о если принять другую точку отсчета, если
поставить вопрос о том, какой была и  какой  она постоянно является, проходя
через все наши дискурсы,- эта воля к истине, которая  прошла  через  столько
веков нашей истории; если спросить себя:
   каков, в самой общей форме, тот тип разделения, который управляет нашей
волей к знанию,- мы  увидим  тогда, быть  может,  как  вырисовывается  нечто
похожее  как  раз на систему  исключения (систему историческую, подверженную
изменениям, институционально принудительную).
   Это разделение  сложилось,  несомненно,  исторически. Еще  у  греческих
поэтов VI  века истинным дискурсом  - в точном и ценностно значимом смысле,-
истинным  дискурсом,  перед  которым испытывали  почтение и  ужас,  которому
действительно нужно было подчиняться, потому что он властвовал, был дискурс,
произнесенный,  во-первых, в  соответствии с  надлежащим  ритуалом;  это был
дискурс, который  вершил  правосудие и присуждал каждому его  долю; это  был
дискурс, который,  предсказывая будущее, не только  возвещал то, что  должно
произойти, но  и  способствовал его  осуществлению, притягивал и  увлекал за
собой людей и вступал, таким образом, в сговор с судьбой. Но вот век  спустя
наивысшая правда больше уже не заключалась ни в том, чем {i}был{/i} дискурс,
ни  в  том,  что он {i}делал,-{/i}  она  заключалась  теперь  в  том, что он
{i}говорил:{/i} пришел день, когда истина переместилась из акта высказывания
- ритуализованного,  действенного  и справедливого - к тому, что  собственно
высказывается: к его смыслу и форме, его

   {i}55{/i}
   объекту, его отношению к  своему референту. Между Гесиодом  и  Платоном
установилось   определенное  разделение,  отделяющее  истинный  дискурс   от
дискурса ложного. Разделение -  новое, поскольку отныне  истинный дискурс не
является больше чем-то драгоценным и желаемым и поскольку теперь уже дискурс
не связан с отправлением власти. Софист изгнан.
   Это историческое разделение придало,  без сомнения,  общую  форму нашей
воле к знанию. Однако она постоянно перемещалась:  возможно, великие научные
мутации и могут иногда читаться как следствия какого-нибудь открытия, но они
могут  читаться также и как результат появления новых форм воли  к истине. В
XIX  веке мы, без  сомнения, имеем дело  с такой волей к истине,  которая ни
задействованными  в  ней  формами,  ни  областями  объектов,  к которым  она
обращается, ни техниками, на которые она опирается, не совпадает с той волей
к знанию, которая характерна для классической культуры.
   Вернемся  немного назад. На рубеже XVI и XVII веков появилась (особенно
в  Англии)  такая   воля  к  знанию,  которая,  предваряя  свои   актуальные
содержания, вырисовывала  своего  рода планы возможных объектов  - объектов,
доступных наблюдению, измерению, классификации; такая воля к знанию, которая
навязывала  познающему субъекту (и в каком-то  смысле -  до  всякого  опыта)
определенную позицию,  определенный  взгляд  и  определенную функцию (скорее
видеть,  чем  читать, скорее проверять,  чем комментировать);  такая  воля к
знанию,  которая  предписывала  (причем  способом  более  общим,  чем  любой
инструмент)   тот   технический   уровень,   в   который   должны  были   бы
инвестироваться  знания, чтобы быть проверяемыми и полезными. Все происходит
так, как если бы, начиная с великого платоновского разделения, воля к истине
имела свою собственную историю, не совпадающую с

   {i}56{/i}
   историей самих,  принудительных по своему характеру,  истин,  а именно:
историю подлежащих  познанию объектов, историю  функций и позиций познающего
субъекта,  историю  материальных,  технических  и  инструментальных  вкладов
познания*.
   Кроме  того,  эта  воля  к  истине, как  и  другие  системы исключения,
опирается  на  институциональную  поддержку:  ее  укрепляет  и  одновременно
воспроизводит целый пласт практик, таких, как педагогика, или таких, конечно
{i}же,{/i} как  система  книг,  издательского дела,  библиотек,  таких,  как
научные  сообщества  в   прежние   времена  или  лаборатории   сегодня.  Но,
несомненно, более  глубинным образом эта воля воспроизводится благодаря тому
способу,  каким  знание   используется  в  обществе,  каким  оно  наделяется
значимостью,  распределяется, размещается и в некотором роде  атрибуируется.
Напомним здесь - в чисто  символическом  смысле - старый  греческий принцип:
занятием демократических городов вполне может быть  арифметика,  так как она
учит  отношениям  равенства,  но  только  геометрия должна  преподаваться  в
олигархиях, поскольку она демонстрирует пропорции в неравенстве.
   Я полагаю, наконец, что эта воля к истине, подобным образом опирающаяся
на институциональную  поддержку  и  институциональное  распределение,  имеет
тенденцию  -  я говорю  по-прежнему  о нашем  обществе - оказывать на другие
дискурсы своего  рода  давление  и что-то  вроде принудительного действия. Я
имею в виду здесь  то, каким  образом западная  литература вынуждена  была в
течение веков  искать опору в естественном, в правдоподобном, в искреннем, в
науке, наконец,- словом,  в истинном  дискурсе. Я думаю также  о  том, каким
образом  экономические  практики,  закодированные  в  виде  предписаний  или
рецептов, в некоторых случаях - в ви-

   {i}57{/i}
   де  морали,  с  XVI  века стремились  к  обоснованию,  рационализации и
оправданию себя при помощи теории богатств и производства. Я думаю, наконец,
о  том,  каким образом  даже система, имеющая явно предписывающий  характер,
такая, скажем, как система уголовного права, искала свое основание, или свое
оправдание, сначала, конечно, в теории права,  потом, начиная  с XIX века, в
социологическом, психологическом, медицинском и психиатрическом знании - как
если  бы  даже  само слово  закона в нашем обществе могло  получить право на
существование только благодаря истинному дискурсу*.
   Из  трех  важнейших  систем  исключения,   которым  подвержен  дискурс:
запрещенное  слово, выделение  безумия и  воля  к  истине,-  больше всего  я
говорил о третьей системе. Дело в  том, что  именно к ней в течение столетий
непрестанно сводились две  первые; дело в том, что она снова, и все больше и
больше, пытается принять их на свой счет, чтобы одновременно и изменить их и
обосновать;  дело в том,  что если первые две системы становятся все более и
более непрочными  и неопределенными по мере того,  как  они оказываются ныне
или уже  оказались пронизанными волей  к истине,-  сама эта воля  непрерывно
усиливается,  становится  все  более  глубокой,  и  ее  все  труднее  обойти
вниманием.
   И, однако, именно о ней говорят  менее всего. Как если бы сама истина в
ее необходимом развертывании заслоняла для нас волю к истине и ее перипетии.
Причина этого, возможно, следующая: если и в  самом деле истинным дискурсом,
начиная с  греков, больше  уже  не  является  дискурс,  который отвечает  на
желание или который отправляет власть, то что же тогда, если не желание и не
власть,  задействовано в  этой  воле к  истине,  в воле его,  этот  истинный
дискурс, высказать?**  Истинный дискурс, который обязательностью своей формы
избав-

   {i}58{/i}
   лен  от желания и освобожден  от  власти,  не  может распознать  волю к
истине,  которая  его  пронизывает; а  воля к истине, в  свою  очередь,- та,
которая давно уже нам себя навязала,- такова, что истина, которую она волит,
не может эту волю не заслонять.
   Таким образом,  перед  нашими глазами предстает только истина -  такая,
которая была  бы  богатством,  изобилием  и силой,  одновременно и  мягкой и
неявным образом  универсальной. Но мы ничего не  знаем о воле к истине -  об
этой  удивительной  машине,  предназначенной  для того, чтобы  исключать.  И
именно те в нашей истории, кто снова и снова попытались так или иначе обойти
это стремление  к  истине  и  поставить  его под вопрос в  противовес  самой
истине,  и  именно там, где  истина  берется оправдать  запрет и  определить
безумие,- все  они, от  Ницше  до Арто и до Батая, должны теперь служить нам
знаками, безусловно недосягаемыми, для каждодневной работы.
   Существует,   конечно,   и  множество  других   процедур   контроля   и
отграничения дискурса. Те, о которых я говорил до  сих пор, осуществляются в
некотором роде извне; они  функционируют как системы исключения  и касаются,
несомненно, той части дискурса, в которой задействованы власть и желание.
   Можно, думаю, выделить  и другую группу процедур - процедур внутренних,
поскольку  здесь  контроль над дискурсами  осуществляется  самими  {i}же{/i}
дискурсами. Это  - процедуры, которые действуют скорее  в качестве принципов
классификации, упорядочивания, распределения, как если  бы  на этот раз речь
шла  о  том, чтобы обуздать  другое  измерение дискурса: его событийность  и
случайность.
   Речь  идет  в  первую  очередь о комментарии.  Я  полагаю,  не  будучи,
впрочем, в этом вполне уверен, что вряд  ли существует общество, где не было
бы особо

   {i}59{/i}
   важных    повествований,   которые   пересказываются,   повторяются   и
варьируются; где  не  было  бы формул,  текстов,  ритуализованных  ансамблей
дискурсов,   которые   произносятся   соответственно   вполне   определенным
обстоятельствам; где не  было бы вещей, высказанных  однажды, которые  затем
сохраняются, поскольку  в них предполагают нечто вроде  тайны или сокровища.
Короче говоря, можно  предположить,  что во  всех обществах весьма регулярно
встречается своего рода разноуровневость дискурсов: есть  дискурсы,  которые
"говорятся"  и  которыми  обмениваются  изо дня  в день,  дискурсы,  которые
исчезают вместе с тем актом,  в котором они были высказаны; и есть дискурсы,
которые лежат в основе некоторого числа новых актов речи, их подхватывающих,
трансформирующих или о них говорящих,- словом, есть  также дискурсы, которые
- по ту сторону их  формулирования - бесконечно {i}сказываются,{/i} являются
уже сказанными и должны быть еще  сказаны. Такие дискурсы  хорошо известны в
системе нашей культуры:  это прежде всего  религиозные и юридические тексты,
это также  весьма  любопытные по  своему  статусу  тексты,  которые называют
"литературными"; в какой-то мере это также и научные тексты.
   Очевидно, что это расслоение не является ни прочным, ни  постоянным, ни
абсолютным. Не так, что, с одной  стороны, есть какое-то число  раз навсегда
дан-ных  основных  или порождающих дискурсов,  а  с  другой  -  масса таких,
которые  их повторяют, толкуют,  комментируют.  Множество  первичных текстов
теряется и исчезает, и комментарии порой занимают их место. Но сколько бы ни
менялись  точки  приложения  функции,   сама  она   сохраняется,  и  принцип
расслоения  оказывается вновь и вновь задействованным.  Полное стирание этой
разноуровневости не может  быть не чем иным, как игрой,  утопией или тоской.
Игрой коммен-

   {i}60{/i}
   тария в духе Борхеса, когда комментарий есть только вторичное  (на этот
раз - торжественное и ожидаемое) появление того, что  он комментирует; игрой
критики, которая до бесконечности говорила бы о несуществующем произведении;
лирической мечтой о таком  дискурсе, который возрождается в  каждой из своих
точек абсолютно новым и  девственным,  который  снова и снова появляется, во
всей  своей свежести, беря  начало от вещей, чувств или мыслей; тоской  того
больного  Жанэ,  для которого всякое,  самое  пустяковое  высказывание  было
словно   "слово   Евангелия",   таящее  неисчерпаемые   сокровища  смысла  и
заслуживающее   того,  чтобы   его  снова  и  снова  повторяли,   без  конца
возобновляли и комментировали: "Когда я думаю,- говорил он каждый раз, когда
начинал читать или слушать,- когда я  думаю об  этой  фразе,  которая сейчас
тоже канет в вечность и которую я, быть может, еще не до конца понял... ".
   Но кому  же не понятно, что речь здесь  идет каждый раз об  упразднении
лишь одного из членов отношения, а вовсе не об уничтожении самого отношения?
Отношения, которое со временем беспрестанно меняется и в каждую данную эпоху
принимает  многообразные  и  различные формы:  юридическая  экзегеза  сильно
отличается (и уже довольно давно) от религиозного  комментария; одно и то же
литературное   произведение  может   послужить  поводом  для  одновременного
появления дискурсов  очень разных типов: {i}Одиссея{/i} как  первичный текст
воспроизводится в одно и то  же время и в  переводе Берара, и  в бесконечных
пояснениях к тексту, и в {i}Улиссе{/i} Джойса.
   Пока  я  хотел  бы ограничиться указанием на  то, что  расслоение между
первичным  и   вторичным  текстом   внутри  того,  что  в  целом  называется
комментарием, играет двоякую роль. С одной стороны,  он позволяет строить (и
строить бесконечно) новые дискур-

   {i}61{/i}
   сы: превосходство первичного  текста над другими, его неизменность, его
статус   дискурса,   который   всегда   может  быть   вновь  актуализирован,
множественный  или   скрытый   смысл,   держателем   которого   он   слывет,
приписываемые  ему, как сущностно для него  важные, умолчание и богатство  -
все  это  открывает  возможность  говорить.  Но,  с   другой  стороны,  роль
комментария,  какие  бы техники при этом ни были пущены  в  ход, заключается
лишь в том, чтобы сказать {i}наконец{/i} то{i},{/i}  что безмолвно  уже было
высказано   {i}там.{/i}   Соответственно   парадоксу,  который   комментарий
постоянно перемещает, но избежать которого ему никогда не удается, он должен
высказать  впервые то, что уже было сказано,  и неустанно повторять то, что,
однако, никогда еще сказано не  было. Нескончаемое  вспенивание комментариев
подтачивается   изнутри  грезой   о  некоем  замаскированном  повторении:  в
горизонте комментария,  быть  может,  есть  только  то, что  уже было в  его
отправной точке: само это простое  повествование.  Комментарий предотвращает
случайность дискурса тем, что принимает ее в расчет: он позволяет  высказать
нечто  иное, чем сам  комментируемый  текст, но лишь  при условии, что будет
сказан   и  в   некотором  роде   осуществлен   сам   этот  текст.  Открытая
множественность, непредвиденная случайность  оказываются благодаря  принципу
комментария  перенесенными  с  того,  что  с риском для  себя могло  бы быть
сказанным,- на число,  форму, вид и  обстоятельства  повторения. Новое  не в
том, что сказано, а в событии его возвращения.
   Я  полагаю,  что  существует и  другой принцип разрежения дискурса,  до
некоторой  степени   дополнительный   к  первому.  Речь  идет  об  авторе  -
понимаемом, конечно, не как говорящий  индивид, который произнес или написал
текст, но как принцип  группировки  дискурсов, как единство  и  источник  их
значений,  как центр их  связности.  Принцип  этот  действует не везде и  не
всегда - вокруг  нас существует множество дискурсов, которые  обращаются без
того, чтобы их смысл или действенность были  получены ими от какого бы то ни
было автора,  которому  их  можно  было  бы  приписать: это  -  повседневные
разговоры,  тотчас же  испаряющиеся;  это -  декреты или  контракты, которым
необходимы, скорее,  подписывающие  стороны,  но  не  автор;  это,  наконец,
технические рецепты,  которые передаются анонимно. Но и в тех  областях, где
принято  приписывать текст  автору,-  таких,  как  литература,  философия  и
наука,- атрибуирование это, как  легко  понять,  далеко не  всегда выполняет
одну и ту же роль. В средние века атрибуирование какому-либо автору в рамках
порядка  научного дискурса  было  необходимо, так как  это было  показателем
истинности. Считалось, что свою научную ценность  положение получает  именно
от своего автора. Начиная с XVII века эта функция в рамках научного дискурса
все  больше и больше стирается:  принцип автора  нужен теперь лишь для того,
чтобы  дать   имя  теореме,  эффекту,   примеру,  синдрому.  Зато  в  рамках
литературного  дискурса функция автора - причем начиная с этого же времени -
все больше  и  больше усиливается:  всем  этим рассказам, поэмам,  драмам  и
комедиям в средние века было дозволено циркулировать анонимно,- до известной
степени, по  крайней мере. И вот теперь вдруг у них спрашивают и  требуют от
них ответа, откуда они  взялись, кто их написал; от автора требуют, чтобы он
отдавал  себе отчет  в  единстве текста,  который подписан  его  именем; его
просят  раскрыть  или, по крайней мере,  иметь при себе  тот  скрытый смысл,
который  пронизывает эти тексты;  его просят сочленять  их  со своей  личной
жизнью и со всем своим прожитым опытом, со своей реальной историей, видевшей
их рождение. Автор - это то, что лишающему

   {i}63{/i}
   покоя   языку   вымысла   дает  формы  его  единства,  узлы  связности,
прикрепление к реальности.
   Мне, конечно,  скажут: "Но вы ведь говорите тут о том  авторе, которого
критика изобретает задним числом, когда приходит смерть и не остается больше
ничего, кроме сваленных  в кучу неразборчивых  рукописей;  нужно ведь  тогда
навести хоть  какой-то  порядок во всем  этом:  предположить  некий  проект,
связность,  тематику, которые  потом и испрашивают  у сознания или  у  жизни
автора,  на самом деле, быть может,  отчасти  вымышленного. Это,  однако, не
мешает  тому,  что  он  все-таки существовал  -  этот  реальный автор,  этот
человек, который вторгается в самую гущу всех этих затасканных слов, несущих
в себе его гений или его смятение".
   Было   бы   абсурдно,  конечно,  отрицать  существование   пишущего   и
сочиняющего индивида. Но я думаю, что, по крайней мере, начиная с  какого-то
времени, индивид, приступающий  к писанию текста, горизонтом которого маячит
возможное произведение, принимает на себя  определенную  функцию автора: то,
что он  пишет и чего  не  пишет,  что набрасывает,  пусть  даже  в  качестве
предварительного  черновика,  как   эскиз   произведения,  и   то,  что   он
окончательно  бросает и  что теряется  как  обыденная речь,-  вся  эта  игра
различении  предписана индивиду  определенной  функцией  автора, каковой  он
получает  ее  от своей эпохи или же какой она, в свою  очередь, становится в
результате  произведенных  им  изменений.  Поскольку  пишущий  вполне  может
разрушать  сложившийся традиционный образ автора и, исходя  уже из некоторой
новой точки зрения, прочерчивать во всем том, что он мог  бы сказать, что он
говорит ежедневно, ежеминутно, еще неясный профиль своего произведения.
   Комментарий    ограничивал    случайность    дискурса    такой    игрой
{i}идентичности,{/i} формой которой, похоже,

   {i}64{/i}
   были  {i}повторение{/i} и  {i}тождественность.{/i}  Принцип  же  автора
ограничивает  ту же случайность игрой  {i}идентичности,{/i}  формой  которой
являются {i}индивидуальность{/i} и {i}я.{/i}
   Следовало  бы также  признать  еще  один,  и к тому  же  -иной  принцип
ограничения в том, что называют не науками, а "дисциплинами",- принцип также
относительный  и мобильный,  принцип, который позволяет конструировать, но с
рядом ограничений.
   По   способу   организации   дисциплины   противостоят   как   принципу
комментария, так и принципу автора. Принципу автора - потому, что дисциплина
определяется областью объектов, совокупностью методов и корпусом  положений,
которые  признаются истинными, равно  как и  действием правил и определений,
техник и инструментов:  все это  в целом составляет  своего  рода  анонимную
систему, которая  находится  в  распоряжении  тех,  кто хочет  или  может ею
воспользоваться,  притом что ее смысл и  ее правомочность никак не связаны с
тем, кто оказался ее изобретателем. Но принцип дисциплины противостоит также
и принципу  комментария: в  отличие  от комментария  то,  что предполагается
дисциплиной в исходной точке,- это  не  какой-то смысл, который  должен быть
заново  открыт,   равно  как   и   не  идентичность,  которая   должна  быть
воспроизведена,-  это  нечто  такое,  что  требуется  для  построения  новых
высказываний. Для существования дисциплины  необходимо, таким