ительный
онтологический смысл, положительную ценность отрицания. Можно  сказать,  что
именно  отвлеченное  понимание  отрицания,   в   сущности,   отвергает   его
онтологический смысл. В самом  деле,  согласно  этому  (мимоходом  уже  выше
упомянутому нами)  пониманию,  функция  отрицания  состоит  исключительно  в
отвержении ложного, т.е. того, чему вообще нет места в бытии  и  что  только
неправомерно пробралось в объективное бытие из состава нашей субъективности.
Раз реальность очищена от всего ложного - этим исчерпано дело отрицания, и в
самой реальности тогда остается только положительное. Отрицание  есть  здесь
нечто вроде  метлы,  которою  выметают  сор  из  комнаты,  но  которую  саму
неуместно оставлять в комнате в качестве ее убранства. Это воззрение,  таким
образом,  с  одной   стороны,   приписывает   отрицанию   мощь   абсолютного
уничтожения, а с другой стороны, рассматривает его как  нечто  неподобающее,
что само предназначено к уничтожению. "Мавр сделал свое дело  -  мавр  может
уйти". В противоположность этому мы уже выше должны  были  подчеркнуть,  что
истинный смысл отрицания заключается в различении,  различение  же  означает
усмотрение  различия,  дифференцированности  бытия  как  его   положительной
онтологической структуры. Отрицаемое совсем не изгоняется  за  пределы  всей
сферы реальности; напротив, путем отрицательного определения  ему  указуется
определенное  место  в  составе  реальности.  Имеет   ли   отрицание   смысл
непосредственного различения как функции чистого логического определения ("A
не есть B" в смысле "A как таковое  есть  нечто  иное,  чем  B")  или  смысл
констатирования противоположности, антагонизма, несовместимости ("A не  есть
B" в смысле "A несовместимо с B", "где есть A, там не  может  присутствовать
B") - в обоих случаях отрицание имеет тот смысл, что оно определяет истинное
место A и B в пределах бытия посредством  различения  (либо  различения  как
простого  проведения  границы   между   двумя   содержаниями   как   чистыми
определенностями, - либо же различения как указания необходимого  расстояния
между ними, необходимой удаленности одного  от  другого).  В  том  и  другом
случае отрицаемое не уничтожается, не "выбрасывается вон" из  бытия  вообще.
Как  простое  различие,  так  и  противоположность  и  несовместимость  суть
реальные, положительные онтологические отношения или  связи.  "Отрицание"  -
точнее, "отрицательное отношение" - принадлежит, таким  образом,  к  составу
самого бытия и в этом смысле отнюдь не может быть отрицаемо.
   Мы приходим здесь к в высшей степени существенному  выводу,  который  уже
предносился нам при рассмотрении отношения между  началами  "либо-либо"  <и>
"и-то-и-другое" и который мы можем  теперь  ясно  сформулировать.  Поскольку
отрицание не есть просто отклонение ложных мнений, а есть  ориентирование  в
самих  соотношениях   реальности,   всякое   отрицание   есть   одновременно
утверждение  реального  отрицательного  отношения  и  тем  самым  -   самого
отрицаемого содержания. Улавливая истинный смысл отрицания и тем  возвышаясь
над ним, мы утверждаем реальность и в форме негативности. Мы возвышаемся  до
универсального "да",  до  полного,  всеобъемлющего  приятия  бытия,  которое
объемлет и отрицательное  отношение,  и  само  отрицаемое  в  качестве,  так
сказать, правомерной и неустранимой реальности.
   Эта  точка  зрения  не  есть  просто  и  только  единственно  правомерная
логическая теория; это есть вместе с  тем  единственно  адекватное  духовное
состояние, одно лишь соответствующее существу реальности, как  всеобъемлющей
полноты. Ибо это есть усмотрение  совместности  различного  и  разнородного,
глубинной  согласимости  и  примиримости   в   полноте   всеединства   всего
противоборствующего    и    эмпирически    несовместимого    -    усмотрение
относительности всякого противоборства, всякой дисгармонии в бытии. Это есть
необходимая поправка и  дополнение  к  той  обычной  позиции,  обусловленной
отвлеченным пониманием бытия и практической установкой в  нем,  для  которой
отрицание чего-либо означает его абсолютное отвержение, "борьбу не на живот,
а на смерть" и  которая  вместе  с  тем  мечтает,  что  после  победоносного
истребления отвергаемого в мире установится  чистая,  так  сказать,  гладкая
абсолютная гармония,  не  запятнанная  уже  более  никаким  противоборством,
никаким столкновением антагонистических  начал.  Как  отвлеченное  понимание
отрицания  в  качестве  логической  теории,  с  одной  стороны,  приписывает
отрицанию значение полного отвержения,  извержения  из  бытия  и,  с  другой
стороны, предполагает, что выполнением этой функции исчерпывается весь смысл
отрицания, так что за устранением заблуждений в  бытии  остается  одна  лишь
позитивность, - так  и  обычная,  внутренне  сродная  этой  теории  духовная
установка сочетает беспредельную ярость в уничтожении  всего  враждебного  с
наивной верой в осуществимость абсолютной гармонии, "царства Божия на земле"
после того, как дело уничтожения будет закончено. Горький опыт  жизни  учит,
что цель такой духовной установки просто неосуществима, т.е.  что  сама  она
ложна:  самое   радикальное,   яростное   уничтожение   всего   незаконного,
неправомерного, отвергаемого все же  не  может  в  корне  его  уничтожить  -
реальность остается реальностью;  и  новый  порядок,  к  которому  при  этом
стремятся, никогда не есть совершенная гармония, безусловная согласованность
всего, а сам полон  противоборства,  столкновения  антагонистических  начал.
Заблуждение и рассматриваемой логической теории, и определенной ею  духовной
установки -  одно  и  то  же.  И  теоретическая  отчетливость  различения  -
проведения  ясных  границ  между  различным,  размещения  разнородного,   не
допускающего близости, по надлежащим местам,  -  и  практическое  напряжение
борьбы со всем незаконным, неправомерным, захватившим ненадлежащее ему место
- то и другое законно и необходимо, ибо соответствует и дифференцированности
бытия, и однозначности его "нормальной",  т.е.  онтологически  обоснованной,
структуры. Но и то и другое должно иметь смысл  не  абсолютного  уничтожения
того, что - теоретически или  практически  -  отрицается  и  отвергается,  а
упорядочения нашего познания бытия - или самого бытия. И вместе с тем и то и
другое должно исходить из сознания, что и отрицательное суждение, и  позиция
борьбы и противодействия, отвечая самой структуре бытия,  никогда  не  могут
исчезнуть  без  остатка  и  смениться   слаженной,   слитной,   окончательно
примиренной позитивностью. Начало "либо одно, либо другое"  правомерно  само
лишь на своем надлежащем  ему  месте  -  именно  в  совместности  с  началом
"и-то-и-другое" или - в отношении абсолютности его притязаний  -  с  началом
"ни-то-ни-другое". Отрицание - как мы это выяснили - само не  может  быть  в
абсолютном  смысле  отрицаемо,  но  оно  должно  быть  преодолено  в   своей
абсолютности, с сохранением своего положительного значения.
   Возвращаясь к нашей общей теме, мы должны сказать: "отрицание  отрицания"
было, таким образом, с самого начала лишь ложным и грубым  выражением  того,
что мы собственно имели в виду. Оно было для нас лишь первым,  несовершенным
орудием, чтобы высвободиться из  стеснительных  пут  отвлеченного  знания  и
наметить  саму  задачу  достижения  абсолютного  как   непостижимого.   Наша
подлинная задача заключается не в том, чтобы уничтожить отрицание, а в  том,
чтобы так его преодолеть, чтобы, возвысившись над ним,  мы  могли  усмотреть
его истинное значение. В этом истинном своем значении отрицание  сохраняется
в качестве конститутивного начала бытия, но теряет  свое  жало,  причиняющее
ограничение познавательного горизонта, слепоту в  отношении  отрицаемого.  В
этом именно и заключается подлинное преодоление отрицания,  открывающее  нам
глаза на непостижимое как металогическую и трансрациональную реальность.
   2. Трансцендентальное мышление
   Попытаемся  теперь  воспринять  рассматриваемую  проблему  еще  с  другой
стороны - что даст нам возможность подтвердить итог, к  которому  мы  пришли
доселе, в более  общей  форме.  Всякое  мышление  есть  суждение,  уловление
реальности   в   логических   определениях,   т.е.   конституируется   некой
рационализацией. Спрашивается: каким  же  образом  возможно  тогда  мыслящее
восприятие непостижимого в качестве трансрационального?
   На это мы отвечаем: это возможно в силу того, что мысль  направляется  на
основное условие самой себя, именно  на  принцип  рациональности.  Этим  она
отличается от предметной мысли, т.е. от мысли, направленной на  предмет  как
на реальность, уже рационально оформленную. Предметное  мышление  пользуется
рациональностью как своим орудием, но не замечает самого орудия, которым оно
при этом пользуется, а как бы дает ему, не сознавая того, воздействовать  на
итог мышления и проявляется в его  содержаниях.  В  противоположность  этому
мышление, направленное  на  саму  рациональность,  "трансцендентально";  оно
направляет свой взор на общие условия предметности как итога мышления,  т.е.
имеет предметом своего рассмотрения саму  глубину,  из  которой  проистекает
мышление, мыслящее овладение реальностью.  Именно  с  этим  различием  между
двумя установками мысли мы только что ознакомились, усмотрев различие  между
нерефлектированным,  "отвлеченным"  употреблением  отрицания  и  осмыслением
самого существа отрицания.
   Кант видел, как известно, истинную задачу философии в "критике" "разума".
Если оставить в стороне специфические своеобразия,  определяющие  содержание
системы Канта, и иметь в виду одну лишь ее методическую  установку,  то  это
означает не  что  иное,  как  именно  только  что  намеченный  нами  поворот
познавательного взора с уже оформленной  предметной  реальности  к  основным
условиям, впервые конституирующим, как бы создающим саму  "предметность".  В
особенности  в  "трансцендентальной  логике"  Кант  дал   попытку   в   лице
"категорий"  и  соответствующих  им  "основоположений"  вскрыть   a   prrioi
предметного познания и соотносительного ему предметного бытия. Повторяем, мы
не хотим здесь  входить  в  рассмотрение  особой  структуры  системы  Канта;
уяснение той систематической связи,  которая  нас  здесь  интересует,  может
обойтись и без этого. Мы хотели бы здесь подчеркнуть  лишь  два  момента,  в
которых  мы  должны  выйти  за  пределы   того,   что   представляется   нам
неправомерным и произвольно ограничительным в воззрении Канта.
   Первый момент нам пришлось уже  упомянуть  выше,  в  иной  связи.  Это  -
ложность или неудовлетворительность идеализма в качестве  "субъектизма"  (мы
употребляем этот необычный термин,  чтобы  избегнуть  многосмыслия  обычного
термина "субъективизм"). Вскрыв основные условия  предметности  в  структуре
самого знания, Кант -  на  основании  искусственных,  отнюдь  не  однозначно
убедительных  соображений,  которые  сами  опираются   на   ряд   предвзятых
предпосылок, - приходит к выводу, что эти условия предметности  должны  быть
приписаны сфере познающего субъекта, которая при этом  мыслится  им  стоящей
вне сферы самой реальности. Но, не говоря уже о том, что  при  этом  ему  не
удается избегнуть неясного смешения "субъекта"  как  конкретного  познающего
существа - "человека" - с самой потенцией познания, - познание, как уже было
указано выше, есть само реальная,  сопринадлежащая  к  реальности  потенция.
Поэтому мыслящее ориентирование в "познании" или "мышлении" останется все же
- вопреки воззрению Канта - ориентированием в самой реальности.  Начала,  из
которых возникает или которыми создается предметность бытия, проистекают  не
из отрешенной, замкнутой в себе сферы субъективности,  а  из  глубины  самой
реальности. Не субъект познания, не познающий человек творит предметный мир,
предметный облик реальности; и этот предметный облик не есть иллюзия -  хотя
бы всеобщая и необходимая -  человеческой  мысли,  не  результат  того,  что
субъект  смотрит  на  бытие  через  особые,  как  бы  цветные  очки  и   тем
непроизвольно окрашивает бытие в цвет своих очков; предметность,  предметная
форма бытия "творится" самой реальностью, в которой она  укоренена.  Поэтому
"трансцендентальная логика" должна быть не  анализом  субъективных  (точнее,
"субъектных") условий мышления,  а  логикой  самого  бытия;  хотя  она  есть
самосознание мышления, она все же  -  или,  вернее,  именно  потому  -  есть
осознание самих основ бытия. Поэтому всякая философия есть по самому  своему
существу онтология, потому что вне реальности в  широком,  всеобъемлющем  ее
смысле вообще  нет  ничего;  трансцендентальная  логика  выходит  только  за
пределы онтологии в узком смысле слова - за  пределы  онтологии  предметного
бытия - именно потому, что реальность объемлет нечто гораздо более  глубокое
и широкое, чем одно лишь предметное бытие. Философия есть ориентирование как
бы в беспредельно разлитой атмосфере бытия, как в  общем  фоне,  на  котором
вырисовывается предметное бытие и особенностями которого определена сама его
предметность. Ее можно было бы сравнить  с  "пленэризмом"  в  живописи  -  с
искусством воспринимать и изображать самый "воздух", а не отдельные предметы
без учтения того вида, который  они  имеют,  погруженные  в  воздух;  точнее
говоря, она воспринимает и изображает конкретное целое, в отношении которого
"предметы" суть лишь обусловленные им частные элементы. В  качестве  таковой
философия есть не "критика" и не анализ отрешенного от реальности  "разума",
а - пользуясь недавно введенным термином - "фундаментальная (основоположная)
онтология"lxvii или -  употребляя  старое,  простое  и  хорошее  обозначение
Аристотеля - "первая философия"lxviii.
   Теперь - второе. В трансцендентальной логике Канта отношение  "категорий"
в  собственном  смысле  к  логическим  формам   мысли,   т.е.   к   началам,
конституирующим  рациональность,  остается  все  же  неясным.  Несмотря   на
известную "дедукцию" "таблицы категорий" из "форм суждения"  и  несмотря  на
то, что и такие формальные определения, как "единство", "множество", "бытие"
и т.п., причислены к составу "категорий", дело обстоит, по-видимому, все  же
так, что формальные начала мысли, напр. "тождество" и "различие",  не  стоят
ни в какой внутренней связи с категориями, конституирующими  "предметность".
Коротко говоря, основоположные  логические  начала  рациональности  остаются
незатронутыми трансцендентальной логикой в  ее  кантовской  форме.  Кант  не
только  -  правомерно  -  различал  вообще  "трансцендентальную"  логику  от
"формальной", но и - неправомерно  -  думал,  что  можно  построить  первую,
совсем не затрагивая последней; в  отношении  "формальной"  логики  он,  как
известно, полагал с величайшей наивностью, что со времени Аристотеля она "не
смела сделать ни шагу назад и не могла сделать ни шагу вперед"lxix.
   Нам  нет  никакой  надобности  входить  здесь  подробнее  в  рассмотрение
проблематики  отношения  между  логическими  принципами  и  "категориями"  в
кантовском смысле - как вообще мы должны  воздержаться  от  усложнения  хода
наших размышлений историко-критическими изысканиями.  Нам  достаточно  здесь
снова подчеркнуть, что  принципы  определенности  -  и  тем  самым  принципы
рациональности  -   имеют   основоположное   значение   в   конституировании
предметности.   Отсюда   следует,   что    подлинное    "трансцендирование",
"выхождение" за пределы предметного мира  или  -  что  то  же  -  усмотрение
условий предметности - именно той первоглубины реальности, из  которой  и  в
силу которой возникает сама предметность,  -  предполагает  осознание  начал
рациональности. А так как осознание и означает трансцендирование за  пределы
того, что при этом осознается, то мышление в этой потенцированной форме -  в
которой оно и образует истинное существо философии как "первой философии"  -
есть мышление, трансцендирующее за пределы рациональности и почерпающее свои
итоги в сфере трансрационального.
   Но это трансцендирование,  выхождение  за  пределы  рациональности,  есть
мышление  совершенно  особого  рода.  Совершающееся  при   этом   расширение
познавательного горизонта заключается  не  в  том,  что  мы  как  бы  просто
пространственно расширяем поле нашего зрения и открываем перед нашим  взором
новый  предмет,  на  который  мы  должны   теперь   его   направить.   Сфера
трансрационального,  достигаемая  при   этом   трансцендировании,   хотя   и
прозревается и в глубинах самого предметного бытия или как бы  отражается  в
них (как мы это видели в гл. II), но сама по  себе  никогда  не  может  быть
"дана"  мысли  "предметно",  и  мысль  не  может  непосредственно  и   прямо
направляться  на  нее.  Ибо  все  предметное  как  таковое  уже  рационально
оформлено, а трансрациональное как таковое, напротив, как мы уже видели,  не
предметно. То же самое  мы  можем  выразить  и  в  иной  форме.  В  обычном,
банальном утверждении, что непостижимое нельзя "постигнуть", бесспорно верно
одно: действительно нет никакой возможности  мысленно  уловить  непостижимое
как таковое, прямо направляя на него умственный взор, - именно  потому,  что
противоречиво пытаться определить трансрациональное. Трансцендирование  есть
поэтому   не   достижение   чего-либо    трансцендентного,    а    осознание
трансцендентального,  как  бы  "пограничного",  и  именно  потому  оно  есть
"трансцендентальное мышление". Осознание основы рациональности  как  бы  тем
самым  делает  косвенно  видимой   "атмосферу",   из   которой   проистекает
рациональность и которая сама трансрациональна; нам нет надобности - да  это
было бы и невозможно - самим перенестись за пределы этой атмосферы,  как  бы
занять позицию вне ее, чтобы извне направить наш взор на нее и  ее  увидеть.
Напротив, живя сами в ней, как бы вдыхая ее и вместе с  тем  держа  открытым
наш  умственный  взор,  мы  совершенно  имманентно   через   переживание   и
самооткровение убеждаемся  в  ее  присутствии,  и  лишь  в  этой  форме  она
становится нам очевидной. Чтобы достигнуть абсолютного,  трансрационального,
непостижимого, мы не  должны  покинуть,  оставить  за  собой  относительное,
рациональное,  постижимое;  напротив,  первое  именно  просвечивает   сквозь
последнее, имманентно дано в нем и вместе с ним и  лишь  в  этой  форме  нам
доступно -  более  того,  лишь  в  этой  форме  вообще  осмысленно  мыслимо.
"Трансцендентальное  мышление"  не  есть  предметное  познание;   оно   есть
имманентное  самопознание,  позднее,  задним  числом  логически  оформляемое
отдавание себе отчета  в  имманентно  открывающейся  нам  -  сквозь  область
рационально-логического - трансрациональной реальности.
   Но из этого следует еще иное. Предметное познание во  всех  его  областях
есть  нечто  вроде  отпирания  замкнутого,  проникновения  в   первоначально
неведомую, скрытую  от  нас  глубину,  разгадывания  загадки,  преследования
скрывающейся, ускользающей от нас добычи. Оно руководимо  любопытством;  оно
должно  дать  ответ  на  вопрос:  "Что  собственно  тут  скрывается?  какова
реальность, когда доберешься до нее  и  снимешь  покрывающую  ее  оболочку?"
Формулируя это логически, мы должны еще раз сказать, что предметное познание
осуществляется в суждении, самая общая формула для которого есть "x есть A".
В x, в неизвестном предмете открывается, обличается некое A, и само  x  этим
"определяется" "как" A; и именно этим удовлетворено наше любопытство. Именно
по этому образцу всякая "догматическая" - теперь мы  можем  точнее  сказать:
"рационально-предметная" - "метафизика" мнит угадать  и  последнее  существо
вещей, удовлетворить наше ненасытное любопытство,  "разгадать"  последнюю  и
глубочайшую тайну  бытия.  Но  это  есть  тщетный,  внутренне-противоречивый
замысел. Мы видели это уже ранее: x  как  таковое  -  т.е.  непостижимое  по
существу, транс