енная,   т.е.
бесконечная  мочь  принадлежит  лишь  целому  как  таковому  -   бытию   как
всеобъемлющему всеединству. К  существу  же  всякого  частного  момента  или
частного элемента бытия принадлежит то, что он есть нечто определенное. Ведь
он есть часть именно потому,  что  он  как-либо  и  в  каком-либо  отношении
отличается от всего иного и определен этим своим отличием.  Поскольку  имеет
силу причинная связь между A и B  (для  простоты  мы  и  здесь  оставляем  в
стороне всю остальную проблематику этого соотношения, напр., вопрос, в какой
мере вообще мыслимо утверждать зависимость  какого-либо  явления  от  только
одной причины), это означает, что явление B вытекает не  непосредственно  из
безусловно  всеобщей  и  неопределимой  потенциальности   x,   а   лишь   из
потенциальности, поскольку она специфицирована  и  тем  самым  уже  частично
определена наличием A. Явление В вытекает как бы из ответвления  A  всеобщей
потенциальности, и потому из  этого  ответвления  может  возникнуть  не  все
возможное вообще, а именно только B. Из желудя может вырасти только  дуб,  а
не какое-нибудь другое растение или живое существо вообще. Но так как  такое
специфицированное ответвление потенциальности остается все же укорененным  в
универсальной  потенциальности  как  таковой  -  другими  словами,  так  как
реальность, обозначаемая как А, не безусловно и без  остатка  определена,  а
содержит вместе с тем в себе и неопределенность, - то причинная связь отнюдь
не означает здесь, что готовый дуб во всех деталях  своего  облика  и  своей
природы уже "предопределен", лежит "преформированным"  в  желудь.  Напротив,
лишь "до известной степени", "в  известной  мере"  (или  скорее  -  в  мере,
никогда точно заранее не известной) потенциальность приурочена к  наличному,
в готовом виде данному условию, т.е. к определенной  причине;  всегда  здесь
имеется и некий остаток, который остается неопределенным.
   Научная мысль, т.е. сознание, направленное  на  систематически-связное  и
максимально полное отвлеченное познавание мира,  конечно,  в  таких  случаях
руководится регулятивным принципом, что  каждое  явление  в  конечном  итоге
может быть без остатка объяснено через  учет  всех  других  привходящих  его
условий, каждое из которых есть нечто сполна определенное. Этот  постулат  и
правомерен, и необходим для научной мысли;  как  известно,  именно  он  есть
движущая сила ее прогресса. Но  философское  размышление  не  должно  давать
сбивать себя этим с истинного пути. Для него это есть именно не  более,  как
постулат - рабочая гипотеза, точнее, вспомогательная  фикция,  полезная  для
научной работы. Для сознания, направленного на реальность в ее целокупности,
остается все же  в  силе  положение,  что  исчерпывающее  объяснение  любого
конкретного явления "определенными" основаниями остается  невозможным,  -  и
притом не  только  потому,  что  оно  неосуществимо  вследствие  фактической
ограниченности нашего познания или - что то же  -  вследствие  бесконечности
числа условий, подлежащих здесь учету, но и потому, что все  конкретно-сущее
возникает из  лона  неопределенной  в  себе  и  именно  поэтому  рационально
неопределимой  потенциальности  бытия.  Наука  имеет  право  и   обязанность
"работать" так, как если бы  все  было  рационально  определимо;  в  этом  и
заключается ее творческий пафос, и ей не нужно - и даже вредно -  ставить  и
обсуждать вопрос, так ли это на самом деле. Но раз этот вопрос поставлен, то
обоснованный, адекватный существу дела  ответ  на  него  может  быть  только
отрицательным.
   Но если даже оставить в стороне то существенное обстоятельство, что наука
есть нечто иное, чем философия, - что она,  руководясь  постулатом  всеобщей
определимости явлений, совсем не ставит вопроса о правомерности по  существу
этого постулата и потому в качестве  науки  просто  остается  в  стороне  от
всякого конфликта по решению этого вопроса, - если даже допустить, что имеет
место  конфликт  между  научной  установкой,   постулирующей   исчерпывающую
постижимость мира, и установкой философской, усматривающей в трансфинитности
и потенциальности источник  непостижимости  бытия  во  всей  его  глубине  и
полноте,  -  то  надо  еще  учесть  следующее.  Конфликт  этот  на  практике
разрешается просто тем, что наука имеет своим предметом, в  конечном  счете,
всегда бытие в уже готовом виде наличествующее,  актуализированное.  Короче:
наука  имеет  дело  всегда  с  прошлым,  с  бытием  уже  прошедшим.  Ведь  и
предстоящее в опыте настоящее в этом смысле уже принадлежит прошлому; уже  в
процессе восприятия, апперцепции, миг настоящего прошел, удалился в прошлое,
есть то, что было (хотя бы "только что"). "Сова Минервы" не только "вылетает
в вечерние сумерки", - как тонко выразился Гегельxliv (критикуя тем замысел,
чтобы познавательная мысль сама формировала реальность), - но  она  и  видит
лишь уже прошедшее - содержания истекшего дня, как они неподвижно и застывши
покоятся  в  сумеречном  свете  вечера,  подобные  неподвижным,   бесплотным
призракам. "Ewig still ruht die Vergangenheit", - говорит поэтxlv; прошедшее
и есть ведь не что иное, как то, что уже прошло и потому больше не движется,
- бытие, застывшее в неизменимой более определенности и  потому  предстоящее
нам как нечто сполна, без остатка законченное. Как уже сказано,  даже  когда
наука изучает процессы, она анализирует не то, что совершается, делается,  а
то, что уже совершилось и  что  поэтому  уже  лишено  момента  динамизма,  а
предстоит как готовая, неподвижная  картина.  Напротив,  само  по  себе  все
конкретно-сущее  не   есть   законченное,   в   завершенной   определенности
предстоящее "нечто", а содержит в  себе  возможность  стать  чем-то,  что  в
данный момент остается еще логически  не  определенным,  не  определенным  в
понятии. Оно содержит в себе потенциальность, имеет некое ядро, которое само
в себе есть нечто неопределенное, и что оно содержит или  имеет,  то  оно  и
есть. Это не  препятствует  возможности  предвидения  будущего,  на  которой
основывается, как известно, все практическое  значение  научного  (или  даже
обыденного) знания. Но это предвидение касается только статического и именно
потому рационально определимого составного момента бытия, который во времени
выражается в повторяемости определенных сторон явлений; и в этом  и  состоит
истолкование будущего в свете прошедшего. Напротив, во всей своей конкретной
полноте и форме будущее - именно в качестве будущего, т.е. доколе оно еще не
осуществилось, - не только не определимо, но и само  в  себе  неопределенно,
именно потому, что оно есть то, чему еще предстоит осуществиться и тем самым
определиться;  взятое  в  перспективе  сверх-временности,  оно   есть   сама
потенциальность,   которая   по   самому   своему   существу   есть    нечто
неопределенное.
   Но это означает, что потенциальность совпадает со свободой в самом  общем
смысле этого слова. Понятие "свободы",  разумеется,  может  употребляться  в
самым различных смыслах; некоторые из  них  нам  еще  предстоит  рассмотреть
ниже, в дальнейшей связи. Здесь для нас речь идет о свободе в самом общем ее
смысле, в котором она есть признак всего конкретно-реального, поскольку  оно
содержит  в  себе  момент  динамичности.  Динамизм   -   момент   "делания",
"совершения" или "становления" - и состоит ведь, как  мы  видели,  именно  в
том, что все возникающее не может рассматриваться  как  простое  продолжение
уже существующего, т.е. проистекает не  из  определенного  основания,  а  из
сущей в себе неопределенности. Выше мы мимоходом, не  углубляясь  в  вопрос,
заметили, что в возможности или потенциальности можно различать пассивный  и
активный моменты. Здесь мы лишь так же  коротко  добавим,  что  то,  что  мы
называем  возможностью  в  пассивном  смысле   -   гибкость,   податливость,
формируемость "сырого материала", - конкретно никогда не бывает пассивным  в
абсолютном смысле слова, т.е. бездейственно-мертвым,  неподвижно-покойным  и
потому покорным. Всему конкретно-сущему присущ некий динамизм, все  само  по
себе бесформенное есть не мертво-неподвижная масса,  а  скорее  динамическая
сила неопределенности и бесформенности, бурление хаоса, то,  что  Яков  Беме
называет "Ungrund" или "вожделением"xlvi и в чем  он  усматривает  последнюю
первозданную глубину реальности; тогда возможность в активном смысле слова -
мощь или действенный замысел - противостоит ему  как  первичная  формирующая
сила, - как работа определения, совершаемая над неопределенным материалом  и
из  него  самого.  Существует,  таким  образом,   момент   динамизма   самой
неопределенности, как бы динамизм беспорядочности, и наряду с  ним  динамизм
определения,  упорядочения.  Не  углубляясь  и  здесь  в  проблематику  этой
первозданной связи, мы ограничиваемся констатированием, что  именно  в  этом
неразрывном двуединстве  состоит  существо,  потенциальности  как  первичной
свободы,   которая   конституирует   трансдефинитность   и   трансфинитность
реальности. Иррациональное в качестве субстрата бытия именно не пассивно, не
есть в готовом  (хотя  и  неопределенном)  виде  (поскольку  вообще  мыслимо
сочетать    признаки     "готовности"     и     "неопределенности");     оно
динамически-активно. Оно есть необузданная сила - хаотическое стремление, из
себя самого влекущееся к формированию, завершению, осуществлению.  Поскольку
бытие уже оформлено, уже осуществлено, уже есть в готовом, законченном  виде
- в нем царит необходимость; ибо необходимость есть именно не что иное,  как
определенность бытия, проявляющаяся в определенности его связей.  Необходимо
все, что уже - в законченной форме - есть; ибо оно  есть  именно  "такое"  -
значит, не может быть иным; а это, и ничто иное, и значит в  конечном  счете
"быть необходимым"; всякая необходимость,  сводится  в  последнем  счете,  к
простому "так оно есть", и в этом слове "есть" таится смысл некой  каменной,
неизменимой   и   непреодолимой   твердыни.   Но   поскольку   бытие    есть
потенциальность,   т.е.   творческая   мочь   совершающегося   в    глубинах
неопределенности определения, оно именно и есть первичная  свобода.  Поэтому
бытие как целое может быть  понято  только  как  трансрациональное  единство
рациональности и иррациональности, т.е. необходимости и свободы. И  то,  что
уже застыло в чистой  необходимости,  может  иметь  значение  лишь  мертвого
осадка  этой  непостижимой   жизненности   бытия.   Бытие   как   целое   не
неподвижно-статично - как мы уже не раз говорили: не  есть  только  то  -  и
ровно столько, - что и сколько оно уже есть; оно, напротив,  пластично,  оно
не только есть, но  и  делается,  как  бы  творит  само  себя;  оно  растет,
изменяется, формируется. И все это потому, что в его последней основе  лежит
потенциальность, мочь стать тем, что оно еще не есть;  а  именно  это  мы  и
называем  свободой.  Но  так  как  все  конкретно-сущее,  как  уже  не   раз
указывалось, укоренено в бытии как всеединстве и пропитано его соками, то во
всем  конкретно-сущем  (в  различной  мере)  наличествует  и  этот   элемент
первичной свободы. Если натуралистический детерминизм принципиально не хочет
признать этого, то это есть только ложное предвзятое мнение. Это  предвзятое
мнение и заблуждение проистекает в последнем  счете  из  рационалистического
предрассудка, что вся сущность реальности исчерпывается без остатка моментом
рационального, однозначно определенного,  -  моментом,  образующим  существо
нашего отвлеченного знания (знания в понятиях).  Этому  предрассудку  должно
быть с полной решимостью и категоричностью  противопоставлено  самоочевидное
усмотрение момента иррационального, который есть источник  непостижимости  в
себе реальности, как она открылась  нам  в  соображениях,  развитых  в  этой
главе.
   Глава III. НЕПОСТИЖИМОЕ КАК БЕЗУСЛОВНОЕ БЫТИЕ И РЕАЛЬНОСТЬ
   Мы обнаружили выше наличие непостижимого по существу - того, что  выходит
за  пределы  принципов  рационально-отвлеченного   знания,   -   в   составе
предметного  бытия.  Мы  убедились  в   том,   что   в   "мире",   в   самой
"действительности", в том, что предстоит нам как сущее в себе, независимо от
нас, "предметное бытие", - все эти термины означают для  нас  предварительно
одно и то же - наличествует элемент, и притом основоположный элемент, и силу
которого предметное бытие содержит в себе нечто непостижимое - и  не  только
непостижимое для нас, но и по существу  непостижимое.  Но  теперь  возникает
вопрос, можно ли включить этот элемент по существу непостижимого без остатка
в состав того, что мы зовем "предметным бытием", или же он содержит  в  себе
нечто, что как бы расшатывает или взрывает само понятие "предметного  бытия"
и выходит за его пределы. Наш анализ момента металогичности и в  особенности
моментов трансфинитности и свободы как будто уже содержит указание  на  этот
последний вывод. В самом деле, под "предметным бытием" мы разумеем ведь  то,
что есть само по себе, что как бы  стоит  перед  нами,  как  некое  прочное,
покоящееся в себе, замкнутое  и  самодовлеющее  целое.  Уже  этимологический
смысл слова "предмет" - objectum - в  особенности  соответствующее  немецкое
слово для этого: Gegenstand - по-видимому, указывает  на  то,  что  под  ним
разумеется нечто точно очерченное, как бы  неподвижное,  что,  как  таковое,
есть предстоящая нашему познанию цель ("мета") или стоит перед нами, как  бы
по образцу твердого тела, на которое мы наталкиваемся. Мы, однако, усмотрели
позади этого твердо очерченного, устойчивого содержания слой  металогичности
и иррациональности, сравнимый скорее с текучей массой, в  которой  одно  без
отчетливых граней и очертаний переливается в другое и которая сама  по  себе
как  бы  переливается  за  свои   собственные   пределы.   Поскольку   бытие
неопределенно само в себе, оно явственно выходит за пределы  того,  что  нам
предносится как предметное бытие. Ибо в  последнем  счете  предметное  бытие
необходимо мыслится нами как совокупность  всего  того,  что  определенно  в
себе,  и  в  этой  своей  однозначной,  неотменимой,  независимой   от   нас
определенности стоит перед нами. Но этот  вопрос  мы  должны  теперь  точнее
исследовать.
   1. "Действительность"
   Предметное бытие предстоит нам и воспринимается  нами  ближайшим  образом
как "действительность". Мы не будем пока пытаться  дать  точное  определение
того,  что,  собственно,  мы  разумеем  под  этим  словом.  Нет   надобности
определять,  что  такое  есть  "действительность",   чтобы   непосредственно
сознавать  то,  что  мы  имеем  в  виду,  употребляя  это  слово.  Из  этого
непосредственного сознания мы здесь и исходим. "Действительность"  есть  то,
что  явственно,  как  бы  осязаемо   отличается   от   всего   "кажущегося",
"иллюзорного", от содержания фантазии, снов  и  мечтаний,  от  всякого  рода
явлений  "субъективного"  порядка.  Действительно  есть   то,   что   прочно
утверждено  в  себе,  что  в  своей  неотменимой  и  неумолимой  фактичности
противостоит нашим мечтам и желаниям и с чем мы  должны  просто  "считаться"
для того, чтобы существовать. Нет  надобности  философствовать,  чтобы  ясно
понимать и чувствовать всю непреодолимую  и  по  большей  части  трагическую
бездну различия, отделяющую то, что действительно есть,  от  того,  что  нам
хотелось бы и о чем мы  мечтаем,  -  чтобы  понять,  напр.,  различие  между
деньгами, которые фактически лежат у меня в кармане, и деньгами, о которых я
мечтаю, или различие между действительной старостью и немощностью  и  навеки
исчезнувшей от  меня,  живущей  лишь  в  воспоминании  молодостью  и  силой.
Действительность есть - как говорит у Достоевского "человек из  подполья"  -
каменная стена, о которую мы расшибали себе лоб и которая именно поэтому так
импонирует большинству из насxlvii.
   Но  теперь  возникает  вопрос:  что,  собственно,  в   подлинном   смысле
"действительно",   что   входит   в   состав   того,   что    мы    называем
действительностью?
   Ни первый взгляд, нет ничего легче, как ответить на этот вопрос  в  общей
форме. "Действительно"  именно  все  непреложно  и  жестоко  фактическое,  и
действительность  есть  совокупность  всех  фактов,  с  которыми  мы  должны
считаться не только теоретически, но и практически в  нашей  жизни  и  наших
действиях как с препятствиями и вместе с тем с опорными точками нашей  жизни
или как с средствами для наших целей. Но здесь прежде всего  возникает  одна
трудность, которая легко может смутить и запутать  нас.  Не  все  фактически
наличествующее в равной мере может служить препятствием или  опорной  точкой
для нас: наряду с прочным и твердым, с  неотменимым  и  длительным  есть  на
свете много гибкого, пластичного, легко проходящего и изменчивого; и  наряду
с явственно нам предстоящим есть много  шаткого,  туманного,  ускользающего,
неуловимого. Так <ова>, прежде всего, наша "внутренняя жизнь" - и внутренняя
жизнь других людей, с которыми мы встречаемся. Спрашивается: такие  явления,
как "мнения", "настроения", "прихоти" (наши и чужие), -  вся  область  того,
что мы называем "субъективным миром", - принадлежит ли в  том  же  смысле  к
"действительности", как дома, камни и горы? С одной стороны, они  как  будто
суть прямая противоположность действительности,  а  с  другой  стороны,  нам
иногда  приходится  считаться  с  ними  именно  как  с   фактически   весьма
существенной действительностью.  Такие  явления,  как  "плохое  настроение",
"капризность", "самодурство" и т.п. - мое собственное  или  чужое,  -  могут
часто быть для меня труднее преодолимыми препятствиями или помехами на  моем
жизненном пути, чем все чисто внешние трудности, т.е. трудные для меня факты
внешнего  мира.  Такие  страшные,  определяющие  всю   историческую   судьбу
человечества "реальные факты", как,  напр.,  мировая  война  или  революция,
конкретно сами зависят от "настроений", "чувств", "мнений" - словом,  неких,
казалось бы, мимолетных субъективных явлений в сознании  людей,  управляющих
государством.  Мы  видим:  одно  и  то  же  явление  может  одновременно   и
противопоставляться "действительности", как  относящееся  к  области  чистой
субъективности, и входить несмотря на это в состав действительности. Но есть
и явления такого рода, которые то представляются  нам  в  форме  мимолетных,
субъективно обусловленных и потому зависящих  от  нашей  воли  событий,  то,
напротив,  в  форме  неотменимо  и  неумолимо  устойчивых   фактов   внешней
действительности. Если, напр.,  мимолетная  прихоть,  заблуждение,  влечение
сгущается  и  крепнет,  превращается  в  то,  что   мы   называем   "тяжелым
характером", или в то, что мы называем "губительной, ослепляющей  страстью",
или даже в неизлечимую душевную болезнь - то  то,  что  прежде  менее  всего
причислялось к действительности, а, напротив, явно  ей  противопоставлялось,
становится  для  нас  неумолимо-суровой,  горькой,  непреодолимой  для   нас
действительностью. Или возьмем, напр., такое  явление,  как  государство.  С
одной стороны, оно ведь есть в конечном счете, казалось бы,  создание  нашей
собственной воли;  но,  с  другой  стороны,  в  неумолимой  строгости  своих
требований, в своем равнодушии к нашей личной жизни оно  выступает  в  нашей
жизни практически часто как  сила  гораздо  более  суровая,  требовательная,
влиятельная, чем  любое  явление  природы,  ощущается  нами  иногда,  говоря
словами Ницше, как "холоднейшее из всех холодных чудовищ"xlviii. Принадлежит
ли государство к "действительности", к "предметному миру"  в  том  же  самом
смысле, как явления материального мира? Мы видим:  вся  область  душевных  и
духовных явлений нелегко укладывается в  обычную  схему  "действительности",
заключает в  себе  что-то,  что  делает  для  нас  понятие  действительности
каким-то неотчетливым и неопределенным. Поэтому так называемые "реали