ризнаки объективности и извнутри самораскрывающегося бытия, - как бы
с самого начала возвышается над противоположностью между предметным бытием и
внутренним самобытием. Сущность этой объективности состоит, как мы видели, в
том, что духовное бытие, поскольку в нем открывается  значимое  и  ценное  в
себе, тем самым есть основа или почва, через связь с которой  преодолевается
субъективность, безосновность и беспочвенность непосредственного  самобытия.
И вместе с тем значимое  в  себе  есть  самоочевидное  в  смысле  внутренней
убедительности и прозрачности; поэтому именно оно дает  последнее  основание
всякому вообще познанию  бытия  и  в  этом  смысле  может  быть  понято  как
последнее основание самого бытия. Если, следуя в области духовного бытия  за
тем, что значимо и ценно само по себе и что поэтому  выполняет  в  отношении
всего нашего сознания жизни функцию осмысляющего основания,  дойти  на  этом
пути до последней глубины, то  мы  достигнем  понятия  всеобосновывающего  и
потому и всеобъемлющего первооснования.
   Это первооснование как таковое не только безусловно  самоочевидно  -  все
значимое само по себе, внутренне убедительное, тем самым и  самоочевидно,  -
но оно есть сама очевидность - сама истина. И притом понятия  очевидности  и
истины имеют здесь не обычный, а эминентный, потенцированный  смысл.  Истина
лишь  производным  образом  есть  истина   познания   -   будь   то   истина
"объективного", т.е. предметного познания как совпадение наших представлений
и  мыслей  с  самой  реальностью  или  будь  то  даже  истина  как  открытая
наличность, самообнаружение, самооткровение реальности. Сама по себе  истина
есть "правда" - свет, сам себя озаряющий. Если мы  ранее  нашли  в  духовном
бытии  то,  что  истинно  само  по  себе,  внутренне  убедительно,  насквозь
прозрачно, - то все это  -  эта  внутренняя  светлость  или  освещенность  -
предполагает сам свет, как принцип  освещения;  истинное  предполагает  саму
истину. Истина в этом смысле  есть  нечто  большее,  чем  единство  бытия  и
познания, - большее, чем свет познания, освещающий бытие и вместе с тем  сам
принадлежащий к бытию и происходящий из него. Ибо в последнем смысле истина,
как  свет,  предполагает  вне  себя  темную,   внутренне   не   обоснованную
фактичность того, что она освещает; если "свет" здесь и проистекает (как все
вообще) из бытия, то он все же лишь извне достигает реальности  познаваемого
и извне ее освещает,  оставляя  ее  внутренне  неозаренной.  Истина  в  этом
последнем  смысле  не  есть  поэтому  подлинное  первооснование.   Напротив,
интегральная истина или  правда,  к  которой  мы  теперь  прикасаемся,  есть
подлинное  первооснование.  В  качестве  такового  она,  будучи  осмысляющим
основанием бытия, его смыслом, есть  единство  бытия  и  права  -  основание
бытия,  которое  обосновывает  бытие  тем,  что  раскрывает  его  внутреннюю
правомерность.  Но  так  как  сама  эта  правда  есть  сущая  правда,   т.е.
реальность, то именно в ее  лице  мы  имеем  глубочайшую,  самую  первичную,
точнее, абсолютно первичную реальность. В этой реальности  уже  нет  никакой
слепой необходимости или фактичности - ничего,  что  неправомерно  и  просто
насильственно навязывалось бы нам и вынуждало бы наше  признание.  Напротив,
она есть то, что само в себе "подлинно", "правильно", что несет в самом себе
самоочевидно значимое свое основание или, точнее, совпадает с ним. Истина  в
этом глубочайшем, первичном своем смысле отнюдь  не  есть  какое-либо  чисто
теоретически-философское "пограничное понятие". Мудрость  простого  русского
слова  "правда"  -  в  двуедином  смысле  "правда  -  истина"  и  "правда  -
справедливость" (или "правомерность") - свидетельствует о том, что истина  в
этом смысле есть то, чему  служит  каждый  шаг  нашей  жизни,  поскольку  мы
движимы  из  нашей  последней  глубины,  -  то,  чему  посвящены  все   наши
стремления, поскольку мы отдаем себе отчет в их последнем, глубоком существе
Ибо то, чего мы в конечном счете ищем в жизни, есть именно эта живая  правда
- ценное в себе, которое было бы подлинным, "правильным", "истинным" бытием.
Таким образом, постигая последнее основание  как  правду,  мы  имеем  в  нем
истинную, глубочайшую первооснову всего сущего.
   Первооснова бытия, которую мы  здесь  искали,  есть,  таким  образом,  не
какая-либо чисто фактическая сила бытия, не просто глубочайшая его  реальная
исконная почва - она есть осмысляющее первооснование бытия - то, что само  в
себе есть правда. И мы находим теперь ответ на  возникшее  у  нас  сомнение.
Первореальность или  первооснова  бытия,  будучи  его  первооснованием,  его
смыслом, есть  нечто  большее  и  иное,  чем  безличное,  темное,  внутренне
неосмысленное лоно предметного бытия.  Будучи  светом  правды,  -  тем,  что
внутренне обосновывает бытие, -  будучи  единством  реального  и  идеального
основания,  -  она  могущественнее,  глубже,   значительнее   всего   вообще
фактического  -  и  именно  поэтому  ближе,  роднее  нам,  нашему  самобытию
(несмотря на всю его шаткость), чем безличному и неосмысленному  предметному
бытию. В том, что наше субъективное непосредственное самобытие есть для  нас
единственная дверь  к  бытию  духовному,  в  глубине  которого  мы  обретаем
первооснову  как   осмысляющее   первооснование,   -   лежит   непререкаемый
онтологический приоритет нашего внутреннего самобытия, несмотря на  всю  его
слабость, над всем чисто фактическим предметным бытием. Мы увидим ниже,  что
подлинная загадка заключается не в том, как внутреннее существо нашей  жизни
может быть сродни первооснове бытия, а лишь в том, как из  этой  первоосновы
мог возникнуть предметный мир со всем, что нас в нем ужасает и отталкивает.
   То  же  самое  мы  имеем  в   виду,   называя   первооснову   (в   смысле
первооснования) "первожизнью" -  живым  первоисточником  жизни.  Само  собою
разумеется, это не есть определение ее существа -  "определение"  в  точном,
логическом смысле здесь безусловно невозможно, - а лишь намекающее указание,
с помощью которого мы характеризуем искомое на основании пути, на котором мы
до него доходим, или притязаний, которые мы ему ставим. Мы проникаем к  нему
именно через духовное бытие; в качестве значимого по себе или, точнее, самой
значимости, - в качестве правды - первооснова  есть  последнее  основание  и
смысл всей нашей жизни; она стоит в каком-то сущностном сродстве, в какой-то
интимнейшей близости к несказанному существу нашей жизни. Будучи ценностью и
истиной, оно вместе с тем должно пониматься не отвлеченно, а как  конкретная
реальность, которая, однако, не  есть  слепо  необходимое,  в  готовом  виде
фактически наличествующее бытие, а нечто, что само себя  обосновывает,  т.е.
как-то творит и созидает. Для этого у  нас  нет  иного  слова,  кроме  слова
"жизнь", под которым разумеется реальность как творчество и самообоснование.
Так как непосредственное самобытие есть именно жизнь в указанном  смысле,  а
первооснова должна пониматься как нечто ему внутренне сродное, то мы  должны
постигать и саму первооснову по аналогии с жизнью и в этом  смысле  называть
ее первожизнью, живым первоисточником жизни.  То,  что  эта  первооснова,  в
качестве таковой, есть точка, к которой конвергирует и  из  которой  исходит
всяческое  бытие  вообще,  есть  имманентное  свидетельство   о   том,   что
первооснова и предметного бытия, а  тем  самым  и  безусловного  бытия  есть
первоисточник жизни, или первожизнь.  То,  что  казалось  нам  непреодолимой
противоположностью между  непосредственным  самобытием,  между  волнующейся,
полной томления подвижностью нашей внутренней жизни и холодной,  неподвижной
жестокостью предметной действительности, раскрывается в том, что мы называем
живым первоисточником жизни, - в этом несказанном первом и последнем  -  как
единство. Ибо первожизнь, как значимое и убедительное в себе,  или,  точнее,
как свет самой правды, есть конечное завершение и  основа  непосредственного
самобытия; и вместе с тем, в качестве первого и последнего, в качестве causa
sui,  она  есть  первооснова  абсолютной   всеобъемлющей   полноты,   всякой
реальности  вообще  и,  тем  самым,  и  предметного  бытия.  Так  как  живой
первоисточник  жизни,  будучи  первоосновой   и   первичной   правдой,   все
обосновывает, то он есть и первоисточник, и первоединство всего. Первооснова
есть именно не что иное, как  несказанная  последняя  глубина,  -  последнее
основание, почему и ради чего что-либо вообще есть, и потому и того, что оно
вообще есть.
   Эта первооснова (или  первооснование)  есть  средоточие,  в  котором  все
сходится, конвергирует и из которого все исходит; по  отношению  к  ней  все
остальное есть лишь периферия, нечто само по себе безосновное, беспочвенное,
несостоятельное, что должно было бы сокрушиться, рухнуть, если бы оно именно
не стояло в связи с первоосновой, не заимствовало из нее  свое  бытие,  свою
прочность и значимость, - если бы первооснова не творила, не сохраняла и  не
обосновывала его. Поэтому сама первооснова или само  первооснование  уже  не
есть "бытие"; будучи первооснованием - первичным принципом,  который,  даруя
смысл, ценность, основание, впервые обосновывает и в этом смысле призывает к
бытию все остальное, - она сама, подобно Платонову ?((((( (добру), по  своей
мощи значительности, совершенству уже выходит за пределы бытия  ((tm)(?(((((
(?( (?(...((  ((((((...(  k(?  (((?(((  ?p((?(((.  Rep.  509  a);  или,  как
выражается Плотин,  она  есть  то,  что  само  берет  на  себя  задачу  быть
бытийственностью и основой ((?(...( ((? ?((...() всего. Она есть больше  чем
бытие, - она есть первореальность, по сравнению с  которой  всяческое  бытие
есть уже нечто производное, подлежащее обоснованию и осуществлению. Несмотря
на все расхождения и всю разнородность между непосредственным  самобытием  и
предметным бытием - несмотря на то, что мы обречены жить одновременно в этих
двух враждебно сталкивающихся мирах, мы все же чуем,  испытываем  последнее,
непостижимое единство обоих этих миров, обладаем этим  единством,  хотя  это
достояние  как-то  удалено  от  нас  и  лишь  с  трудом  поддается   полному
осуществлению.  Это  единство  есть,  следовательно,  истинная,  лежащая   в
бесконечной глубине точка  схождения,  конвергенции  этих  двух  разнородных
слоев бытия, составляющих бытие вообще.
   Но,  когда  мы  говорим  "точка  конвергенции",  нам  все  же  не  должно
предноситься нечто вроде пространственной  точки,  которая  лежит  "где-то",
имея  всю  бесконечность  пространства  только  вне  себя.   Это   последнее
первоединство бытия мы, правда, перед лицом расколотости на две части  всего
эмпирического бытия ощущаем как-то лежащим в последней "глубине". Но раз  мы
его нашли, мы тем самым имеем  сознание,  что  дело  идет  вместе  с  тем  о
первоединстве, которое как таковое властвует над  всем  бытием  и  проникает
его, объемлет его и проходит через него. Первооснова не только - как говорит
Николай Кузанский о Боге -  имеет  свой  центр  везде  и  свою  периферию  -
нигдеcx, но она есть некоторого рода вездесущая атмосфера,  которая  так  же
неотделима  от  первоосновы  как  центра,  как  от  солнца  неотделим  свет,
объемлющий, наполняющий и пронизывающий  пространство.  Поэтому  первооснова
есть всеединство или всеединое.
   На этом основоположном соотношении еще раз подтверждается, таким образом,
всеобъемлющий  характер  принципа  антиномистического  -  в   данной   связи
антагонистического - монодуализма. Мы уже указывали,  что  антагонистическую
двойственность между  внутренним  самобытием  и  внешним  предметным  бытием
нельзя вычеркнуть из бытия, объявить несуществующей; эта двойственность есть
факт, который наша мысль  обязана  честно  признать  как  таковой.  Но  этой
фактической двойственностью дело не кончается: то, что "снаружи"  есть  два,
извнутри  раскрывается  в  своей  последней  глубине  как   одно   или   как
проистекающее из одного.
   5. Первооснова как Святыня ("Божество")
   Первооснова как живая целостная правда,  как  сущий  творческий  смысл  и
абсолютный первоисточник  бытия,  разумеется,  не  может  быть  "познана"  в
обычном смысле этого  слова;  ни  в  каком  смысле  она  не  есть  "предмет"
познания, "содержание" которого можно было бы "раскрыть" или "показать".  Мы
уже видели, что первооснова бытия сама не есть даже бытие -  в  том  смысле,
что она свободна от темного,  непроницаемого  элемента  фактичности,  слепой
необходимости, который присущ бытию. И, с другой стороны, она не  совпадает,
как уже было сказано, с открывающимся в  самосознании  светом  сознания  или
познания. Лишь одним способом мы можем сделать как-то познавательно  видимой
эту первооснову - или, точнее говоря, можем помочь нашему духу быть открытым
для ее уловления. Вспоминая о принципе потенцированного, трансцендентального
мышления,  мы  осознаем  (к  чему  мы,  собственно,  уже  были  приведены  в
размышлениях  предыдущей  главы),  что  теоретически  и  реально  безусловно
неустранимое различие между значимой в  себе  ценностью  (или  "смыслом")  и
грубой фактичностью есть все же отношение и, тем самым, связь между  ними  -
хотя бы и  антагонистическая  -  в  пределах  реальности  -  и,  тем  самым,
свидетельство  трансрационального  их  единства.  И  это  трансцендентальное
мышление само проистекает из живого углубления нашего духа  в  предносящееся
ему единство, как в подлинно первое и последнее,  в  чем  в  конечном  счете
укоренена и чем обоснована всякая реальность.
   Это есть то глубокое утешение - не утешение, которого мы должны  были  бы
искать в мучительном напряжении или которое нам нужно было бы  "вымучивать",
а утешение, открыто и с полной самоочевидностью  даруемое  нам,  которое  мы
находим во всяком духовном углублении и, тем самым, в проистекающем из  него
трансцендентальном мышлении. Поскольку дело идет о последней,  всеобъемлющей
непостижимой   реальности,   вообще   противоестественно   и   противоречиво
останавливаться на чистом отрицании, на "нет"  или  "не"  как  таковом:  ибо
всякое "нет" или "не" само уже предполагает то единство, внутри и на  основе
которого оно имеет смысл и  значимость.  В  области  духовной  и  абсолютной
реальности мы имеем и все то, чего нам недостает, - ибо, не имея его, мы  не
могли бы и сознавать его отсутствия. Весь трагизм лишения  вырастает  сам  в
конечном счете из покоя невидимого, неосознанного, скрытого обладания.  Ведь
даже пресловутые кантовские "сто  талеров",  которые,  как  известно,  легко
можно вообразить и мыслить, не имея их в своем  кармане,  -  должны  все  же
где-то  существовать,  для  того  чтобы  я  мог  вообще  к  моему  огорчению
констатировать их отсутствие в моем кармане. А там, где дело идет не о  "ста
талерах", а <о> первореальности, по самому своему существу доступной всем  и
непосредственно себя всем дарующей, - там всякое  сознание  отсутствия  есть
вместе с тем и прочное, обеспеченное вездесущим откровением обладание.
   Но это в конечном счете означает, что первооснова  в  качестве  правды  и
жизни - которая, как могло бы показаться, открылась нам здесь, в  рефлексии,
лишь на пути сложных и трудных соображений - сама по  себе  открывается  нам
именно в  форме  непосредственного  откровения.  И  здесь  мы  разумеем  под
"откровением" не то, что в более узком смысле разумеет под ним богословие, а
уже  намеченное  нами  во  второй   части   общее   существо   своеобразного
самообнаружения  или  самосообщения,  которое  под  именем  "откровения"  мы
отличаем от  всякого  "познания".  Ведь  не  мы  в  силу  нашей  собственной
активности овладеваем через наш  познавательный  взор  этой  первоосновой  и
проникаем в нее, а, напротив, она сама овладевает нами, проникает в нас и на
этот лад открывает себя нам. И притом  здесь  дело  идет  о  самом  существе
откровения как такового, как  бы  о  его  трансцендентальном  принципе.  Ибо
всякое откровение есть в конечном счете свечение, освещенность, явление себя
в свете; здесь же дело идет о самом свете, который как бы озаряет  сам  себя
и, тем самым, все остальное. Этот свет нет надобности долго искать  -  более
того, его по самому существу  даже  нельзя  искать;  ибо  как  могли  бы  мы
блуждать в темноте перед лицом самого  света  или  искать  "уяснения"  самой
очевидности как таковой?
   Мы уже видели выше:  достаточно  одного  незаметного  внутреннего  сдвига
души, одного мгновенного ее самораскрытия, чтобы то, что казалось нам темной
бездной, чуждость и неосмысленность которой нас страшила,  обнаружилось  как
исконная родина и твердая почва  нашей  души  или  -  как  мы  можем  теперь
прибавить - как тот самый свет внутренней правды, которого мы ищем  вне  нас
силою его же самого в нас.
   Это откровение первоосновы - как и всякое откровение - отнюдь не означает
логически ясного постижения состава или содержания  того,  что  открывается,
т.е. преодоления его непостижимости.  Напротив,  всякое  откровение  есть  в
отличие от предметного познания, как уже показано  выше,  по  самому  своему
существу откровение  непостижимого  как  такового.  С  одной  стороны,  свет
первоосновы светит нам как бы  из  бесконечной  глубины,  будучи  прикрыт  и
заслонен всем  наглядно  и  рационально  предстоящим  нам  бытием  и  только
просвечивая сквозь последнее. К его существу  принадлежит  сокровенность,  и
его откровение есть откровение сокровенного как такового. Дело идет здесь не
об открытом предстоянии,  о  какой-либо  наглядной  очевидности,  которая  с
неотразимой  принудительностью  как  бы  навязывалась  и   холодному   взору
наблюдателя.  То,  что  здесь  совершается  через   живое   сосредоточие   и
самоуглубление, есть возгорание света  из  глубины  и  дали,  предполагающее
усилие искания, живой  обращенности  к  нему.  Несмотря  на  то,  что  в  то
мгновение, когда этот свет возгорается для нас, он есть самое достоверное из
всего, что вообще может быть нам доступно, его, однако, можно  всегда  снова
потерять из взора. Первооснова  есть  поэтому,  прежде  всего,  в  известном
смысле непостижимое для нас, и притом - будучи как бы конечной точкой некого
бесконечного пути вглубь - безусловно и абсолютно непостижимое для нас.
   С другой стороны, первооснова вообще не есть какое-либо "что-то", а  есть
именно не что иное, как первооснова  и  первоисточник  всего,  творческая  и
осмысляюще-обосновывающая потенция всего. Поэтому на вопрос об ее "существе"
или "сущности" - поскольку здесь вообще  еще  применима  такая  категория  -
единственный возможный ответ заключается здесь в том, что  первооснова  есть
абсолютное единство и  совпадение  всех  противоположностей  -  coincidentia
oppositorum. Отмеченное нами выше (в гл. III) совпадение  противоположностей
в безусловном бытии, как и  найденная  нами  (в  гл.  IV)  трансрациональная
антиномичность реальности в качестве непостижимого, есть  лишь  отражение  и
производное обнаружение совпадения  противоположностей  в  первооснове,  Ибо
здесь, в первооснове, это совпадение еще гораздо глубже, имеет, так сказать,
более "коренной" и абсолютный характер. А именно, оно объемлет и пронизывает
и основные формы или способы бытия; оно носит  поэтому  модальный  характер.
Оно, с одной стороны, объемлет в единстве все различные категориальные связи
или отношения. В первооснове "сущность" совпадает с "бытием", "идеальное"  с
"реальным", причина с  основанием,  и  то  и  другое  -  со  следствием  или
действием, и все вместе  -  с  простой  наличностью;  единство  совпадает  с
множественностью,  качество  с  носителем  качества,  отношение  к  иному  с
внутренним существом, отрицательная связь с положительной, бытие с небытием.
Все вопросы в отношении первоосновы сливаются в один-единственный вопрос; но
и этот единственный вопрос таков, что он уже сам есть ответ на себя  самого,
ибо  первооснов