" - строго  говоря,  только
математический миг настоящего; ничто "прошедшее" и "будущее" не  может  быть
нам "дано" в  том  смысле,  в  каком  дано  настоящее.  "Настоящее"  и  есть
"предстоящее", le present, die Gegenwart.  Тем  не  менее  для  нас  нет  ни
малейшего сомнения, что оно примыкает  к  "прошедшему"  и  "будущему",  есть
момент в составе сплошного безграничного потока времени, и мы  не  могли  бы
даже понимать его  как  "настоящее",  если  бы  мы  не  знали  с  предельной
очевидностью, что оно есть грань между "прошлым" и "будущим".  Само  же  это
прошлое и будущее, как уже указано, нам не  "дано"  в  своем  содержании:  о
прошлом мы либо с большей или меньшей точностью  "вспоминаем",  либо  только
догадываемся и умозаключаем (как это делают, напр., историки), а будущее  мы
можем в лучшем случае с большей или меньшей степенью вероятия  "предвидеть",
"угадывать",  "предполагать".  Прошлое  и  будущее,  по   крайней   мере   в
значительной,  преобладающей  части  своего   содержания,   есть   для   нас
неизвестное. Это неизвестное, однако, с полной очевидностью и неотменимостью
есть (конечно, в соответствующей ему форме бытия, т.е. "было" и "будет");  и
опять-таки, явно данное содержание настоящего неуловимым образом переходит в
прошлое, сливается с ним, как  и  будущее  становится  настоящим:  и  здесь,
следовательно, нет отчетливой грани между явно данным и скрыто  "имеющимся",
а есть что-то сплошное, нераздельное (несмотря на явное различие  двух  этих
родов самоочевидного): "остров" неразличимым образом, без отчетливых берегов
переходит в "океан" и сливается с ним.  Наконец,  есть  еще  одно  и  притом
подлинно-всеобъемлющее соотношение, в котором мы имеем тот  же  состав:  это
есть соотношение логическое, именно отношение между любым "этим", "таким"  и
всем  "иным".  Все  явно  данное,  будучи  логически  фиксировано,  образует
содержание понятия и в этом качестве есть некое "это"  или  "такое".  Но  мы
напере